Его письма интересны и как исповедь души, и как документы своего времени, и, наконец, как свободный от цензуры комментарий к собственным произведениям. Из писем мы узнаем, в частности" о его помощи воронежским крестьянам в неурожайные 1891 - 1892 годы (были спасены тысячи людей), подвижническом деле открытия школы для детей бедняков (отмеченная мемориальной доской, она сохранилась в селе Макарье и поныне), хлопотах по укреплению финансового положения публичной библиотеки и других благородных начинаниях.
Общественным заботам он умел отдаваться до самозабвения. Для спасения крестьянских жизней Эртель влез в долги (десять тысяч рублей), и, чтобы как-то выпутаться из них и обеспечить семью, он вынужден был в 1896 году занять место управляющего имением Хлудовых в Моршанском уезде Тамбовской губернии, позже Пашкова и других чужих владений. Уход из литературы он переживал мучительно. В одном из писем к жене тех лет он рассказывает, в какую хозяйственную "кашу" он попал: "Берет иногда тоска, и вкус каши становится отвратительным, и убежал бы от нее на край света, но... куда убежать от железного закона необходимости..."
Исследователи творчества Эртеля давно пытались проникнуть в причины его молчания в литературе в последний период жизни. Высказывались самые различные мнения. Между тем он сам разъяснил этот сложный вопрос в неопубликованном письме к дочери Наталии от 23 ноября 1903 г. (хранится в частной коллекции). В ответ на ее упреки в том, что отец вместо литературных занятий ведет "противные пашковские дела", Эртель скромно оценивает свой талант по сравнению с Достоевским, Л. Толстым, Тургеневым, Чеховым и исповедуется: "...свойство и характер моего писательского дарования всегда были "антицензурны", т. е. меня всегда влекло к общественным и политическим темам, а не психологическим, в России же при настоящих и давнишних цензурных условиях этого касаться можно с такою преувеличенной осторожностью, что получается какая-то слабая дребедень..." Тут же Эртель подчеркивает унизительную зависимость русского художника-разночинца от "денежного мешка" и оправдывает свои занятия сельским хозяйством возможностью непосредственно видеть живую действительность и практически положительно влиять на судьбы людей, при этом радуясь, что. "много видишь нового, глубоко интересного, никогда не испытанного". Уход писателя из литературы имел, конечно, и более глубокие причины, коренящиеся не только в его личной судьбе, но и в кризисе русского общества, стоявшего тогда на трудном социально-экономическом распутье. Характерно, что Эртель в то время внимательно наблюдал за возраставшим рабочим движением, о чем свидетельствует его незаконченная повесть "В сумерках" (1898). В ней интересно намечен привлекательный образ руководителя социал-демократического рабочего кружка Филатова, прошедшего тернии революционного народничества, познавшего горечь разочарований, но не разменявшего светлые идеалы борьбы на мещанское благополучие и "малые дела".
Повесть "В сумерках" и другие факты подтверждают интерес писателя к новой общественной силе, его стремление глубоко разобраться в складывающейся социально-экономической обстановке. Он выступал противником частного капитала. "Я думаю, - писал он В. Г.
Черткову 7 сентября 1888 года, - что со временем так и будет: будет государственная или общественная собственность и будут пользоваться ею те, кому она нужна для поддержания существования своего и своей семьи". Он утопически надеялся на рост внутренней культуры личности и гуманизм общества. Увы, заповедь "Не убнй!" оказалась идеальной мечтой слишком доброго сердца. Путь же нравственного самоусовершенствования на толстовский лад, отмечал он, "меня мало интересует". Выхода из противоречий он не находил. Наступил духовный кризис.
В последние годы жизни писатель обращался к книгам В. И. Ленина, интересовался социал-демократической программой, о которой говорил: "Тут ключом бьет живая мысль, тут сила и дерзость.
А это важнее всего". Несмотря на болезнь, горечь утраты близких (смерть сына, а позже близкого друга), он оптимистично смотрел в будущее. В письме к И. И. Горбунову-Посадову от 22 января 1904 года, сетуя на душевную "маету", он тем не менее писал: "...одна лишь радость впереди - восклицать вместе с волшебником Пушкиным:
"Здравствуй, племя младое, незнакомое!.." Потому что верю, что это "племя" лучше, сильнее, умнее нас. То есть в передовых-то своих фалангах..."
Личность Эртеля удивительно светлая, несмотря на выпавшую ему нелегкую судьбу. Литераторы-современники - среди них И. А. Бунин - помнили его как обаятельного, остроумного собеседника, человека неподкупной честности и строгой принципиальности; деятели революционного движения высоко ценили его общественную беспокойную совесть; люди хозяйственные восхищались его обширными познаниями в земледелии и организаторскими способностями недаром молва закрепила за ним репутацию "Петр I в сельском хозяйстве", родные и близкие находили в нем душевного и заботливого отца, щедрого и чуткого друга - никто из хорошо знавших его современников не сказал о нем худого слова.
Умер Эртель в феврале 1908 года в Москве. Не выдержало сердце. Похоронили его рядом с могилой А. П. Чехова на Новодевичьем кладбище.
3
Роман "Гарденины" (1889) - многоплановая художественная панорама пореформенной действительности. Он охватывает почти пятнадцать лет истории русской деревни - с начала 70-х до середины 80-х годов. Уже одно только "население" романа (более ста персонажей) говорит, как заметил Н. Е. Каронин-Петропавловский сразу же по выходе "Гардениных", что "это произведение, каких давно уже у нас не было".
Эртель поставил перед собой сложную задачу - нарисовать смену крепостнической общественной формации капиталистическим укладом жизни, показать ломку нравственно-психологического мира людей переходной эпохи. "Весь замысел романа в том и состоит, - писал Эртель В. Г. Черткову 18 ноября 1888 года, - чтобы показать подводное течение новых мыслей и новых понятий, воспрянувших и забродивших в нашей глуши после великой реформы (разумею освобождение крестьян), мыслей и понятий хороших и дурных. Замысел романа - как эти новые, и хорошие и дурные, мысли возрастали и брали соки из старой, дореформенной, униженной и развращенной крепостничеством почвы, и из почвы и под ярмом рабства до великой степени сохранившей чистоту и целостность".
К осуществлению своей "мечты о романе" писатель шел почти десять лет через собственный жизненный и художественный опыт, через трудные раздумья о судьбах классов и сословий в период нарастания, а затем спада общественного движения, когда, по известным словам Л. Толстого, в России "все... переворотилось и только укладывается".
"Гарденины" выросли из эртелевских очерков "Последние барские люди", печатавшихся в газете "Русские ведомости", и практически создавались в сравнительно короткое время, но это только внешняя сторона рождения романа, внутренняя же работа продолжалась долго и напряженно - то было стремление осознать ведущие силы жизни, способные изменить "матушку Россию". Эти силы Эртель видел в любви и познании, причем эти два начала, по его убеждению, должны быть в человеке неразрывно связаны. Иначе говоря, для здорового роста общества нужны апостолы-праведники и интеллигентыработники. Такая философия (здесь она несколько спрямлена) страдает абстрактностью, ибо в ней мало задействована та самая социальная действительность, рыцарем которой в искусстве Эртель всегда выступал. Противник застывших теоретических формул в жизни ("У меня органическое отвращение ко всем талмудам, ко всем замкну-гостям, высокомерностям и окоченелостям", - заявлял он), писатель, естественно, не воплотил их и в романе, отдав предпочтение диалектике бытия. Главы, в которых автор остается верен не надуманной, а истинной правде, оказываются исполнены и правды художественной, когда же сочиненная мораль все же берет верх, страницы произведения тускнеют.
Обозначенные выше авторские идеи воплощены в образах сына управителя барского имения Николая Рахманного и столяра Ивана Федотыча. Первая фигура проходит через все повествование. Перед нами - история души Николая Рахманного, вначале диковатого в понятиях и нравственно чистого героя, овладевшего затем книжными знаниями самоучки-разночинца, прошедшего многие соблазны патриархально-мещанского захолустья. Эртель великолепно рисует становление характера Николая, в котором угадывается немало автобиографических черт. Поначалу это "молодой, сильный и красивый дубок", растущий без особых печалей и забот. "В его душе, - пишет Эртель, - было как будто сложено известное количество взглядов, понятий, верований и лежало там не прибранное и не пересмотренное, но в покое". Но вот этот девственный покой нарушен. Управляющий гарденинской вотчиной Мартин Лукьяныч дает сыну первые уроки "политики" в обращении с крестьянами, прививает ему Зачатки выгодной рабской психологии, учит хитрой механике затягивать петлю на шее вчерашнего крепостного мужика. Наука первого барского слуги внешне "божецкая": нужен работнику кредит - пожалуйста, требуется сенокос - изволь, земли не хватает - бери, но только чтоб страх у народа был, чтоб пикнуть не могли, когда на барщину или другие повинности гонят, иначе петля мгновенно затянется. "Деревня у нас вот где (Мартин Лукьяныч сжал кулак). Ежели стиснуть - пошевелиться невозможно. Одним водопоем можно ее свету сжить". Николай Рахманный внутренне протестует против такой "политики", но его бунт пока не идет дальше пререканий с мудрым и жестоким отцом, под игом которого трепещет вся гарденинская дворня.
Но старая деревня только с виду крепка, ее устои уже подгнили, и она трещит под напором новых веяний: узаконенная кабала помещика заменена властью рубля, поднимает голову кулак, ропщет на хозяев работник, собирается "в казаки" обнищавший мужик, вырывается из плена семейного деспотизма крестьянский сын... Эртельвсесторонне и психологически тонко рисует нарастающий процесс гибели общинной деревни, цепляющейся за обветшалые порядки. "Тоже сказывали - воля, а заместо того всё на господ хрип гнем", - говорит молодой мужик Андрон. Он обращается к "миру" с просьбой отделить его семью от деспота-отца. Сцены скандала строптивца с родителем-"жилой", а затем сельского схода, решающего вопрос впользу непокорного сына, прекрасно демонстрируют талант реалистабытописателя, хорошо видевшего экономические и нравственные сломы прежней деревни." Ну, времечко наступило!" - сокрушается "великолепный холуй", дворецкий Климон Алексеич, подмечая "смуту".
Поражение старины ощущается повсюду: в дворянском особняке и сельской конторе, в поле и на конюшне, в купеческой гостиной и даже в церкви. Оставляющий землю ради заработков пролетарий Гаврюшка говорит приятелю: "А какой ты есть человек в своей деревне? Захотели тебя выпороть - выпороли, захотели по морде съездить - съездили, волостной катит - пужаешься, барин мчится - поджилки трясутся со страху". Мужик пробуждается от крепостнической спячки, но это пробуждение происходит в потемках старого быта, отягченного к тому же новым изощренным гнетом. Эртель не дает в "Гардениных" крупного и цельного образа пореформенного крестьянина, растворяя его фигуру в отдельных колоритных эпизодах и ярких "пятнах", очевидно, писатель и не ставил перед собой такой задачи, однако стихия народной жизни представлена в романе зримо и многосторонне - это недовольный мужик Арсений и степенно-мудрый наездник Сакердон Ионыч, разбитная солдатка Василиса и деревенская красавица Грунька, энергичный парень Федотка и любознательный мальчишка Пашутка. Нередко объемность и широта изображения "массы" достигается автором за счет убедительных художественных деталей и символических сцен. Многих страниц стоит, к примеру, маленький эпизод, в котором "девки" безучастны к любовным утехам, потому что они несколько дней ничего не ели. Глубоко западает в сердце картина случайной встречи Николая РахманjHoro с нищей бабой-странницей, бегущей неизвестно куда от холеры и голода. Книжные представления героя о народном горе наполнились настоящей болью, когда он увидел, как "среди голой степной равнины, озаренной странно багровыми лучами, по-прежнему чернелась крестообразно распластанная богомолка". "Понурая женщина в черном" - олицетворение убогой и страдающей крестьянской России, распятой на кресте бедности и беззащитности. Нельзя не вспомнить здесь трогательный образ мужичка (старца в 24 года!) из рассказа Эртеля "Поплешка" ("Записки Степняка") с его покорно-тоскливым:
"Один нам конец - умирать!" Жизненная правда всегда была "соавтором" Эртеля. Создатель "Гардениных" знал мужицкую Россию глубоко, видел ее "насквозь" и, как и Глеб Успенский, не обсахаривал ее в угоду сентиментально понятым идеалам. Поэтому в романе рядом с "положительными" персонажами из крестьян живут фигуры и малопривлекательные - такие, как эпикуреец-развратник Агафокл, "артист" сквернословия кузнец Ермил, кулак Шашлов и другие запоминающиеся, несмотря на свою короткую романную жизнь, герои.
Лев Толстой, высоко оценивший "Гардениных", недаром подметил тяготение их автора к изображению негативных сторон крестьянской психологии. Великий писатель хотел видеть в народе прежде всего нетронутую "религиозную силу", противостоящую активной общественной позиции. Эртель, часто споривший с учением Л. Толстого, тем не менее попал под его мощное влияние, нарисовав в романе образ апостола христианской морали столяра Ивана Фёдотыча, сыгравшего большую роль в судьбе главного героя.
Сюжетная линия "непротивленца" Ивана Фёдотыча наименее удачна в "Гардениных". Показательно, что и композиционно-стилевые средства изображения праведника не отличаются изобретательностью: это в основном вложенный в его "красные" уста монолог-притча, вроде истории о Фаустине Премудром, которому знания не принесли счастья.
По сути, Николая Рахманного больше привлекают не моральные проповеди старика смиренника, а его молодая подруга жизни, ставшая в конце концов женой главного героя. Однако просто отмахнуться от философии Ивана Фёдотыча - значит упростить проблему наиболее верного способа служения "ближнему", над которой бился писатель.
Идея любовного доверия к человеку как важнейшему фактору избавления от всякого зла проводится Эртелем настойчиво, особенно во второй части романа, но она не получила убедительного художественного решения, потому что в ней не вся правда, а только мечтаемая, вступавшая в контрастное противоречие с горькой правдой действительности, которой наполнена книга. Художественная ткань текста сопротивляется волевым авторским "привязям"; не Иван Федотыч и его смиренномудрая философия, а другая, более жизненная и здоровая энергия движет обществом.
Эртель попытался раскрыть эту энергию в образе сына конюшего Капитона Аверьяныча - Ефрема, студента медицинской академии, приезжающего домой с целью политической пропаганды среди крестьян.
Между бунтарем-народником и его отцом, человеком властным и сильным, образуется духовная пропасть, заполнить которую не могут естественные родственные чувства. Интересы Капитона Аверьяныча всецело сосредоточены на возрождении былой славы гарденинския рысаков - эта деловая сторона его натуры показана блестяще, и вообще характер получился крупный, резкий, самобытный. Попутно заметим: страницы романа, посвященные конезаводскому делу спортивным состязаниям рысаков, читаются как увлекательное и динамичное повествование. (В. Г. Короленко рассказывал: когда в "Русской мысли" прервалось печатание главы о скачках, в редакцию посыпались нетерпеливые телеграммы спортсменов.) Образ Капитона Аверьяныча неоднозначен: это причудливый сплав рабской психологии, впитанной с крепостной кровью, и гордыни, порожденной властью над "дворовыми людьми" и своим профессиональным достоинством. Попытки Ефрема найти точки соприкосновения с отцом разбиваются о глухую стену отчуждения. Капитону Аверьянычу непонятны духовные устремления сына, направленные на ломку тех самых крепостей, которые он всю жизнь сторожил. Драма "отцов" и "детей" приобретает остросоциальное значение, несколько приглушенное бытовыми реалиями.
Образ Ефрема был задуман Эртелем широко, ему хотелось представить в нем революционного деятеля, но в целом замысел не удался, ресмотря на ряд мастерски выполненных сцен и эпизодов (письмо другу-народнику, конфликт с отцом и др.). Чемодан с нелегальной литературой так и остался нераскрытым. По рискованной революционной дороге за Ефремом пошла Элиз Гарденина, бывший "цветок крепостнической теплицы", огьивший благодаря любви и смелым чистымпомыслам ее избранника. Увлечь же новыми идеями крестьян Ефрему не удается, его встречает в деревне "самая погибельная первобытность", "отсутствие одинаковой почвы", то есть внутреннего родства с народом. Не находит он собрата по духу и в Николае Рахманном.
Эртель принимал народнические идеи лишь как здоровое моральное веяние, а не идущие от жизни планы. "Как доктрина, как партия, как учение, - писал он 23 февраля 1891 года А. С. Пругавину, - "народничество" решительно не выдерживает критики, но всмысле настроения оно и хорошая, и влиятельная сила". Восхищаясь благородными жертвенными порывами "семидесятников", писатель дает понять в романе, что неудачи их сближения с народом - в незначии его психологии и материального быта. Глухо говорится, что позже Ефрем был замешан в громком политическом процессе, а его жена и соратница также подверглась репрессиям. Эртель сам чувствовал идейно-художественную бледность этих симпатичных ему героев и объяснял ее так: "...мне пришлось лавировать: печальная тень цензуры густо легла на многое, многое сделала неудобовразумительным для читателя, помешала мне развить фигуры Элизы Гардениной, Ефрема и сектанта Арефия". Писатель рассказывал, с каким трудом проходили "Гарденины" цензурное чистилище в "Русской мысли".
В отдельном издании купюры удалось восстановить, но это не спасло положения.
Но не только надсмотрщики казенного благонравия мешали Эртелю сказать свое слово, - его сковывала и неуверенность в правильности позиции центральных героев. "Идеал мой не в Николае, - писал он. - Не ищите в "Гардениных" идеалов. Этого там нет.
Я просто старался описать наглядную действительность с ее идейными течениями, с тем, хотя и смутным, но несомненно существующим стремлением к правде, которое оживотворит нашу деревенскую нищету, забитость, невежество..." Зыбкость взглядов автора повлияла на развитие сюжетных мотивов и развязку романа. Не сблизившись с социалистом Ефремом, Николай Рахманный увлекается идеями просветителя-постепеновца Ильи Финогеныча Еферова, купца демократической закваски, который скептически относится к Переустройству России скорыми радикальными методами, предпочитая упорную, хотя и внешне малоэффектную работу легальными средствами. Девиз купца: "Долби невежество!" Наукой, книжками, школами, речами в земстве и т. п. Нельзя сказать, что подобные личности - исключительно плод фантазии писателя. Такие "экземпляры" выводил на сцену А. Н. Островский, в них одно время даже искал идеал поэт и критик A. А. Григорьев - русская действительность давала такого рода образцы. К примеру, в Воронеже был широко известен "красный" купец И. А. Придорогин, друг поэта И. С. Никитина, обвинявшийся в связях с А. И. Герценом. Однако подобные фигуры, как бы они ни были оригинальны, все-таки представляли исключение, и видеть в них выражение передового общественного настроения было сомнительно.
Пройдя дорогой трудных поисков и сомнений, Николай Рахманный становится "культурником", то есть впрягается в будничную полезную работу. Благородна и терниста стезя таких людей, обрекавших себя на постоянные стычки с официальной бюрократией, отказывавшихся от личного спокойствия и по-своему подтачивавших здание царизма. Характеризуя подобные типы общественных деятелей, B. И. Ленин писал, что "они боязливо сторонятся "политики" и являются "широким основанием нашего либерализма". Верный текущей правде действительности, Эртель не смог, однако, "заглянуть за горизонты". Его и самого не удовлетворило отсутствие в романе широкой исторической перспективы, что, надо признать, пагубно повлияло и на художественную ткань финальной части произведения, - нагляд ный пример того, как эстетика мстит мировоззренческой неопределенности. Впрочем, последнее слово, вопреки сюжетной логике и поведению главного героя, осталось за Эртелем, психологически тонко угадавшим недосказанность судьбы Николая Рахманного (его ни в коем случае нельзя отождествлять с автобиографическим портретом писателя). "Гарденины" заканчиваются символической сценой прощания героя с журавлями, торжественно проплывающими в осеннем небе. Это весьма знаменательный прощальный аккорд, который следует воспринимать как расставание с несбывшейся мечтой. Знаток творчества Эртеля современный литературовед Б. Л. Бессонов тонко почувствовал эту финальную музыку. "Человек, запрягшийся в "хомут", - пишет ученый, - плачет о небе и рвется душою к журавлям, понимая, что все его теперешние радости и заботы - суета и самообман".
Николай Рахманный, хотя и занимает в романе видное место, - "не герой" в традиционном смысле этого литературного понятия. Тому есть причины субъективного и объективного свойства. Первое связано с особенностями дарования Эртеля, преимущественно новеллистического по своей природе. Второе объясняется не только личными качествами таланта, но и характером общественных событий 80-х годов.
Революционное народничество, поразив мир героизмом своих деяний, вынуждено было после убийства Александра II отступить под натиском реакции. В России наступила пора "оправдания бессилия и утешения обреченных на гибель" (М. Горький). В таких условиях было невозможно избрать центральной фигурой подлинного борца за народное счастье. Лишь за рубежом тогда появились книги, отдающие дань героям своего времени (например, роман Степняка-Кравчинского "Андрей Кожухов" и др.). Непосредственно же в России художественное слово или "ушло в подполье", или изменило прежним идеалам, или избрало новую тактику. Последняя заключалась в переносе центра тяжести искусства на нравственно-этические проблемы современности, в отказе от "диктатуры героя" и изображении не столько положительных типов, сколько удушающей атмосферы и фона эпохи.
Эртель пошел именно таким путем (его мечта - написать роман о революционере - осталась неосуществленной). Сразу же по выходе эртелевской эпопеи Н. Е. Каронин-Петропавловский уловил эту новь, отметив, что "отсутствие в "Гардениных" связующей мысли и "героя" - очень знаменательный признак времени". И далее: "Откуда же литературе брать руководящие идеи, если их нет в действительной жизни, а все бывшие признаются ненужными?"
Вокруг Николая Рахманного живут почти равноценные "по занятости" персонажи, действующие по разные стороны главной оси: барская усадьба буржуазное предприятие. Вокруг этой пограничной оси складываются характеры, ломаются судьбы, кипят страсти. Патриархальное "дворянское гнездо" в итоге сменяется "целесообразным" капиталистическим производством. Деревню теперь "бреют со лба и с затылка". В конторе вместо чудака-"вольтерьянца" Агея Данилыча, умершего с верноподданническими словами "...отчет проверить... в балансе изрядная ошибка!", появляется унылый субъект, строчащий кляузы на старого управителя. Последний, "оплот гарденинской старины", изгнан молодым барином и доживает свои дни в скобяной лавке сына. На смену ему приходит цивилизованный "механический" человек с бухгалтерской душой. Образ нового управляющего написан яркими сатирическими красками. Подобный характер был ранее разработан писателем в повести "Две пары" (банковский чиновник Летянин), но и в "Гардениных" он не утратил своей свежести. Знакомя читателя с воображаемым вагонным попутчиком Переверзевым, повествователь рисует убийственно-карикатурный его портрет, предпочитая набившим до оскомины дистиллированным речам скучнога соседа веселое вранье "бывалого человека", который "воочию видел дьявола и даже держал его за хвост". Старый управляющий предпочитал наводить порядок в усадьбе по-старинному - розгам на конюшне, новый полицейскими мерами, которые вот-вот понадобятся для усмирения ропщущих работников. Бойкий крестьянин точно определяет замену крепостнической неволи капиталистическим грабежом: "Один аспид отвалился, другой присасывается!"
Об Эртеле-сатирике исследователи говорят мало, меж тем, какую его книгу ни возьми, встречаешь разящий смех, сверкающую остроумием деталь, отточенный язык (показательна в этом плане повесть "Минеральные воды"). В "Гардениных" множество страниц, написанных в лучших традициях Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Особенно удачны в романе типы "чумазых" воротил, разбогатевших и поднявшихся на крестьянском невежестве и великосветской чванливости, как поганые грибы на плесени. Таков Псой Антипыч Мальчиков, "с необъятною утробой, с лицом, похожим на красную сафьяновую подушку с пуговкой посередине...". Это стервятник, выгодно торгующий зерном, псевдопатриотизмом и даже своей... женой. В его "крепко сбитой башке" всегда копошится одна мысль - как бы кого "облапошить". Виртуоз в стратегии накопительства, он к каждому "нужному" человеку подбирает соответствующие ключи: так, перед высокопоставленным "значительным" лицом Псой Антипыч "прикинулся дурачком, ибо тот только в виде дурачка представлял себе настоящий русский народ...". Гротесковый прием типизации позволяет автору на сравнительно малой площади показать запоминающееся уродливое явление пророческой силы; в этом типе предугадываются черты пришедшей позже распутинщины. Именно Псой Антипыч приобретает гарденинский конный завод, торжествуя над конюшим Капитоном Аверьянычем, кончающим самоубийством.
Сатирических характеров в романе немало, и каждый раз автор меняет сюжетно-композиционный способ, языковые средства и тон изображения. Мещанский бытовой уклад жизни (карты, гастрономия я т. п.), пустейшие разглагольствования составляют существо "кабинетного либерала" купца Рукодеева, о котором Эртель сказал: "Не будь книжек, это было бы совсем животное..."
На резком психологическом контрасте, развитии мотива "двойничества" построен образ станового Фомы Фомича. В семейном кругу это "беззаветный добряк-отец" со слащаво-вкрадчивыми манерами, на службе - беззастенчивый взяточник и кровожадный зверь. Подобный характер, порождаемый лживой официальной моралью, своеобразное открытие писателя, начатое им еще в рассказе "Специалист" (1885).
Эртелевский тип двуликого держиморды угадывается в образе полковника в известном рассказе Л. Толстого "После бала" (1903) - настолько в обоих случаях близки внешние ситуации, изобразительные средства и идейные переклички.
В современной трактовке Эртеля упорно действует инерция смотреть на него "сверху вниз", с высоты признанных художественных авторитетов, забывая, что автор "Гардениных" был в некоторых отношениях их предшественником. К примеру, замечено: эртелевский роман "Смена" тематически предвосхитил пьесу А. Чехова "Вишневый сад" (во всяком случае перекличка в драматических судьбах барских усадеб в обоих произведениях очевидна), образ "богохульника" Петра Перелыгина из повести "Карьера Струкова" заставляет вспомнить горьковского Егора Булычева, а некоторые степные картины И. Бунина близки по настроению и краскам пейзажам Эртеля.
Инерция иного рода - смотреть на "Гардениных" и другие произведения Эртеля лишь с социологическим мерилом в руках, отодвигая на далекий задний план их художественные достоинства, да к тому же еще попадая под влияние присущей автору беспощадной и слишком строгой самокритики, по которой в его сочинения "уже через 20 лет будут находить только этнографический и исторический интерес, а через 50 лет сдадут в макулатуру". Да, тесная спаянность со временем у Эртеля несомненна, и некоторые его произведения ныне воспринимаются как утратившие свою остроту "былое". Однако в его творчестве много и общечеловеческих мотивов, в том числе и в "Гардениных". Особенно примечательно глубокое художественное исследование им мертвящей силы духовного рабства. Эту тему в романе не следует понимать односторонне, лишь в плоскости узаконенной и материальной зависимости личности. Анализ нравственного холуйства у Эртеля более тонок и органичен. Прекрасный пример тому - образ добровольной рабыни гарденинекого дома Фелицаты Никаноровны "Отрадно это, милые мои, когда воли своей не имеешь, - ох, какая забега снимается!" - умиляется етарая экономка. Все ее лакейское существо восстает против любого проявления "воли". Замечательно в этом отношении письмо старушки "матушке-барыне", в нем Эртель показал себя прекрасным стилистом эпистолярной речи уходящих со сцены дворовых людей.
Финал судьбы Фелицагы Никаноровны драматичен. Накопившаяся за полвека горечь в ее увядшей, казалось бы, душе все-таки выплеснулась наружу - она уходит в монастырь, смутно сознавая никчемность своей жизни. Еще более трагичен конец судьбы бывшего наездника Онисима Варфоломеича и членов его жалкого семейства, вынужденных ради хлеба насущного заняться балаганным шутовством. Нравственное рабство убивает не только человеческое достоинство, нЪ и волю к жизненной борьбе, - недаром опустившийся на самое "дно" Онисим Варфоломеич называет себя "убитым человеком". Эртель, справедливо гордившийся этим образом, видел причину такого падения в том, "что не оказалось барского рысака, к которому мож"о бы было привязать душу".
Многообразие проблем и характеров, эпический размах повествования, меткие картины народного быта, стилевое богатство ставят "Гардениных" в первый ряд книг о пореформенной России. Прочитав роман, Л. Толстой записал в дневнике: "Прекрасно, широко, верно, благородно". В своем предисловии к "Гардениным" (1908) автор "Войны и мира" отметил ряд достоинств произведения и особо подчеркнул "удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык", уверенно добавив: "Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей..." Читатель убедится в справедливости этих слов.
Перед теми, кто впервые открывает для себя Эртеля, предстанет, по выражению Чехова, "великолепнейший пейзажист", один из лучших певцов среднерусской природы. Впечатляют его картины степи.
По мнению писателя-народника Н. Ф. Бажина, когда читаешь Эртеля, "будто бы сам едешь в степи и видишь, и слышишь все, что в ней совершается, и дышишь вовсе не комнатным поганым воздухом, а тем, степным... "..." Живую природу, перенесенную на страницы книги, - восхищается собрат по перу, - я увидел только у Вас"
"Гарденины" не свободны и от недостатков. Пренебрежение к сюжетной цельности и динамике повествования, а также композиционная нечеткость вызвали, по собственному признанию писателя, "погрешности в архитектуре". Некоторые читатели будут, очевидно, не удовлетворены любовной линией романа, действительно недостаточно развитой. Последний упрек тем более справедлив, если учесть, что Эртель один из первых в русской литературе прикоснулся к тому, "как мужик любит и ревнует" (М. Горький), - достаточно вспомнить его рассказ "Полоумный" (1880) и повесть "Две пары". Однако, оценивая роман, следует учитывать его особую жанровую природу, влияющую на всю структуру произведения. Суждения исследователей на этот счет неоднозначны. К примеру, один из авторов академической "Истории русской литературы" (т. 4, 1983 г.) склонен видеть в "Гардениных" "сюжетно-композиционное новаторство".
Минуло 100 лет со времени появления замечательного литературного памятника. Давно ушла в прошлое русская деревня, изображенная Эртелем, но роман продолжает волновать и сегодня. Кроме историко-познавательного интереса, он обладает множеством достоинств, присущих талантливым книгам: широким и честным взглядом на мир, впечатляющей силой образов, беспокойным вмешательством в жизнь.
В одном из писем Эртель заметил: "...без стихии общественности, без резонанса, без живого, непрестанного и действительного союза с людьми гореть не могу". Читая "Гардениных", мы ощущаем эту духовную связь с художником и сегодня.
Виктор Кузнецов