- Позвольте проститься, Фома Фомич, - сказал он.
- Ась? Извольте подождать: имею маленькое дельце.
Так вы говорите, что друзья с достойнейшим Косьмою Васильичем?
- Точно так-с, - смущенно пролепетал Николай.
В это время дверь с шумом растворилась, и на пороге показалась хорошенькая девица в кисейном платьице с небесно-голубыми лентами и бантиком. Ее личико было возбуждено.
- Что же это такое, папа, мимо нас опять гроб несут! - крикнула она и, мельком взглянув на Николая, скрылась.
- Десятской! - закричал Фома Фомич.
Моментально явился тот же плюгавенький мужичок, который привозил письмо в Гарденино.
- Сколько мне говорить, чтоб не смели носить покойников мимо дома! сказал Фома Фомич и с особенным выражением добавил: - Смотри у меня, добрейший...
Мужичок побледнел, торопливо заморгал испуганными глазами и опрометью бросился от дверей.
- Прошу покорно, - проворчал Фома Фомич, повязывая галстук, - барышни приехали на каникулы, отдыхают, просят развлечений, а тут, не угодно ли, удовольствие:
покойников на глазах таскают! Еще глупые эти перезвоны запретил.
- Ужасное бедствие! - сказал Николай.
- Ась?
- Ужасное бедствие-с, - повторил Николай громче.
- Подайте-ка, добрейший, вон платочек валяется. Вон, вон, на столе-то... Да-с, а каково, спрошу, нашему брату?
С кого, позвольте спросить, взыскивать недоимки?
Дверь опять отворилась, и вкрадчивый голос позвал:
- Подите сюда, папаша...
Фома Фомич беспрекословно вышел из кабинета. Николай тоскливо поглядел по сторонам. С тех пор как Фома Фомич приказал ему остаться, невежливо заставил повторить два раза одни и те же слова и особенно подать отвратительный, засморканный платок, Николай окончательно почувствовал к нему страх и теперь только о том и думал, как бы поскорее уехать.
Но Фома Фомич возвратился опять с прежним выражением несказанного благодушия; он смеялся своим беззвучным смехом и весело смотрел на Николая.
- Девчонки просят, чтоб вас обедать оставить, добрейший, - сказал он.
- Я с удовольствием, - пробормотал Николай, - но у нас жнитво.
- Ась? - переспросил Фома Фомич, внезапно переставая смеяться.
- У нас жнитво-с...
- Конечно, конечно... Ничего, пообедаете! Ну, а теперь прошу на минутку в канцелярию.
Николай не осмелился возразить, хотя теперь при слове "канцелярия" даже изменился в лице и покорно последовал за Фомой Фомичом.
Канцелярия помещалась довольно далеко. С широкой безлюдной площади, где по воскресеньям собирался базар, а теперь рылись куры в кучах навоза и уныло бродили собаки, нужно было свернуть в узенький кривой переулочек, миновать никогда не просыхающую лужу и с десяток хилых, закоптелых избушек с подслеповатыми оконцами. Вошли в большие прохладные сени; направо виднелась захватанная, обшитая грязною, измочаленною, рогожей дверь в канцелярию, налево - в избу. Переступив порог, Николай невольно схватился за нос: в сенях отвратительно воняло. Запах исходил из крошечного чулана в дальнем углу сеней. Около узенькой замкнутой двери этого чулана сидели два мужика с дубинками. Когда показался Фома Фомич, они вскочили и сняли шапки.
- Просил пить? - осведомился Фома Фомич.
- Не спрашивал, ваше благородие.
Фома Фомич побагровел.
- Ась? - крикнул он. - Как не спрашивал? Сколько селедок давали?
- Пять штук сожрал, ваше благородие. Нам самим в диковину, с чего не просит.
Странный шум поднялся в чулане; зазвенело железо, кто-то завозился, застучал в тонкую перегородку, закричал хриплым, надорванным голосом: "Изжену!.. Изжену!..
Изжену!.."
Один из мужиков улыбнулся. "Ночью эдак раз десяток принимался орать, ваше благородие", - сказал он. "Я его поору, мерзавца!" - проворчал Фома Фомич и вошел в канцелярию. Николай решительно не понимал, зачем тому, кто сидит там, давали так много селедок, почему рассердился Фома Фомич, что тот не просил пить, но он не осмеливался спросить об этом, потому что теперь уже положительно трепетал перед Фомой Фомичом, начинал считать самого себя каким-то подсудимым. Кроме того, дикий крик из чулана до боли стеснил ему сердце, как-то сразу отбил всякую охоту соображать, любопытствовать и думать; из всех душевных способностей у него, казалось, сохранилась только одна: покоряться, делать то, что укажет страшный Фома Фомич.
В огромной комнате, пропитанной запахом махорки и овчин и затхлостью старых бумаг, с облупленными стенами, с заплеванным и засоренным полом, с бесчисленными циркулярами в черных, засиженных мухами рамах, с пыльными шкафами, сидел за столом благообразный старичок в очках и что-то поспешно строчил. При входе Фомы Фомича он встал, заложил перо за ухо и низко поклонился, потирая руки.
- Распорядись-ка, Орестыч, - сказал Фома Фомич, помещаясь около стола на просиженное, обтертое до глянца кресло, и небрежно кинул в сторону Николая: - Садитесь, добрейший.
Старичок высунулся в дверь, что-то приказал, - тотчас же явился здоровый малый в красной рубахе с черною, как смоль, бородой, с медно-красным лицом. Он подал Фоме Фомичу раскуренную длинную трубку, поставил на стол стакан чаю, ухмыльнулся в виде приветствия и отошел к дверям. "Это непременно палач", - подумал Николай, съеживаясь на стуле. Фома Фомич затянулся, прихлебнул, расстегнул жилетку, распустил галстук и сказал старичку:
- Прошу покорно: мерзавец-то ни разу не спрашивал воды!
Старичок пожал плечами.
- Закаменелый! - проговорил он.
- Гм... Эти подлецы не давали ему потихоньку?
Архипка! Ты надсматривал за караульными?
"Палач" усмехнулся во весь рот.
- Никак того не могли, - сказал он, - ключ-то, чай, у меня.
- Никак не могли, Фома Фомич, - повторил старичок, - ключ у него.
Фома Фомич задумчиво побарабанил пальцами.
- Ужель отсылать? - сказал он.