Благодушествую я таким манером в лощинке, услаждаюсь Марксом, вдруг слышу - скачет лошадь. Еще мгновение - пронзительный крик, оборачиваюсь барышня верхом, лошадь испугалась, по-видимому, моей особы, взвилась на дыбы... Я ничего не имел против того, чтоб нервическая юница получила надлежащую встрепку, - терпеть не могу этого истерического визга! - но при взгляде на амазонку что-то сочувственное во мне шевельнулось. Я ее знал еще девчонкой; видел, разумеется, только издали, в сообществе разных англичанок и немок; теперь лишь по догадкам мог заключить, что это Лизавета Константиновна Гарденина. Тем не менее такое, брат, славное, такое интеллигентное лицо! Одним словом, "невежа" и "медведь", как величала меня наша общая знакомая Анна Павловна (вот соединение краснейших убеждений с невероятнейшим- "цирлих-манирлих"!), - невежа и медведь, говорю, весьма изрядно сыграл рыцаря, укротил лошадь, помог амазонке сойти с седла, - седло-то свернулось, - и, вероятно, спешенный проявлением столь чуждых ему свойств, стоял перед нею олух олухом. Она первая нашлась, поблагодарила меня, - ведь этот народ куда запаслив по части разных условностей! - и затем, поколебавшись, спросила:
- Вы, вероятно, господин... Капитонов?
- То есть, вы хотите сказать, сын ли я конюшего Капитона? Да, я его сын, Ефрем.
Она смутилась, пролепетала что-то невнятное. Мне ее стало жаль.
- Как же быть? - сказал я. - Искусство оседлывать мне незнакомо. При вас, если не ошибаюсь, полагается особый раб, где же он?
Оказывается, хотелось быть одной, и "раб" оставлен дома. Это было подчеркнуто (с раздутием ноздрей, добавлю) и затем спрошено:
- Вы, вероятно, хотите меня уколоть, называя рабом кучера Антона?
- Да, мол, и уколоть... отчасти.
- Напрасно. Можно возмутительность некоторых вещей понимать и не знать из них выхода.
Можешь вообразить, как мне сделалось не по себе!,.
Отсюда пошло дальнейшее:
- Что вы читаете?
- Маркса.
- Что это такое?
- Великий экономист.
- Что такое значит "великий экономист"?
Я не мог сдержаться, - подобная наивность меня взорвала: я знал, что в этом "их" кругу и так называемых "образцовых хозяев" величают "экономистами", и ответил:
- Вовсе не в том смысле, как ваш управитель Paxманный.
Но тут мне уже сугубо сделалось неловко. Она вспыхнула, губы ее задрожали. Поверишь ли, даже слезы выступили на глазах у нее!
- Простите! - поспешил я сказать и пустился самым наисерьезнейшим тоном изъяснять, что есть Маркс и что означается словом "политическая экономия". От Маркса перешли и к иным материям. Время летело незаметно. По совести говоря, заинтересовал меня этот цветок крепостнической теплицы. Оригинальный, брат, цветок! Много прочитано и подумано... Пути не наши, "не разночинские", - о, совсем не наши! Тут Диккенс, и кое-что из Жорж Занд, и отрывки из Мюссе, из Гейне, и "Мизерабли", и Ламартин, и ямбы Барбье, - все, брат, в подлинниках! И, вообрази, кто еще? Достоевский. А между тем, эдакий-то проселок, сильно похоже, выводит и ее все на тот же разночинский "большак". Не смей ухмыляться, рыжий фанатик плебейства. Очевидно, твоя теория "дворянской несостоятельности" требует больших поправок. Нет слов, тут пропасдъ неизвестного нам романтизма, слащавого извращения действительности, институтского непонимания. Мы отправляемся от жизни, - с "проселка" исходят от мечты; наша совесть пробуждена знанием, ихняя - воображением, чувством. Факт же, как его ни поверни, все один и тот же: совесть просыпается, утраченный некогда стыд овладевает сердцами. Ты знаешь, я всегда претендовал на прозорливость; в силу этой претензии полагаю, что наиболее фантастические деятели выйдут у нас именно с вышеупомянутого "проселка", то есть не те только, что воспитались на "Мизераблях", Ламартинах и тому подобном, а и те, которые так ли, иначе выросли в крепостнических оранжереях. Воеводин... он ли не фантазер? - и вспомни - он плебей только по имени, отец его - управляющий вельможи, детство - экзотическое, вместо суровой действительности призмы и формулы. Разумеется, могут быть исключения, но я говорю о "типе" и твердо держусь своего мнения, с которым, впрочем, ты, по всей вероятности, согласишься. Но это - между делом, главное же - установим факт: стыд просыпается там, где, казалось, блудница-история совершенно его вытравила. Вот хотя бы взять Лизавету Гарденину... И, конечно, тебе не придет в голову, как какому-нибудь барчонку Предтеченскому, - несмотря на его честное, бурсацкое имя, - заподозрить меня в какихнибудь глупостях. Нет, я скажу, положа руку на сердце:
злобная, плебейская радость охватывает меня, счастлив я до мозга костей, но не тем счастлив и не оттого моя радость, что она мне лично нравится и что мне легко и хорошо с ней, а что из растленной среды "праздно болтающих", "умывающих руки в крови", может быть, перейдет хоть один человек "в стан погибающих за великое дело любви..."
Впрочем, я сильно забегаю вперед... Пока мы говорили, пока я проводил ее до усадьбы, - лошадь пришлось вести в поводу, - протекло часа три. Я чувствовал себя с этою "генеральскою дочкой" так же свободно... ну как с тобой, например... почти так же, - столь обаятельно действовала ее простота, ее замечательная искренность. Пришло время проститься.
- Вы не намерены прийти к maman? - спросила она. - Maman просила вашего отца передать вам, что желает видеть вас.
Меня тотчас же осенило: так вот почему папахен терроризировал нас с матерью!
- Зачем же? - говорю. - Мы недостаточно знакомы, чтобы делать визиты.
- О, конечно, я понимаю вас... Может быть, вы и правы... Разумеется, правы! - торопливо подхватила она. - Но если бы вы решились... если бы вы согласились на мой проект, ваш визит был бы для меня, например, великим одолжением.
- Какой проект?
- Мне бы хотелось убедить вас... Могли бы вы заниматься со мной политическою экономией... и вообще всем этим, о чем говорил? Я решительно, решительно ничего не знаю!.. С своей стороны я бы могла предложить вам., уроки английского языка... Хотите?
- А для этого необходимо сделать визит?
- О да! Мне будет легче убедить maman.
Я с великим удовольствием согласился на проект и скрепя сердце - на визит.
За обедом говорю отцу:
- Как думаешь; может, мне нужно явиться к Татьяне Ивановне?
- Насилу-то услыхал умное слово!.. Еще бы не нужно, коли сама наказывала.
- Так я ведь не знал, что наказывала.
- Полагаю, самому следует догадаться! Отец является, а тебе стыдно? Образованными стали, нос воротим!
Тебе, значит, горя мало: посмотрят, посмотрят, да в шею отца-то... Эхма! Мало вас драли во время оно. Собирайся-ка, да не забудь в глупости-то своей повиниться: вдруг уважаемого барского слугу и столь обидеть!
Последнее касается весьма старой истории. Помнишь, являлся ко мне некий великолепный холуй и повелевал от имени "их превосходительства" перебираться в барский дом? Кажется, и ты горланил у меня во время этого посещения. На отцовскую предйку я смолчал, как агнец, - к великому счастью бедняжки матери, - обрядился в свой знаменитый "компанейский" сюртук, тот самый, который так уморительно сжимал твои дебелые телеса, когда ты с обычною остервенелостью принимался с бою доставать уроки.
Отправились. В передней какой-то Антиной в ливрее встретил нас.
- Доложи, Михайлушко, конюший, мол, с сыном, - попросил отец.
Антиной критическим оком обвел меня, однако пошел без лишних фамильярностей. Мы остались в передней.
- Руки-то, руки-то не растопыривай! - шепчет мне отец. А я думаю: что, если изволит выйти в переднюю и примет стоя?.. Скверные, брат, мысли приходят, когда дожидаешься в барской передней! Однако возвратился Антиной и пригласил в залу. Там никого не было. Тем не менее отец вошел на цыпочках и почтительно вытянулся у притолоки.
- Разве садиться не полагается? - спросил я. Он только метнул на меня искры из-под очков и прошипел:
- Опомнись!..
Чтобы не убить его, я выбрал середину: не сел, но, сделавши несколько шагов, остановился около одной картины; она изображала какую-то странно разодетую куклу в санках. Я принялся рассматривать куклу с таким видом, как будто ничего любопытнейшего не видел в моей жизни. Не пожелаю лиходею такой четверти часа!.. Вдруг отворилась дверь, вышла Лизавета Константиновна. Я упорно посмотрел на нее... что-то вроде нерешительности скользнуло по ее лицу. Затем она подошла к отцу, протянула ему руку, вероятно, с таким же чувством Муций Сцевола протягивал свою в огонь, сказала: "Садитесь, Капитон... Аверьяныч, maman сейчас выйдет", - и обратилась ко мне. Отец приложился к ее руке и остался стоять; на него жаль было смотреть, особенно когда я, вместо того чтобы последовать его примеру, пожал руку Лизаветы Константиновны. Впрочем, и на нее было жалко смотреть: она сгорала от смущения.
- Вы любуетесь картиной? - сказала она. - Для меня всегда было загадкой, как зовут эту лошадь. А между тем лошадь здесь главное. Вы, конечно, помните, Капитон Аверьяныч?
- Барс-Родоначальник, ваше превосходительство. А в санках его сиятельство граф Орлов-Чесменский.
- Почему "родоначальник", Капит.он Аверьяныч?
- С него род начался. Сперва был Сметанка-с - выведен из Аравии его сиятельством. От Сметанки - Полкан, от Полкана и Голландки - Барс. С Барса и пошла вся орловская порода-с.