Первым моим желанием было немедленно схватить краску и, как в прошлый раз, замазать наглое клеймо. Я побежал к себе в комнаты, но, конечно же, заблудился и вышел как раз на тот балкончик, ради которого я и предпринял прогулку. Балкончик оказался таким ветхим и хлипким и так заволновался под ногами, что, стоило шагнуть на него и заглянуть вниз, в пропасть, как у меня закружилась голова и подогнулись колени. Я сделал шаг назад и прижался к стене. В груди отчаянно билось сердце. Я пошел по коридорам, не переставая улыбаться. Оказывается, мне может быть страшно за себя. Я отметил это с удовлетворением. Над этим стоит поразмышлять.
Но Гарсон! Гарсон! Он не мог не знать, что Дом пронумерован. Он обязан был это знать и, наверное, знал, но скрыл от меня. Мне даже припомнилось, что за завтраком я перехватил один-два многозначительных взгляда, но каждый раз он уводил глаза в сторону. Уж не о цифрах ли на стене Дома он хотел мне сообщить и только ждал момента, когда эта новость кольнет меня всего больней. Будь он ответственным слугой, любящим и заботящимся о своем хозяине, уж наверное, нашел бы он возможность избавить меня от неприятностей. Кто, как не он, знает меня, мои болезненные точки! Пора, пора мне подыскать себе нового Гарсона.
Почему я должен терпеть рядом с собой слугу, который не только не заботится и не лелеет меня, но даже ищет мои уязвимые места, чтобы в своих целях воспользоваться ими при всяком удобном случае. Я понимал, что ставлю перед собой трудную задачу:
заменить Гарсона я мог только "на ходу", молниеносно - ни на один день я не мог остаться совсем без него. Кроме того, Гарсон избавил меня от нежелательных для меня отношений с моей экономкой - ленивой, сварливой бабой, - полностью взяв на себя обязанность давать ей указания и контролировать их выполнение.
Одна мысль о том, что без Гарсона все заботы о Доме лягут на мои плечи, приводила меня в уныние. Найти же нового Гарсона при столь мизерном моем общении с внешним миром оказывалось задачей поистине неразрешимой. Можно было, правда, воспользоваться помощью моего будущего тестя, но я никогда не мог быть уверен в предсказуемости его реакции. Он мог с сочувствием выслушать меня и тут же, поддавшись импульсу, кинуться отыскивать для меня слугу, но мог и наброситься на меня с упреками, а может быть, даже и с угрозами из-за того, что я чересчур неуживчив и нетерпелив, как было однажды, когда я посетовал ему на экономку.
Я не сказал тогда ничего обидного или унизительного об этой женщине, я считаю, что имею право на более категоричное и резкое о ней суждение. Каково же было мое удивление, когда тесть с силой ударил ладонью по столу и, багровый от возмущения, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, заявил, что не желает слышать сплетен о несчастной женщине, которая волею судьбы оказалась в полной от меня зависимости и которую я, вместо заслуженной ею признательности, унижаю и третирую, что стыдно мне, здоровому, полному сил мужчине (он сказал "мужику") возлагать непомерные обязанности на хрупкие плечи измученной женщины, вместо того, чтобы самому нести свою ношу. Я возразил, что требования, предъявляемые мною моим слугам, непритязательны, может быть, слишком даже непритязательны, тем более неукоснительного их исполнения должен я требовать, но будущий тесть ничего не желал слушать, он замахал руками и заявил, что ноги его больше не будет в этом Доме, если я сейчас же не извинюсь и перед ним, и перед экономкой. Я думаю, что так бы и случилось, то есть, действительно, отношения наши тут же могли прекратиться, если бы не вступилась за меня моя невеста, имеющая, как оказалось, определенное влияние на своего отца. Она прошептала ему что-то ласковое и вместе с тем отрезвляющее - тесть тут же заерзал на стуле и, хотя и с явным неудовольствием, все же подал мне руку и объяснил свою вспыльчивость особым уважительным отношением к женщине, якобы привитым ему с раннего детства. Я не упустил случая напомнить ему его же рассказы о весьма сложных его отношениях с матерью-старухой, подброшенной им в приют для стариков, о которой он рассказывал мне всякие невинные, но все же весьма впечатляющие для постороннего подробности. Тесть опять побагровел и заявил, что если бы он знал такую мою злопамятность, то никогда не стал бы делиться со мной самыми сокровенными своими мыслями... На сей раз моей невесте с еще большим трудом удалось уговорить его сменить гнев на милость и помириться со мной.
Тесть - толстый и вальяжный - носит щегольские жилеты, из кармана которых вытекает серебряная цепочка. Одно звено цепочки порвано и скреплено кусочком медной проволоки.
- Вы - синяя борода, - сказал он мне однажды в подпитии, - если я отдам вам свою дочку, вы ее задушите. У вас для этого много комнат. - Он захохотал, постукивая себя по жилету пухлой пятерней. При этом будущая теща, очнувшись от обычного забытья, бездумные, нездешние еще глаза переводила с меня на мужа и растягивала рот, мысль предваряя улыбкой.
- Когда-то и у меня была невеста, - со вздохом проговорил тесть, взглянув на нее.
Кажется, у тестя имеются владения в черноземных районах.
- А заливные луга там есть? - с мальчишеской неуемностью вы-спрашивал как-то Гарсон о природе тех мест.
- Да, - с достоинством отвечал тесть, - есть и заливные луга.
Позже, в беседах с Гарсоном, я указал ему не неуместность его любопытства, на что тот возразил, что проявляет заинтересованность исключительно в целях полнейшего ознакомления с миром моей невесты.
Моя невеста - хрупкое, нежное создание. Ее можно было бы назвать красавицей, если бы не некоторая дисгармония между частями ее тела. Мой будущий тесть, а ее отец, обладающий наряду со вспыльчивым характером всячески неоценимыми достоинствами, уверял меня, что с годами, когда его дочь подрастет, гармония образуется самостоятельно и части тела придут в соответствие между собой без всякого вмешательства извне. Теперь, по прошествии многих лет, мы - каждый про себя - решили, что соответствия ждать не приходится. Обвенчаться с моей невестой мы сможем лишь по достижении ею двадцативосьмилетнего возраста.
Первоначально родителями невесты предлагался более юный возраст, но я, как мог, отодвигал планку, утверждая, что раннее замужество губительно для интеллектуального развития женщины и лишь к двадцативосьмилетнему возрасту развитие это оформляется и закрепляется настолько, что ему не повредят естественные супружеские обязанности. Невеста навещает меня в моем Доме по субботам в сопровождении отца или матери. Гарсон готовит для нас несколько особенных блюд и достает из погреба бутылочку сладкого вина. После ужина мы с тестем усаживаемся на крохотном, на два кресла, балкончике - словно ласточкино гнездо, прилепленное под потолком гостиной, - чтобы полюбоваться оттуда, как Гарсон танцует с моей невестой старинные вальсы, озвученные допотопным проигрывателем, принадлежавшим когда-то то ли моей тетушке, то ли еще более поздним (или ранним?) родственникам. Я не танцую: я слишком семеню в танце. Если невеста навещает меня в сопровождении своей матери, то дело осложняется некоторой неловкостью: будущая моя теща страдает странной сонливостью, одолевающей ее сразу после ужина, и тогда мне приходится одному наслаждаться видом танцующих. Гарсон галантно склоняется над партнершей и что-то шепчет ей прямо в ушко. Он прекрасно двигается, умело кружится по залу, и фалды его фрака обвивают ноги моей невесты. В знак восхищения я время от времени поднимаю и осушаю в их честь свой бокал, но, кажется, они этого не замечают...
Обдумывая все это на ходу, я, тем не менее, не забывал следить за пометками, сделанными мною на стенах коридора, и, хотя пометки сделаны были в разное время и не отличались какой-либо упорядоченностью, они все же вывели меня к моим комнатам, в одной из которых я нашел Гарсона. Он был занят тем, что прихорашивал свои и без того изящные ногти, пользуясь моим маникюрным набором.
- Есть повод для печали, - произнес он, бегло взглянув на меня.
- Ваша экономка, - вытянув руку, он полюбовался ногтями, - она что-то замышляет.
Меня всегда возмущала его манера говорить не все сразу, а, словно испытывая мое терпение, выдавать информацию клочками.
Гарсон с достоинством указал мне на дверь, ведущую в коридоры Дома, где, как видно, и находились доказательства вероломства экономки. Я послушно шагнул за порог и услышал за спиной переливчатый звон. Я и раньше иногда слышал этот звук, но, не находя ему объяснения, списывал его на особую акустику Дома, предоставляющую неограниченное поле звуковым галлюцинациям. Звон этот так мелодичен и приятен, что я из опасения спугнуть и не пытался выяснить его природу - пусть себе слышится. Теперь же я резко повернулся и успел заметить, как Гарсон отдернул руку от шторы, прикрывающей дверь. Несомненно, звон исходил оттуда.
- Вам не о чем беспокоиться, - с некоторой даже усталостью отозвался Гарсон на мой вопрос, - я звоню всегда, когда вы засыпаете или уходите, чтобы дать знать экономке, что она может приступить к своим обязанностям, вы ведь не жалуете ее и неоднократно говорили мне, что будете благодарны, если я избавлю вас от встреч с нею.
Я не нашелся, что возразить Гарсону, и всю оставшуюся часть пути мы шли, не проронив ни слова. В одном из тупичков, из которого, останься я один, я ни за что не нашел бы дороги назад - так долго и путано мы к нему добирались, - Гарсон наконец остановился и сделал мне предупреждающий знак рукой. Мы спрятались в каменную нишу, словно специально для этого приспособленную, и принялись ждать. Скоро послышались шаркающие шаги экономки. В нервном свечном полумраке тень ее испуганно кидалась по стенам. Мне стало не по себе. Экономка нагнулась и с трудом отодвинула каменную плиту, прикрывающую черную дыру в полу. Я и не подозревал, что такое возможно в моем Доме.
Экономка достала что-то из-за пазухи и кинула в дыру. Неожиданно Гарсон с силой вытолкнул меня из ниши, и я, едва не упав на экономку, оказался с ней лицом к лицу. Она как раз приготовилась выбросить что-то еще. Я схватил ее за руку. От испуга экономка крепко стиснула пальцы, их словно свело судорогой, и мне пришлось разгибать их по одному, чтобы завладеть зажатым в ее руке предметом. Это оказалась запись голоса. Я часами мог вслушиваться в него, наслаждаться легкой, едва заметной картавинкой. Не нужно говорить, как бесценна была для меня эта лента. Гарсон, пока я разжимал руку экономки, успел закрыть люк в полу.
- Нам лучше пройти в комнаты, - сказал он и, не оборачиваясь, уверенный, что я и экономка послушно последуем за ним, пошел вперед.
- Итак, проанализируем, что же случилось, - сказал Гарсон, как только мы вошли в гостиную. Он казался спокойным, но по прерывистому его дыханию я догадывался, как он взволнован.
- Садитесь же, садитесь! - крикнул он мне, и я сел. По-видимому, на какое-то время я забылся, потому что вдруг очнулся от странного ощущения, что я спал и проснулся, обнаружив себя сидящим на краешке стула, Гарсона - расхаживающим по комнате со скрещенными на груди руками и что-то взволнованно говорящим, а экономку - стоящей у двери с потупленным взором.
- Я хотел бы поговорить наедине, - сказал я и удивился слабости своего голоса.
- Что? - крикнул Гарсон. Он вообще говорил неоправданно громко и нервно. - С ней? А знаете ли вы, что это еще не все? У нее еще есть кое-что за пазухой!
Я оторопел. Отчего я сразу не сообразил, что кроме записи голоса экономка могла припрятать что-нибудь еще. Кроме того, она уже успела что-то выбросить, прежде чем я схватил ее за руку. И кто знает, сколько она уже выбросила - по тому, как привычно и уверенно вела она себя, можно было предположить, что она уже не первый раз пользовалась дырой в тупичке. Только странным оцепенением, охватившим меня, мог я объяснить то, что не подумал об этом сразу. Я подошел к экономке и сунул ей руку за ворот.
Она даже не сопротивлялась. Я поборол отвращение, когда пальцы мои коснулись теплой и вялой ее груди, и тщательно обшарил влажные от пота складки ее тела. Там ничего не оказалось.
- Что, это все? - крикнул Гарсон. - Ничего больше нет? Не может этого быть. Ищите лучше! - он сам кинулся к экономке и тщательно обыскал ее.
- А почему вы так уверены, что должно быть что-то еще? - спросил я.
- Потому что тварь! Потому что нельзя доверять!
- Уйдите, - попросил я Гарсона, - я сам.
Экономка взглянула на меня, как затравленный зверек, и вытерла ладони о фартук на животе.
- Давно ты это делаешь? - спросил я как можно спокойнее, чтобы она не замкнулась. Экономка кивнула, втягивая голову в плечи. Я только теперь разглядел, как она сутула и какие большие, жилистые и костлявые у нее руки. Раньше я старался не смотреть на нее, когда мне приходилось давать ей какие-нибудь указания.
- Что же ты успела выкинуть? - Я затаил дыхание.
Экономка долго мялась и ответила нехотя, чуть слышно:
"Фотокарточку с руками... Тряпочку какую-то в полиэтилене...
Каракули на желтой бумажке"...
Фотокарточка... Я сразу догадался, о чем идет речь. Любительский снимок, на котором нет ничего, кроме рук, лежащих на коленях ладонями вверх. Я знал, где и как глубоко обозначится складка, если пальцы чуть-чуть сдвинуть, и в каком месте на линии жизни есть чуть заметный обрыв - предвестник болезни... "Тряпочка в полиэтилене"... Это вовсе не простая тряпочка. Это - запах. В любой момент пакет можно было чуть приоткрыть и в образовавшуюся щелочку вдохнуть запах. Оказалось, что ничто не может сравниться с запахом по емкости и яркости воспроизведения. "Еще каракули"... Левой рукой, чтобы никто, ни одна душа не осмелилась уличить меня в признании, в детском признании...
Как пришло в голову экономке выбросить эти вещи? Я попытался потребовать от нее объяснений, но ничего не смог добиться от этой глупой, слезливой бабы. Мне остается только догадываться, что, усмотрев в них мою печаль, она сочла своим долгом уберечь меня от тяжести воспоминаний ("Мне и тетушка ваша велела вас поберечь"). Я погнал ее прочь, и она пошла к двери, но остановилась и хмуро на меня посмотрела: "Сами потом спасибо скажете".
- Вы думаете, она больше ничего не выбросит? - хмуро спросил Гарсон. Конечно, я не был уверен в том, что усовестил экономку, и попросил Гарсона усилить охрану моего имущества в те часы, когда я буду отсутствовать. Гарсон пообещал посодействовать и даже предложил мне регламентировать мои прогулки, чтобы заранее знать, когда ему следует быть особенно бдительным. Он был очень возбужден и казался расстроенным не менее, чем я.
- Как вы думаете, не стоит ли мне вовсе отказаться от ее услуг?
- спросил я Гарсона. - Беспорядок в Доме - вещь, конечно, неприятная, но зато я смогу быть спокоен за сохранность моего имущества.
- Без экономки, - возразил Гарсон, - вы будете в полном неведении о том, существует ли это имущество вообще. Вы не будете переживать потери, поскольку не будете знать, обладаете ли вы чем-нибудь, что можно потерять.
Я задумался над его словами и вдруг вспомнил о цифрах на стене Дома. Я спросил, знает ли о них Гарсон.
- Ну и что? - спросил он, - ну и что? Вас заметили. Это должно было когда-нибудь случиться. Давно следовало бы вам сменить абсолютное ваше бытие на относительное, нельзя же всю жизнь прожить незамеченным, когда-нибудь вам все равно придется заявить о себе. Не вечны же вы, наконец. Если даже вам удастся прожить незамеченным всю жизнь, смерть заставит вас объявиться.
Я возразил, что это совсем не обязательно. Объявляют о своем рождении и то на всякий случай: сплошь и рядом возникают ситуации, когда приходится доказывать кому-нибудь, что ты существуешь... А какой смысл заявлять о себе после смерти?