ляли менее 1% инженеров, 6% врачей и 19% университетских преподавателей. К 1990г. —
более 7% инженеров, одну пятую врачей и почти две пятых преподавателей колледжа. С 1970
по 1995 г. доля женщин с докторской степенью выросла с 25% до 44% среди белых и с 39% до
55% среди афроамериканцев.
Мы прошли долгий путь от середины XIX столетия, когда молодая Мэри Тейлор писала своей
подруге Шарлоте Бронте, что «для женщины, чтобы жить в Англии, нет других средств,
кроме как преподавать, шить или стирать. Прачка — самая оплачиваемая работа, наименее
нездоровая и наиболее свободная»2. Эти изменения распространились на все наше общество, в
том числе и на отношение семьи к работе. Навсегда исчез мужчина-кормилец, который в
одиночку обеспечивал семью. То, что было нормой вначале XX столетия, теперь характерно
менее чем для 10% всех семей. Забудьте про Кливеров, Андерсенов и Нельсонов. Забудьте
про Крамденов и Нортонов. Забудьте даже про Люси, у которой все варианты устройства на
работу, от пекарни до ночного клуба, кончились ничем. Сегодня нормой является семья, в
которой зарабатывают оба. Но мы до нее
277
не дотягиваем. В отчете о национальном рынке труда, опубликованном во времена
администрации Рейгана, говорится, что «текущая политика рассчитана на общество, в
котором мужчина работает, а женщина сидит дома»3.
Постоянство тендерных идеологий
Подобные публикации признают, что при всех изменениях в семье и на работе наши идеи в
этом вопросе намного отстали. Многие американцы все еще верят в «традиционную» модель
семьи, состоящей из мужчины-кормильца и женщины-домохозяйки, даже если их собственная
жизнь ей не соответствует. (Точно также мы верим в индивидуального владельца маленького
магазина, в бакалейную лавку папы имамы на Главной улице, как в «краеугольный камень»
американского бизнеса, но покупки делаем почти исключительно в крупных торговых
центрах.) Наша приверженность тендерным идеологиям, уже не соответствующим
реальности, имеет серьезные последствия для женщин и мужчин, на работе и дома.
С начала XIX столетия рынок труда рассматривался как чисто мужская сфера, организованная
по принципу «волк пожирает волка», где мужчины могут себя проявить и доказать свою
мужественность в конкуренции с другими мужчинами на рынке труда. Работа позволяла
мужчинам подтвердить свою мужественность в качестве кормильцев семьи. Рабочее место
было ареной «гомосоциального воспроизводства», где мужчины создавали из себя мужчин.
По этому поводу психиатр Уиллард Гэйлин пишет: «Для мужской гордости нет ничего важнее
самоуважения, статуса и мужественности. Ничего важнее. Половое бессилие, подобно
внезапной потере способности ходить или физической силы, может разрушить уверенность
мужчины в себе. Но... гордость основывается на работе, достижениях и успешной карьере.
Однако сегодня отношение к работе у мужчин часто смешанное и противоречивое»4.
Гэйлин схватывает центральное противоречие в отношении мужчин к работе: с одной
стороны, именно здесь мужчины доказывают мужественность и подтверждают свою идентич-
ность, ас другой стороны, выполнение функций кормильца семьи не обязательно делает
мужчин счастливыми. «Я не встречал ни одного мужчину — ни среди пациентов, ни среди
друзей, — пишет Гэйлин, — кто в глубине души считал бы себя успешным человеком»5.
278
Идеал XIX столетия — «сделавший сам себя» мужчина—и вера в неограниченность
продвижения по социальной лестнице тех, кто упорно работает, обрекли мужчин на тяжкий
труд, жертвенность и ответственность. Если мужчина мог возвыситься так, как мечтал, то он
также мог и все потерять. В 1974 г. опрос службы Янкеловича показал, что около 80%
американских мужчин ощущали себя несчастными на работе. В другом исследовании 74%
мужчин утверждали, что выбрали бы более спокойную карьеру, чтобы проводить больше