На самом деле существует очень немного данных в поддержку эволюционной теории
гомосоциальной конкуренции. В некоторых культурах мужчины не проявляют ни насилия, ни
конкуренции в отношениях друг с другом. Если «мальчишки есть мальчишки», то они в
различных культурах очень разные. В некоторых обществах, включая наше, мужчины
особенно часто творят насилие над женщинами — над той самой группой, за которую они
якобы соперничают. (Убивать и грубо насиловать того, кого стараешься оплодотворить, —
подобная стратегия воспроизводства далека от благоразумия.) Социолог Джудит Лорбер
резонно ставит следующий вопрос:
«Когда малыши шумно бегают вокруг нас, то, говоря „мальчишки есть мальчишки", мы имеем
в виду, что нахрапистость заключена в Y-хромосоме, поскольку она рано проявляется почти у
всех мальчиков. Но разве мальчики везде, во всем мире, в каждой социальной группе,
заявляют о своем присутствии криками и активностью? Или только там, где их поощряют к
свободе тела, к захвату пространства, к риску, к участию во всех играх и состязаниях на
открытом воздухе?»6
Вслед за Фрейдом некоторые психоаналитики искали объяснение мужского насилия в
эдиповом комплексе: фрустрация мальчишеских сексуальных желаний трансформируется в
агрессию — гипотеза фрустрации-агрессивности. Более нейтрально эта гипотеза
формулируется следующим образом: мальчик должен постоянно на людях демонстрировать,
что он успешно отделился от матери и перенес свою идентичность на отца, т.е. «стал
мужчиной». Мужчины прибегают к насилию, чтобы доказать свое мужество или, по крайней
мере, чтобы самим не стать добычей. В своем блестящем исследовании Барбара Эренрайх
утверждает, что войны происходят не столько из врожденной склонности к агрессии и
хищнических наклонностей, сколько из опасения попасться кому-нибудь на
376
обед. Истоки общества лежат в необходимости защищаться: мы стали жить в обществе не из-
за глубокой потребности в нем, а потому что только вместе могли успешно себя защищать.
Поэтому почти универсальная связь мужественности с войной является компенсаторным,
защитным механизмом, который обеспечивает «замещающее занятие недогруженных
мужчин-охотников и защитников»7.
Если не считать их культурно универсальными, эти психологические модели помогают
объяснять связь мужественности с насилием, особенно среди молодых мужчин. (Есть, конеч-
но, и общества, где мужественность не связана с насилием.) В частности, психологи показали,
как насилие становится формой выражения эмоций мужчинами, как будто единственной
законной эмоцией для мужчины оказывается гнев. Где Гамлет, поставленный перед
нравственным выбором, мучительно раздумывал, Люк Вудхэм, оправдываясь, пожал плечами.
Психологические объяснения часто претендуют на универсальность обобщения. Психологи
мало принимают во внимание кросс-культурные вариации и исторические изменения внутри
культур. Но для адекватного объяснения насилия учет культурных и исторических
особенностей принципиально важен. В 1980-е гг. два социальных антрополога поставили
вопрос иначе: чему нас могут научить общества, где насилия очень мало? Они обнаружили,
что определение мужественности в этих культурах имело существенное воздействие на
склонность мужчин к насилию. В обществах, где мужчинам позволено признавать страх,
уровень насилия низок. Но в тех обществах, где мужская бравада — превознесение силы,
подавления других и отрицание страха — была главной чертой мужественности, уровень
насилия выи.е. Оказывается, в обществах, где мужчинам предписывается напускная храб-
рость, велики различия в определениях мужественности и женственности1*.
Таким образом, где сильнее тендерное неравенство, там мужественность и женственность
полярно противопоставляются, и тем самым общество дает мандат на «мужскую браваду».
Джоанна Оверинг пишет, напри мер, что в джунглях Амазонки чрезвычайно агрессивные