1990-х гг. насилие стало иметь положительную коннотацию для девочек — как нечто такое,
«что дает девочке возможность почувствовать свою власть, силу и делает ее популярной», т.е.
агрессия стала играть для девочек ту же роль, какую она исторически играла для мальчиков23.
Впрочем, данные о росте насилия среди женщин, т.е. об уменьшении тендерного разрыва, скудны
и отрывочны. В Со-
384
единенных Штатах женщины сегодня составляют 6,3% заключенных (приблизительно 75
тысяч), т.е. по сравнению с 1995 г. их число увеличилось на 9,1%. Половина женщин-
заключенных приходится на тюрьмы четырех штатов — Флориды, Техаса, Калифорнии и
Нью-Йорка. Заключенные-женщины по своему демографическому составу зеркально
отражают состав мужского населения тюрем (не по статьям закона): непропорционально
высокое число цветных, бедных, малообразованных и безработных. Однако насилие остается
самым гендери-зованным типом поведения в нашей культуре24.
Гендеризованность насилия: институциональная проблема
После успешных испытаний ядерной бомбы в ноябре 1952 г., когда произошел примерно в
тысячу раз более мощный взрыв, чем тот, что семью годами ранее разрушил Хиросиму,
Эдвард Теллер, ядерный физик и лауреат Нобелевской премии, послал своим коллегам
короткую телеграмму: «Это — мальчик». Теллер сам приравнял военное могущество —
способность к невиданному насилию — к мужественности. Эта ужасная трагическая связь
сохраняется неизменной, как для героев-воинов наших мужских фантазий, так и для
очкариков-ученых, которые создают технологии, с помощью которых не знающие страха
Рембо собираются завоевать мир.
Нетрудно перечислить фаллические образы и риторические приемы в этом огромном
историческом параде героев-воинов в расшитых мундирах и ученых в белых лабораторных
халатах, внушающих, что подтвержденная мужественность является твердой валютой для
воина и зубрилы, для пмдиатора и тихони. Популярные психологи уже исчерпали зг;ю
сексуальную фразеологию для описания мужественности. Одна феминистка связывает
мужскую воинственность с «завистью к ракетам», другая пишет, что мужчины «создавали
цивилизацию под действием образа вечной эрекции: возбужденного фаллоса». Эти образы
превращают тендер в экран, на который индивиды проецируют свои страхи и
психологические проблемы, сводя войну и организованное государством насилие к простому
сборищу мужчин, отчаянно доказывающих свою мужественность. Такая аргументация, как
мы увидим, небезосновательна, однако она не объясняет то институциональное насилие,
которое неявно присутствует в построении современного бюрократического государства. Для
объяснения нам необходимо исследовать
385
связь между тем, как «милитаризм увековечивает тождество между мужественностью и
насилием», и тем, как война «кодирует насилие в понятие мужественности на протяжении
целых поколений»25.
Хотя мужественность исторически связана с войной, современные способы ее ведения не
оставляют большинству мужчин ни малейшей возможности проверить и подтвердить
мужественность в традиционной схватке. В конце концов, большинство солдат в атаку не
ходят. Личный состав в основном сконцентрирован в обслуживающих подразделениях: в
транспорте, управлении, технической поддержке, снабжении. Технологическое усложнение
войны только ускорило этот процесс: ядерное оружие, «умные бомбы», автоматическое
оружие, самоходные боевые средства, оружие дальнего радиуса действия — все это
уменьшает потребность в примитивных бойцах типа Рембо и увеличивает спрос на тех, кто
способен хладнокровно и расчетливо нажимать на кнопки26.
Все же власть присутствует в том, как наши политические лидеры стремятся доказать