Я уже выше заметил, что некоторые галлюцинации помешанных имеют физиологическую аналогию в способности воспроизводить прошлые впечатления. Предмет, который мы часто видели, мы можем воспроизвести в своём уме. Эта способность в различной степени развита у различных индивидуумов. Обыкновенно воспроизведенный образ значительно слабее реального как по очертаниям, так и по краскам. В редких случаях эта способность бывает настолько повышенной, что воспроизведённый образ почти одинаков с действительным. Так, например, Ломброзо рассказывает про одного художника, «что он способен был набросать до трёхсот портретов в год; ему достаточно было наблюдать кого–нибудь в течение получаса, чтобы затем снова увидеть его пред собой (в состоянии галлюцинации) с такой ясностью, как если бы эта личность действительно стояла перед ним». Ломброзо прямо прибавляет: «в состоянии галлюцинации». Здесь дело идёт просто об усилении физиологической деятельности, повышающем производительную способность индивидуума. Многие, наверное, будут против того, чтобы это явление названо было галлюцинацией. Если же всё–таки сделать это – что, собственно, является только делом условия, — то подобных «галлюцинаций» не должно смешивать с обманами чувств у помешанных. Сказанный художник произвольно вызвал в своей памяти образ воспоминания, между тем как галлюцинация помешаного не зависит от его воли, а, напротив, является ему неожиданно, пугает его и не оставляет, как бы он этого не желал.
Ещё сомнительно, действительно ли у того художника воспроизводимый в памяти образ обладал ясностью реального образа; против этого говорит то обстоятельство, что он умел отличать их. Но как бы там ни было, подобное явление не может считаться болезненным симптомом. Если даже воспоминание вполне достигает ясности действительности, то мы всё–таки имеем ещё дело с чем–то весьма отличным от галлюцинации помешанного, и нужно действительно много необдуманности и безрассудства, чтобы назвать такой процесс болезненным.
Как при простой воспроизводительной деятельности в памяти воскресают лишь прежние впечатления, так благодаря фантазии возникают новые сочетания, имеющие характер собственных изобретений. У индивидуумов с сильной фантазией её образы, подобно образам воспоминания, могут быть столь ясными и отчётливыми, что очень приближаются к действительности. Ломброзо пишет: «Живописец Монтина полагал, что видит свои картины ещё до того, как они были нарисованы. Когда однажды кто–то стал между ним и тем местом, где он воображал одну из своих картин, он просил мешающего посторониться».
Здесь, очевидно, дело идёт также о произвольно вызванном представлении, относительно которого тоже ещё неизвестно, равнялось ли оно по ясности действительности. Что художник попросил стоявшего перед ним человека посторониться чтобы не мешать его фантазии, — вполне естественно. Желая воспроизвести в себе какое–либо прошлое впечатление, мы прежде всего стараемся исключить все остальные впечатления соответственного органа чувств. Желая представить себе образ какого–нибудь лица, мы закрываем глаза. При открытых глазах большинство людей ещё способно будет к такому воспроизведению, пока органу зрения представляются лишь неодушевлённые предметы. Но, беседуя с кем–нибудь и рассматривая черты лица этого живого человека, лишь немногие сумеют представить себе одновременно образ другой личности. Точно также лишь очень немногие умеют припомнить какую–нибудь мелодию, когда в то же время до их слуха доносится музыка.
У художников с живой фантазией подобные явления не представляют редкости. Они не имеют ничего общего с галлюцинациями помешанных и их поэтому назвали лже–галлюцинациями (Гаген) или же психическими галлюцинациями (Баярже). Крафт–Эбинг пишет по этому поводу следующее: «У художников такая способность бывает либо просто репродуктивной, либо фантастически преобразующей. На ней, быть может, основано искусство некоторых выдающихся художников драмы, поразительно пластическое изображение таких поэтов, как Гёте, Оссиан, Гомер. У композиторов тонкость инструментовки и характер их произведений также, вероятно, основаны на способности тонкой и живой воспроизводительной способности их акустической памяти. Что индивидуумы со столь развитыми чувствами легче могут иметь галлюцинации, чем лица с бедной фантазией, вращающиеся больше в области отвлечённых идей, - с этим вовсе не приходится спорить».
До сих пор наши рассуждения имели в виду исключительно случаи, где обманы чувств вызывались произвольно, будь это посредством особенно сильно развитой воспроизводительной способности, или же посредством игры фантазии. Лица, о которых идёт речь, сохраняли при этом сознание, что дело шло лишь о фантастическом образе, а не о действительном предмете.
В противоположность этому нам сообщают о значительном числе выдающихся людей, у которых обманы чувств происходили независимо от воли, стало быть были действительными галлюцинациями. Сюда относятся главным образом религиозные видения. Лютер неоднократно видел дьявола и, как известно, однажды даже швырнул в него чернильницей.
В вопросе о том, следует ли подобные обманы чувств считать чем–то болезненным, мнения расходятся. В то время как одни психиатры говорят о физиологических галлюцинациях, возможных при состоянии полнейшего здоровья (Бриер де Буамон, Лейдесдорф, Штрюмпель и др.), другие видят в них при всех условиях симптом умственного расстройства. При особом мнении остался Гаген, полагающий, что хотя галлюцинация всегда представляет собой болезненное состояние, но болезнь в таком случае не обязательно должна быть психической. Он видит в галлюцинации телесное заболевание, которое хоть и образует обыкновенно осложнение умственных болезней, но само по себе не обязано служить симптомом душевного заболевания. Гаген приходит к этому выводу на основании своей теории, рассматривающей галлюцинацию как судорогу, — но об этом здесь не место распространяться.
Если что побуждает Гагена считать всегда галлюцинацию доказательством болезненного состояния, так это её относительная редкость. «Галлюцинация, во всяком случае, — процесс, уклоняющийся от нормы». Но если всё «уклоняющееся от нормы» считать болезненным, то мы снова возвращаемся к тому, что «гений» болезнен, ибо он «уклоняется от нормы»: «нормальный» человек – простой смертный, а не гений.
Этот факт, который ежедневно можно наблюдать, – что галлюцинации могут быть вызваны путём внушения и не только в состоянии гипноза, но и в совсем обыкновенном состоянии. Возьмите, например, женщину, которая ещё никогда не пользовалась электричеством и которая немного боится этой процедуры; если приставите к её голове электроды гальванической батареи, не замыкая тока, а лишь давая гудеть фарадическому аппарату, то эта женщина нередко ясно будет чувствовать ток и даже станет жаловаться, что он слишком силён. Хотя никакого тока нет, женщина в этом случае полагает, что всё–таки чувствует его. Всякое внутреннее возбуждение, всякий аффект способствует подобному обману.
Трусливой, а ещё больше – суеверной особе, проходящей ночью по кладбищу, будет казаться, что она видит различные фигуры, слышит голоса и прочее. Эти обманы чувств могут в вышеуказанном смысле быть иллюзиями: тени деревьев принимаются за приведения, а шум листвы за голоса, — или же они могут быть и чистыми галлюцинациями, когда обманчивое ощущение не имеет внешнего объекта.
Подобные явления не редки и зависят от богатой и живой фантазии и от сильного душевного волнения. Эта игра фантазии, вызванная душевными волнениями и настроениями, нигде не была поэтически лучше изображена в её внешнем сходстве с безумием, как у Шекспира в его пьесе «Сон в Иванову ночь».
Тезей.
Да, странностей в рассказах этих больше,
Чем истины. Но не поверю я
Волшебным глупостям и старым басням.
Влюблённые, равно как и безумцы,
Имеют все такой кипучий мозг,
Столь странные фантазии, что часто
Им кажется за истину такое,
Чего никак смысл здравый не поймёт.
Безумный и влюблённый, и поэт
Составлены все из воображенья.
Один – и это сумасшедший – видит
Вокруг себя такую тьму чертей,
Что не вместил бы их и ад обширный;
А кто влюблён – такой же сумасшедший –
Тот на челе цыганки смуглой зрит
Елены красоту; поэта вздор,
Пылающий безумием чудесным,
То на землю, блистая, упадёт,
То от земли стремится к небесам.
Потом, пока его воображенье
Безвестные предметы облекает
В одежду форм, поэт своим пером
Торжественно их все осуществляет,
И своему воздушному ничто
Жилище он и место назначает.
Да, сильное воображенье часто
Проказит так, что ежели оно
Лишь вздумает о радости – тотчас же
Перед собой оно как будто видит
И вестника той радости; а ночью
Оно в себе рождает ложный страх
И куст легко медведем почитает.
(Действие 5, сцена 1. Перевод Сатина)
Обманы чувств, происшедшие таким образом, исходят из самой центральной части психического органа. Они – следствие происшедших представлений. Подобные галлюцинации случаются, разумеется, и у душевнобольных, и в противоположность периферически происшедшим обманам чувств, не зависящим от непосредственно предшествовавшей мыслительной деятельности. Кальбаум называет их центробежными галлюцинациями или фантазиями.
Такой фантазией мы должны считать известную галлюцинацию Гёте, когда он при поездке верхом в Зезенгейм увидел свою собственную фигуру верхом на лошади и себе навстречу: «Я увидел себя самого верхом себе навстречу и при том в костюме, какого и никогда не носил; это было серое платье с золотыми обшивками. Когда я пришёл в себя из этого сна, фигура исчезла. Странно, однако, то, что спустя восемь лет я очутился на том же пути, чтобы ещё раз навестить Фридерику, в том же платье, которое мне пригрезилось и которое я одел не по выбору, а случайно. Чтобы об этом ни говорили, но странный призрак доставил мне в те минуты расставания некоторое успокоение».
Волнения, вызванного прощанием с Фридерикой, для богатой фантазии Гёте было достаточно, чтобы создать призрак. Гёте сам судил об этом состоянии вполне правильно. Он признал во встречной фигуре призрак и говорит: «Когда я пришёл в себя из этого сна, фигура исчезла». Весьма характерно для этого состояния, что Гёте сам называет его сном. Очевидно, во время галлюцинации действительные зрительные впечатления не были восприняты, и все, что Гёте в этот момент перед собой видел, было фантастической картиной, между тем как некоторые другие галлюцинации приводятся в связь с действительно воспринятыми объектами. Гёте говорит далее, что призрак доставил ему утешение и успокоение. Он, следовательно, очевидно соответствовал его мыслям, и можно допустить, что Гёте уже заранее рисовал себе в фантазии тот момент, когда он снова навестит Фридерику.