17 января 1956
Beau-Sejour
Нуeres (Var)
Дорогой Роман Борисович,
Уж не больны ли Вы? Или что? «Все сроки прошли» — и для ругательных и для примирительных весточек от Вас. Надеюсь, что Вы в добром здравии и просто плюнули на нас в вихре нью-йоркской суеты. Что весьма с Вашей стороны «низко». Ведь — в конце концов — мы не только Ваши «близкие сотрудники», а не менее — и это для меня более существенно — друзья.
До чего дошло дело — даже о том, что мои рецензии попали в эту книжку, я узнал, сперва из письма М. М. Карповича, а потом из объявления. А от «нашего Гуля» — хоть бы плевок par avion.
Между прочим, Карпович написал мне, что знал Мандельштама подростком в Париже. Это чрезвычайно интересно: никто, каков он был в 16 лет, не знал. Сделайте доброе дело: по<д>бейте М. М., чтобы он об этом рассказал печатно, хоть на двух страничках. Это будет настоящий «вклад» в историю русской поэзии и заслуга для Нового Журнала [657]. А то перемрем мы все — и будут наши потомки «изучать» биографию такого чудного поэта по вранью разных Маковских и рыжих мерзавцев...
Ну, обнимаю Вас, хотя Вы и с....я. Буду 24 числа ждать — наверняка! — ответа от Вас — сегодня 17-е, как раз «обратной почтой».
«Есть же Бог, есть честь», как любил восклицать Аким Волынский. [658] Ну вот, И. В. кланяется. Ваша, Вами оскорбленная,
Жоржа
21 января 1956 года
Дорогой Георгий Владимирович,
ПРЕЖДЕ ВСЕГО, КОНЕЧНО, СТИХИ:
Видите, какой шедевр? Вы, конечно, скажете (и не без основания), что я украл у Вас рифму в первой строке, но — простите — а вторая какова? Шик! Причем у Вас «заново», а у меня «наново» — тоже «разночтение». [659] И грядущая работа для грядущих рыжих мерзавцев... Итак, я не писал Вам так давно — от замотанности. Что я дал Вам «по зубам» — это же было единственное средствие привести Вас в себя. Вы привелись — и все-таки написали. Хотя если Вы потеряли на статье о Мандельштаме — год жизни, то шесть месяцев сбросьте с моей — из-за трудов, которые я принял на себя по получении Вашего элегантного манускрипта, переписанного в четыре руки, с пропуском слов, фраз, с таким почерком — что глазной врач бы сам не разобрал ни хрена. Это была катастрофа. Но это еще не все — Вы все-таки взяли тона на три выше, чем в НЖ полагается, и мне надо было эти три тона изгнать для того, чтобы Ваша статья вообще могла появиться в нашем академическом издании. Это тоже была возня здоровая. А ведь времени-то не было — звонок звонил, не умолкал, пока я брюки надевал — весь номер уж печатался — так видите же Вы теперь, каким «сизифовым» трудом я доказал Вам свою безумную дружбу. Сизиф тут, конечно, не при чем. Но одним словом — «не дуйтесь, душка» — как говорит мой один приятель. Итак, далее, далее. Знаменитая статья вызывает все еще отклики потрясенной публики: во-первых, Степун писал (я Вам об этом писал или нет?), что статья замечательная и ставит остро вопрос о любви-ненависти к России у Г. Иванова, Блока, Белого. [660]
Видите до каких профессорских изысканий я поднял Вас. Это — не фунт изюму, эта самая любовь-ненависть. Далее. Получил от Старовой-Таубер [661] — оч<ень> восторженный отзыв, от Горской, тут подходил ко мне и изливался такой Тартак [662] (его называют тартак твою мать!), потом всякие еще письма были — уж забыл — не помню, «когда это было»».[663] Знаю, что Вы одержали гуманистическую допомогу от М. М. Очень рад. Стало быть — процветаете — поездочки, прогулочки — по узенькой по улочке.[664] У Вас сейчас, наверное, в Вашем Варе чертовски хорошо. У нас — зима — шалун уж обморозил пальчик [665] — и вообще очень прекрасно у нас зимой. Жалею, что из Вашей статьи в последнюю минуту кое-что пришлось удалить — из-за дип<ломатических> соображений. М. М. мне сказал и так, что от Струве будет, конечно, «письмо в редакцию» [666]. Я тогда постараюсь его прислать Вам, чтобы в случае надобности Вы одновременно ответили [667]. Да, забыл — оч<ень> интересный отзыв о статье получил от Корвина (восторженный как о статье, хотя я думаю, что он предпочел бы, чтобы статья была о нем).
Теперь перейдем к Вашим «стишкам», как Вы говорите. «Стишки» на большой палец. Нет, будем сейчас говорить совершенно всурьез. Я — Ницше, Вы — Вагнер.[668] Итак, начинаем. Два стиха — «Отзовись, кукушечка» и «Нет в России»[669] — просто потрясающие. Превосходнейшие. В частности, без Вашего на то согласия я их уже несколько раз оглашал (на Рождестве у Ульянова — были мы с женой и Мар<ия> Сам<ойловна> с Варшавским) — производят большущее впечатление. Потом еще оглашал и в других местах — оченно нравятся. Хотя один поэт и большой Ваш поклонник сказал: — (о России) — странно, что Иванов отказал себе в удовольствии сказать, что он русского человека — не понимает. Эти стихи действительно «неожиданность» Георг. Ив. Кстати, Вам, душка, Придется, вероятно, их посвятить Ницше [670], а то знаете, Ницше ведь злой, сволочь, как напечатает в след. книжке НЖ письмо в редакцию, что он все берет назад, что сказал, и что сказал он это не об Иванове вовсе, а о Корвине-Пиотровском — что Вам тогда делать? Корона-то и упадает... Придется Ницше доставить удовольствие... и посвятить ему этот стих. Как Вы думаете? Теперь буду по порядку номеров говорить о стихах. Первое — не оч<ень> нравится Первая строфа, т. е. извиняюсь, как сказала девица ди-пи, «катрен» — о кей! Даже в ней есть прелесть. Но — вторая — оченно не ндравится, в особенности эта ужасная строка «поклонился ночной синеве» [671] — что Вы, душка, я так писал, когда в гимназии был — и обязательно была ночная «синева». Второе — «дело случая» — о кей! [672] И оч<ень> ивановское (в новой манере «остроумия»). Третье вырезано. Четвертое — вполне приемлемо, но НОВЫХ лавров не вплетает в серебряный его венок. Пятое — ЧУДЕСНЕЙШЕЕ! Только я бы променял «гусенка» на «утенка» или даже «кутенка». [673] Кутенок — и звуково лучше и вообразительно — теплее, «лысее», как говорили мы в детстве с братом, выражая этим всяческую предметную милость. А гусенок — холоднее. И звуково — хуже кутенка. Ленора [674] — о кей, но скажите пожалуйста, не украли ли Вы это стихотворение ночью у политического автора? Седьмое — о кей — только мне не нравится — «за жизнь» — лучше бы было даже «на жизнь», [675] вообще что-нибудь повеселее тут надо бы. Восьмое — гениальное, в нем надо только одно: — Фридриху Ницше. Вот моя Вам рецензия, за которую никто мне не заплатит, не заплачет, не поймет.
Теперь. Далее. Стих — прекраснейший — Ир. Влад. получен своевременно, но тогда уже было поздно — и он остался на следующую книгу. А в этой — пошли все прежние — с исправленьем трапеции. [676] Это кое-как успел. Только от любви успел, иначе бы не успел.
Теперь вот что. Досылайте еще стихов к книге мартовской — время у Вас бугры. Вместе с Жоржем Адамовичем будете, он пишет статью о Блоке [677]. В частности, почему политический автор не пришлет беллетристики? Нам оч<ень> нужно к мартовскому номеру — выдумайте ч<то>-н<нибудь> — такое — интересное — ах раз, вырви глаз! Правда! А Вам, маэстро, необходимо написать что-то большое, протяженное — строк на двести или даже строф, «катренов» на двести. Ей-Богу — это и будет последний памятник, — после этого можно будет пробавляться — легкими нежными стихами. Возьмите, к примеру, дело на Почтамтской улице - да ямбами его! амфибрахиями! Всякими диссонансами - ассонансами! Правда, правда - чудно получится. В частности, об этом мне вдруг стал говорить не оч<ень> давно один наш общий знакомый — говорил по поводу статьи и вдруг говорит, а скажите, вы слыхали? Я вылупил глаза — говорю: никогда и «нечего. Ну, тогда это удивительно — Вы ведь попали в цель — несколькими строками. Какими, говорю? Да вот такими. Я говорю, ах, да что Вы, это же говорили какую-то чушь совсем яро другого Жоржа. А он говорит — нет, простите, это именно эта Жоржа. Я вылупил глаза и сказал, что ничего подобного не знаю и не слыхал. Видите А вот Вам бы следовало бы — написать поэму или лучше балладу «Преступление и наказание» — или там — «Преступление без наказания» — это уж как хотите. Но вот как Раскольников поднимается по лестнице — да если бы это Вы рассказали своими стихами — да вспрыснули купоросцем «Распада атома» — вот получилось бы большое монументальнейшее произведение. Подумайте! Ведь сейчас Вы живете — чертовски хорошо. Я Вам с политическим автором — завидую до красноты. Ей-Богу — оба можете писать — крыша над головой есть, ле табль э серви* — чеки поступают. А тут — ну, да, ну, пусть, — мы живем в квартире в шесть комнат со всеми удобствами и доллары попадаются, но ведь писать-то нет совершенно никакой возможности, ну, совсем никакой — и начинается одеревенение... одурение... не только писать, прочесть ч<то>-н<ибудь> умное нет времени... и никакой восхитительный телевизор и эр кондишенд** — это Вам все-таки, увы, не заменяет... Пишите, Вагнер! Пишите поэму! Балладу, что хотите. Например — «Баллада Почтамтской Улицы»[678] — Георгий Иванов. Да это черт знает что будет! Уверяю Вас!
Мих. Мих. мне рассказывал о своей дружбе с Манд<ельштамом> — я не представлял даже — это страшно интересно. М. М. было 19, Манд<ельштаму> 16. Они познакомились в Париже и встречались ежедневно, шлялись по музеям, концертам, кафэ и пр. М. М. рассказывал оч<ень> интересно. И я буду обязательно просить его написать для КЖ. М. М. тоже совершенно неправдоподобным представился рассказ «говна в перчатках» о том, что Манд<ельштама> привела мамаша да еще чуть ли не на местечковом языке с ним говорила. Дурак безвкусный, это говно в перчатке, а уж стишки он нам прислал — 7-я книга стихов! — «В лесу».[679] Это что-то ниже всякой ватерлинии — Бог знает какая чепуха. Кстати, не хотите ли написать об этой книжке? Было бы неплохо. Итак, кончаю. Знайте, что гонорары НЖ СНИЖЕНЫ, увы, по причине введения режима страшной экономии: вся проза 1 дол<лар> стр. (какая бы ни была), стихи — 20 сентов вместо 30-ти. Мартовскую книгу готовим — что дальше будет, не знаем — но надеемся, что нас подхватят под локотки... Дай Боже!
Только что вернулся из Франции с женой один приятель, художник — говорит — что дороговизна там у Вас — дикая — куда дороже, чем в Америке. И в частности, у Вас, говорят, — ПУЖАД? Не испужались Вы Пужада [680] — Нет, нет, ему я даже рада!
Жму руку Жорже — цалую Ир. Влад.
Ваш раб и холоп
<Роман Гуль>
* Le table est servie (фр.) — кушать подано, букв, «стол накрыт».
** Air condescend (англ) — прибор для установление в помещении приемлемой температуры воздуха. В современном написании: «air conditioner» — кондиционер.
25 января 1956
Beau-Sijour
Нуeres
Дорогой Роман Борисович,
Первые три недели мы ведем разговоры: ну Гуль опять обозлился. Собственно он прав — опоздание аховое, рукопись аховая — напиши ему еще раз понежней. Молчание с Вашей стороны продолжается. А м. б., Гуль написал и письмо его пропало — была забастовка, вот какой-то аэроплан разбился. Или он заболел? Третьи три <недели> — молчание продолжается — разнородные чувства, которых лучше подробно не передавать — обидитесь. И вдруг в неурочное время десятой недели является Ваше письмо. Вот и я. И еще <с> ослепительной улыбкой ослепительных зубов и вечной молодости. Годы, впрочем, малость, дают себя знать на обороте карточки: лето 1956 года[681]. Это, дорогой друг, известный Вашему покорному слуге звоночек. Я уже лет пять как пишу и говорю то 1946, 2086[682]. Словом «если бы юность знала, если бы старость могла»[683].
Это я зубоскалю. Ваша фотография нас обоих и поразила и очаровала: вот он Гуль каков-то! Как справедливо воскликнул политический автор в своем экспромте Вам, на который он ждал похвал, взамен чего был Вами «начисто плюнут». И не хорошо — зачем обидели ребенка — он всей душой, а его мордой об стол.
Ивановым — наново — новая — Иванова я — по достоинству оценил. Но этим Вы опровергали сами себя, что будто бы нельзя писать а lа мой дневник. Очень, оказывается, можно и доказано на примере.
Ну, последние лестные отзывы о «нашей статье», полагаю, химическое соединение зависти (ко мне) и подхалимажа к Вам! Каждая очередная Таубер рассчитывает — а вдруг он и обо мне раскачнется. Между прочим, «серия» продолжается — Вы, впрочем, сами уже прочли в «Русской Мысли» восторги Андреева. Что не мешает ему, по-моему, быть выскочкой и развязным нахалом[684]. А Вы что думаете?
Очень рад, что Вам понравились мои поэзы. «Ухо» у Вас, повторяю лишний раз, замечательное. Впрочем, с синевой на все 100 % не согласен. Что ж с того, что гимназисты так писали[685]. При случае нечто такое гимназическое очень полезно вклеить. Я не Корвин, что<бы> из кожи лезть, чтобы поражать всякими «чеканками». Этот стишок, если желаете знать, мне «лично дорог». Так что оставим синеву и пр. как есть. Остальное — согласен. «Так, занимаясь пустяками»[686] — не орел. Такой жанр в моей поэзии особенно высоко ценим тупицами. Иногда даже полезно — такое вставить — и мы, мол, владеем ямбом. Вот прочтите, при случае, Вашему интимному другу Вишняку — наверное облизнется. Я — между прочим — к этому Вишняку питаю симпатию: он весьма порядочный малый. Выгодно отличался от своего блестящего коллеги «тонко-всепонимающего» Фондаминского[687]. Я их ощущал всегда — второго как фальшь, первого как антифальшь. Передайте ему как-нибудь искренний привет от меня, кошкодава и фашиста[688].
Гусенка — согласен — переменим на утенка[689] — уютнее и лучше на звук. Кутенок — чевой-то по-постельному звучит. Насчет Леноры — весьма ядовито замечено. Я и так теперь страдаю от соседства политического автора: он так здорово заворачивает слова и ритмы, что то<го> и гляди, чтобы не заразиться незаметно для себя.
«Гениальное» о России с глубоким удовлетворением посвящу Нитце. Этот — как Вы справедливо пишете — злющий Нитце — меня оскорбил, надменно отвергнув посвящение «Камбалы». Лучше Познер, чем никогда — посвятим ему «Россию». [690] Только он не Нитце и я не Вагнер — ведь их дружба кончилась скандалом. Не хочу накликать этого. Будем Шиллером и Гете или Гингером — Присмановой[691]. Хотя последние, говорят дерутся до вцепления друг другу в волосы. Но всегда потом «навсегда» мирятся.
К какому времени точно можно добирать стихи до дневника – так чтобы иметь корректуру. Ответьте, пожалуйста. Хочется, чтобы на этот раз «Дневник» был на высоте, а у меня кое-что в работе.
Ну с интересом жду, узнаю или не узнаю в печати свою рецензию о Мандельштаме[692]. Или прийдется воскликнуть, как Вс. Рождественский после большевистского переворота, «Что они с тобою сделали, бедная моя Москва»[693]. Неужели убрали «философемы» и прочие прелести г.г. литературоведов? А катрены[694]? Я и то старался академически писать – писал бы для «Чисел», иначе бы получилось. И вообще желал бы знать Ваше не академическое мнение о «моем труде» (как без оттенка иронии о себе выражается наш общий друг Адамович). Балладу о Почтамтской улице я, увы, не напишу. Но то, что Вам обещано написать для хранения, хочу написать обязательно. «Только факты, сэр»[695]. И такие факты, что никакого атомного купороса не потребуется. Но сами знаете, до чего тяжко писать без гонорара. Зинаида Гиппиус меня упрекала — знаю, почему Вы мне не отвечаете, — ведь без гонорара. Но между прочим нечто другое в импозантном роде я уже сочиняю. Об этом, кажется, уже сообщал Вам.
В Hyeres'e — действительно благодать: миндаль в цвету, мимозы и пр. 15° тепла. Но меня — без шуток — берет жуть: ведь всерьез идут слухи, что большевики собираются пройтись галопом по Европам. Боюсь этого много больше обыкновенной смерти. Что там цикута. Ведь тогда, прежде чем сдохнешь, прийдется выпить до краев полную чашу говна и им все равно подавиться. Как «реалист» говорю. Много бы дал, чтобы оказаться хоть ночным сторожем в Америке. Да кто вывезет. В прошлую войну деликатно снабжали «визами опасности» и проездом — но тогда ведь были еще буколически-романтические времена.
Будьте ангелом, ответьте на этот раз по-человечески — быстро. Кроме удовольствия — больше чем удовольствия — от Вашего «письма» (в смысле как пишете), буду ждать ответа на прилагаемые вопросы — каждый из которых более менее срочен. Их излагаю на отдельном листке.
Все наши кланяются всем Вашим, как выражали<сь> несправедливо обиженные Вами атомные зверьки[696].
Жоржа.
Политический автор имеет готовый написанный по-французски роман[697]. Тема времен оккупации — резистанса. Потрясательно написано, ручаюсь — самое лучшее, что она написала. Написан на три четверти до ее болезни, когда она была в исключительном подъеме. Потом она заболела и бедность — трудность переписки и пр. помешали добраться до французского издателя. Потом совсем было плохо, и роман провалялся четыре года. Он готов, есть. Его кусками восхищался Жильяр[698] — самый передовой здешний издатель. Если бы мы дотянули — м. б. мы не сидели в богадельне. Не дотянули. Но это — ручаюсь — прекраснейшая удача, т. е. не то, что не дотянули, а сама книга. Если он велик, то по-русски можно переводить сокращая. Это восхитительно-поэтическая и, как на пружине, захватывающая книга. Прочтете, убежден, скажете то же самое сами.
Но как быть? Дайте точный совет — указание. Конечно, И. В. очень слаба и больна, но если реально — она сможет сейчас же сесть за перевод и сможет — на ледерпляксе — работать хорошо и быстро. Обдумайте вашей ясной головкой, как поступить, чтобы печатать в «Новом Журнале». Не пожалеете — повторяю. То, что такая прекрасная вещь валяется в рукописи — вспомню ночью и не могу спать. А ведь я субъект равнодушно сонный — начну ночью думать, что, вероятно, скоро помру — и уютнейше засыпаю под это самое. Рукопись, кстати, переписана вся (начерно) на машинке по-французски — можно послать, только аховые деньги par avion.
Обдумайте это, дорогой Роман Борисович, не нашими — идиотическими, а Вашей ясной головкой — и ответьте.
Пожалуйста, при сношениях с Михаилом Михайловичем — поблагодарив еще и еще его от меня, скажите: я ему написал, что хотел бы следующие разы получать доллары чеком на американский банк, т. е. как Вы мне посылаете: большая разница в курсе. Если это можно устроить, будет очень хорошо, но если затруднительно — прошу его плюнуть и забыть об этой просьбе. И непременно нажмите на него, чтобы он написал о Мандельштаме: его имя — сделает это документом, а интересно первоклассным образом.
29 января 1956 года
Дорогой Георгий Владимирович,
Итак. Получил Ваше, как всегда, утонченно-элегантно-замечательное письмо! И отвечаю с свойственной мне стремительностью. Но вынужден отвечать, к сожалению, кратко, ибо жизнь наша американская тяжкая «и без вознаграждений». Последнее, наверно, неверно, но так при каком-то случае сказал Михаил Бакунин,[699] а так как мм с Вами пишем — методом свободных ассоциаций — то он тоже невольно попал в сети. Вишняку Ваш привет передал. Восторги Андреева еще не читал. Т. к. он солидарист,[700] то ему Вами восторгаться — не запрещается, но мной? ВОСПРЕЩЕНО партией. Тем будет удивительней, если эти восторги «перепали» и мне. Я его писанья не оч<ень> ценю. Он не наш брат-литератор, он — больше профессор, и, как мне кажется, не из очень настоящих. Но он интереснее, конечно, нашего брата — Тер-Апянца.[701] Ребенка я обидеть никак не хотел — просто не успел вовремя выразить свой восторг. Но я оценил молниеносно всю прелесть дивного экспромта — и лезвие, и острие (черт знает что, пишу стихами, что Вы со мной, маэстро, сделали, ведь эдак я могу стать поэтом; кстати, не читали ли Вы «Восп<оминания>» Милюкова, он там приводит довольно много своих стихов[702] — весьма законопоучительно!). Стихи Ваши к «Дневнику» — добирайте, ну, скажем, до половины февраля, что ли,- самый крайний срок. Эти я наберу и пришлю Вам корректуру заранее. Мой нелицеприятный отзыв о «Вашем труде»: — ЗАМЕЧАТЕЛЬНО ХОРОШО И СТРАШНО ИНТЕРЕСНО. И так уже и оценена эта Ваша статья публикой и публенкой. Звонят, говорят, что она «гвоздь» номера и прочее. Говорят, что для Стр<уве> и Фил<иппова> она будто бы будет неприятна. Удивительно, какие они, стало быть, нервенные. Философемы и катрены, конечно, остались. Мне жаль одно, что «я просто русский мещанин»[703] — улетел уже из верстки, но ничего нельзя было выдумать в последнюю минуту — надо было уничтожить всю строку, из всяких других слов. Но получилось — «чудно — хорошо». Ей-Богу. Вот сами увидите. Уже недолго ждать. О Почтамтской не напишете, конечно, никогда, и не потому что «без гонорара», а — вообще. А прочесть и запереть в сейф до моей и Вашей смерти — было бы небезынтересно. Но не врите (пардон! пардон, мон шер, барон!) — ей-Богу, не напишете. И понимаю — почему. Поэтому, как сказал политический автор — «поставим точку», — «а нашу дочку» и т. д. пошлем куда-то очень, очень далеко. Отовсюду слышу, что во Франции у Вас настроение — дрянь. Понимаю. Не желал бы там быть и жить — честно говорю. Но я никак не понимал и не понимаю, почему Вы не хлопотали и не хлопочете об Америке. Ну, да, да — грехи не пускают. Но грехи-то ведь не оч<ень> почтамтские — грехи пустяковые — и с Вашим именем («у Вас не фамилия, а имя, и Вы здесь никогда не пропадете»,- так сказал мне пьяный художник в Ротонде, когда я только что приехал в Париж из Германии). И хоть он был пьян — он оказался прав, — я не пропал, хоть, бывало, и пропадал. Так что я не понимаю — Ваших нехлопот. Хотя, м. б., я чего-нибудь не знаю (я знаю, что я ничего не знаю[704]).
Так как я иду по пунктам Вашего письма — то под конец о самом главном. Нам нужна беллетристика к мартовскому номеру. Если бы И. В. наледерплексилась до дурноты — села бы — и перевела нам сейчас к<акой>-н<ибудь> забористый ОТРЫВОК страниц в 30-40—50 (даже) — это было бы прекрасно. 50 многовато, конечно, лучше чуть поменьше. Мы бы дали его в мартовском.[705] А дальше? А дальше — один Бог знает — я склоняюсь к Вашему уху, так чтобы даже не слышал политический автор, и шепчу Вам страстно: — дальше мы судьбы своей не знаем... Да-с... не знаем — ту би ор нот ту би [706] — но нами заинтересованы высокие лица, которые могут помочь журналу. И я надеюсь, что нас подхватят.[707] Ежели нас подхватят — то мы подхватим в свою очередь политического автора и закружимся с ним средь шумного бала [708] в вихре мазурки и вальса (это я так о чеках - чтоб Вам не было стыдно...). Вот своей ясной головкой что я думаю. Ведь и романы Алданова и других мы не печатали ПОДРЯД (ибо всего 4 книги в год), а брали в отрывках, так что напечатанный сейчас отрывок Ир. Вл. - ничему не повредит. Мы иногда, в некоторых работах (не беллетр<истических> правда, но это все равно) — у Валентинова, напр<имер>, — давали по техническим соображениям один отрывок (поздний) раньше, чем начальный.[709] И от этого в мире ничего не произошло особенного.
Итак, курц унд гуд * делайте отрывок ан тут витесс** и шлите. Знайте только, что сейчас мы даже вынуждены были несколько снизить гонорары по всем отделам журнала. Но думаю, что и это дело временное. Итак, известите, ждать ли отрывок или как? Ваша оценка — понимаю — совершенно правдива, знаю Вас как человека совершенно беспристрастного (даже к полит<ическому> ав<тору>). УВЕРЕН, что роман так же прекрасен, как «Оставь надежду», впечатление от которого не могу забыть. И жалею, что этим романом Ир. Вл не сделала международного имени — роман чудесен. Будем надеяться на следующий. НО ОТВЕТЬТЕ, что и как. И начистоту, а то я вот приготовил не место, а просто местище — для Ваших воспоминаний, Вы все их слали, слали, слали, ну, а потом, увы, нам написали, что мемуаров вовсе нет, что их не написал поэт. Этого в данном случае не надо, это в данном случае было бы бякой, и довольно большого веса бякой. На Мих. Мих. жму, жмал и буду жмать. О чеках скажу.
За посвящение «Нет в России» — Ницше низко кланяется и благодарит Вагнера. Спасибо, Рихард! — говорит.
И на этом Фридрих кончает это быстро-стремительное письмо. Ох, простите, я забыл совсем, что мы — Гингер-Присманова...
Цалую ручки (умные ручки) Ирины Владимировны и прошу эти ручки, чтобы они заработали-переводили. А Жоржа прошу не мешать умным ручкам работать, создать в ранчо рабочую атмосферу, чтобы Гингер мог все получить в срок и ответить умным ручкам чеком в ручки.
Вот. На этом кончаю агромадным приветствием - Вам обоим! У нас мороз, у вас миндаль - как это жаль - как это жаль.
<Роман Гуль>
* Kurz und gut (нем.) - короче говоря.
** En tout vitesse (фр.) - как можно быстрее.
3 февраля 1956
Дорогой Роман Борисович,
Одновременно пришло Ваше — играющее всеми красками остроумия и блеска — письмецо и книжка «Нового Журнала». Ну, не знаю, будут ли писать письма в редакцию Филиппов — Струве — но как бы мне опередить их? А то что же получилось — я их укоряю невежеством, а сам — о Господи — черным по белому вместо знаменитейшего Grand Testament пишу какое-то ультра ренессанистое «Гранда Тестаменте»! [710] Всю «игру пера» — Вы из моей статейки выщипали по перышку, а корректуры не читаете — предоставив украшать ее на португальский лад Вашим наборщикам! Да!
Ну, когда все толком прочту и, возможно, «новенькое» еще обнаружу, вернусь к этому вопросу.
Прилагаю остатний «Дневник». По-моему, кроме одного — угадайте какого! — все 7 более менее на ять. [711] В корректуре я их расклею букетом, и они заиграют совместно. Дневник 1955-1956. Это все новенькие, январского производства. На отдельной страничке — узнаете откуда эти игра «ума и таланта» и почему ей я, по-видимому, обязан Вам, и не поленитесь, пожалуйста, мне по этому поводу ответить.
Теперь самое существенное. Политический автор, крайне тронутый Вашим, запоздалым, но все равно одобрением его экспромту (которым, оказывается, гордился, тая обиду, больше чем стихами и романами) моментально сел за стол и второй день переводит с французского на нижегородский, так что бумага трещит. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить — держите непременно для нее место. Но очень сериозно — черкните наикрайний фактический срок. Потому что, на этот раз, она, действительно», пишет вовсю от 9 до 11 с половиной и так от часу — двух, до пяти. Это, кстати, ей вредно. Но она очень старается. И как ни быстра ее «техника» — то да се — ей, действительно, важен каждый лишний день. Так что будьте другим и «не опрашивайте» в смысле времени, а скажите точно. И она не я! — если действительно взялась, то будет из всех сил стараться не подвести Вас.
Литературным трудам сильно способствует погодка. Вы в Вашей поэзии, у нас мороз, у Вас миндаль, сглазили миндаль одним махом. Два дня валит и валит снег. 6° морозу. И невероятное явление — без оттепели дикая гололедица. Объяснение непонятное нашему брату северянину: оказывается, она образовалась сначала, пока земля было еще горячая. Слышали ли Вы когда-нибудь подобное. Бедлам.
Сейчас прийдет почтальон и заберет письмо. Иначе тютю, до почты никак не добраться. Поэтому откладываю очень Важные вещи, вроде переезда в Америку. Очень хотим. Не говоря уже о дорогих красных солдатиках, которые рвутся в ..., в Европу. И местный пужадизм хорош! Что там 72 депутата в ихней Шамбре [712] — цветочки. Растут как грибы, с феноменальной быстротой. И это есть доктор Дубровин [713] — бей жида и студента — в беспримесном виде. Никакой мусоллиниевской вуали.[714] Ну, следующий раз опишу. Хотя тошнит и писать.
Если на то Ваша милость будет, то оба очень хотим ледерплякса. Весь, всякий, давно вышел. Вас просить опять не решались. Кое-кому намекнули в Америку, но пока ни гу-гу. Очень «заранее благодарим», выражаясь по-Василеостровски. Политический автор пишет — не хочу его беспокоить. Кланяюсь Вам за него.
Ваша Ж—а.
Еще «минутку внимания», хотя чувствую, что надоел — а цена aviona все вырастает. Но это действительно для меня важно.
Я, вопреки всем докторам, испробовал на себе Ваш седорзин. Результат выше похвал. В числе доказательств и весь новый Дневник и то, что принялся довольно бойко за прозу. И не только это — сон, голова, понижение давления. Прошу поэтому изложить мне по опыту Ольги Андреевны — которой почтительно целую ручки, — как было с ней — доколе повышать, как понижать. Докторов спрашивать нельзя. Оба здешние считают его ядом. Я, начав с слабой дозы, дошел до четырех лепешек по 0,25. В «Предисловии» к лепешкам сказано - подгоняйте меня по Вашему расположению. Очень меня уважите, сообщив в нескольких строчках компетентное мнение. Доктора несомненно осам. И кроме того — повторяю Рассина, говорившего: даже когда у меня болит живот, я верю Людовику XIV [715] - он блестящий человек.
Вот как я Вам льщу! И ей-Богу, думаю это. Пропадем мы, дорогой коллега, в нашей элито-эмигрантской среде. А элита едет, когда-то будет,[716] а годы уходят, все лучшие годы. [717]Только и утешений, что «нашу статью» одобрил в «Русской Мысли» сам профессор Андреев. Читали?* Да, что там ни говорите, а «культура вторая натура». Или — по Филиппову — тенденция.
Ваш Жоржа.
<На полях:> Это страничка из вчерашнею, пришедшего в не годность, ввиду получения Ваше<го> письма.
*В Русской Мысли, только что напечатали. Но я уже выбросил ее вон. Если хотите, могу у Водова попросить №.
Вторник 7 января (ошибка: февраля!) 1956 г.
Дорогой Роман Борисович,
Пишу вне очереди, чтобы, перед тем как рыжие мерзавцы запротестуют (если запротестуют!), исправить кое-какие «разночтения» нашего с Вами производства. Хотел бы как-нибудь выразить, что с «беспомощною улыбкой»» — цитата из выброшенной редакцией цитаты из Мандельштама, но как это сделать — увы, не в моих стилистических способностях. М. б., Вы с Вашим умением справитесь. А то плюньте — возьмите только в кавычки, а то уж здорово глупо — чего это я «улыбаюсь». [718]
Была ли уже какая реакция — рыжих или кого другого. Интересуюсь.
Разохотившись, я бы не прочь написать (если нет другого кандидата) о книге «мальчика Варшавского». [719] Но книги у меня нет. И, если даже пошлете par avion, то меньше двух недель не берусь писать. Если не подходит, то и плюньте.
Политический автор пишет. Иногда быстро, быстро, как машина, а иногда что-то рвет и злится. Я его не трогаю.
Терапианц обхаял Браиловского за «человеко-день»,[720]который, по-моему, «не без замечательности». Кто такой Браиловский, т. е. старье или молодой. Ну жду от Вас обычно-блистательного письма. Обнимаю Вас
Ваш Г. И.
Извините, что пишу таким идиотом — трещит и трещит два дня подряд моя «несчастная голова».
Благодарили ли мы Вас за чрезвычайно одобренную нами обоими карточку? «Вот ты какой — а мы не знали — так вот же ты какой!»
19-го февраля 1956 года
Дорогой Георгий Владимирович, пишу второпях. Оба письма Ваши — и очередное и внеочередное заявление — получены. Кратко: будем страстно ждать рукопись полит<ического> автора, даем весь февраль, скажем. Я говорил с М. М. о рукописи Ир. Вл. вообще, он сказал, что если это роман да еще о резистансе, то. м. б., мы его весь пропустим в НЖ? Так что, видите — ворота настежь! Сколь<ко> глаз его слезами провожают! Мы с своей стороны, как всегда джентельмены. А уж дадите Вы нам эту рукопись или промарьяжете... как бывало... сие зависит от Вас и от Ир. Вл. Впрочем, она в марьяже неповинна — это Вы повинны. Насчет чеков тоже говорил. М. М. сказал, что постарается, но им (т. е. Юманитис фонд [721]) это трудно. Но, м. 6., сделает. Опечатки будут помещены в «Исправлениях», с обычной свойственной нам элегантностью. Рыжие мерзавцы отвечать не будут. Струве был здесь (я не видел его — не видаю вообще, не люблю рыжих) и оч<ень> важно сообщил, что он отвечать не будет, но что Иванову тоже, вероятно, не понравится, что о нем написал он в своей книге (она скоро выходит в Чеховском),[722] причем добавил, как и некоторым другим (это в мой огород). Мы плевали. Не знаю, как Вы. Причем он писал М. М., что моя статья о Вас — интересна и хороша, но он не согласен. Он считает Вашим кульминационным пунктом — «Розы», [723] розы, розы, слишком много роз.... Филиппов один, я думаю, не рискнет ничего писать. Но т. к. он зол, как Каин, то «затаит». Ему поделом, он ведь в Клюеве — всяких шпилек напихал и Вам и мн<огим> др<угим>. Он вообще говно — и бездарь страшная. Браиловский — молодой поэт, старый эмигрант, 72 лет от роду, милый человек. Душой молод. Пишет когда как — когда неплохо, когда страшновато (в «Н<овом> р<усском> с<лове>»), но то, что было у нас — имеет некую замечательность, как Вы правильно изволили выразиться.
Ледерплексы вышлем. Сейчас у нас была финансовая пауза я НЖ — немного полегчало, но только немного. Но гонорары срезали, увы. Политический автор выиграл на этом деле — ему уплатили авансом по «высшей расценке». Теперь стихи — 20 цен. вместо былых 30-ти цен. И ВСЯКАЯ проза (включая беллетр.) — 1 долл. вместо 2-х и полутора. Всему приходит свой конец и даже нашим гонорарам, как сказал Данте у Бориса Зайцева. [724] О Варшавском у нас уже пишет Денике, [725] хотел я — но он вздрогнул — и я уступил. Об этой книге тут будет вечер-дискуссия. А на днях будет вечер-дискуссия — о кн. Адамовича. Увы, я сызмальства в дискуссиях не участвую — просто не хожу. Лучше, по-моему, погулять, посидеть где-нибудь, полежать, почитать даже или даже просто подышать, чем говорить «о литературе в литературном кружке». В сл<едующей> кн<иге> будет статья Адамов<ича> «Наследство Блока». А где же Почтамтская улица, где же тот дом, где же та барышня? [726] и т. д. Растравили любопытство Гуля — а теперь сказали х..? Как это нехорошо так издеваться над стариком.
Несмотря на это, жму Вашу прекрасную руку, цалую умные ручки политавтора и остаюсь, как всегда, Ваш раб и холоп, секретарь «Нов. журнала»
<Роман Гуль>
<28-2-1956. Почтовый штемпель Йера на конверте>
Дорогой граф, только что получил корректуру. О степени Вашей деловой замотанности могу судить, что, кроме нее, в конверте ни строчки. Исполнил все Ваши указания: вместо «за жизнь» поставил «дружок», вместо ненавистной Вам «синевы» пусть будет «улыбнулся в ночной синеве». C Вашего разрешения поставил «Россию» первым номером из уважения к Вагнеру – или Гингеру – которому оно посвящается[727].
Корректуру отошлю вместе с отрывком политического автора, вероятно, в четверг, самое позднее в пятницу. Для экономии то и другое вместе. Очень польщен Вашими почтовыми купонами, но – к Вашему сведению – от них толку мало – что бы на них ни было напечатано, их считают за одну тридцатифранковую марку. А во сколько обойдется отрывок с корректурой, убедитесь, когда получите. Вот Вам и международный почтовый союз. Жулики!
У меня грипп, перо никак не играет. Но чтобы Вас развлечь, посылаю вместо «Баллады о Почтамтской улице» начало романа-фельетона на эту захватывающую тему. Этот способ – самый исполнимый – буду Вам регулярно посылать «продолжение». И, имейте в виду, ни капли Dichtung'а * нет. [728] Все это протокол-документ.
Приложенное собственноручное письмо знаменитого героя «баллады» [729]спрячьте в сейф или, если его у Вас нет, во фрицибер[730]. В свое время, после бурного объяснения я его получил от нашего популярного властителя дум, не без мордобоя.
Без шуток, я очень рад, что оставляю Вам для потомства это подтверждение моей страсти к убийству, отмеченное компетентной мировой критикой.
Я – честное слово – занялся писанием «задуманной» статейки для Н. Ж. Заглавие «Иллюзии и легенды»[731] о разных личностях – от культа Хлебникова до английского палача в отставке – via <Через (лат.).> незамеченное поколение. Разумеется, дам через номер. Мне, между прочим, крайне нужны для нее кое-какие книжки, и очень надеюсь, что Вы мне их одолжите. Верну, не засалив, малой скоростью по использовании. Вот они – «Неизд<анный> Гумилев» Стpуве, Cлоним «Истор<ия> литер<атуры>», Струве «История литер<атуры>»[732], когда выйдет, и «Незамеченное поколение» Варшавскогo. Не думайте, что я собираюсь опять атаковать «рыжих мерзавцев». Нет, на этот раз будут одни грустно академические размышления. Но мне кажется, может получиться интересно. И легенды «Аполлона» тоже коснусь. И символизм, который Вы не любите, а я чту и люблю. Ах да, еще м.б. у Вас найдется предпоследний номер «Граней» со статьей Маркова о Есенинe[733]. Тогда опять прошу ссудить. 38,5 температуры, и голова гудит. Потому и пишу так вяло и почерк такой мерзкий.
Я, конечно, исправляя опечатки, все наврал. Прибавьте, пожалуйста:
Стр. 275 ст. 8 сверху следует читать «близкий сотрудник».[734]
Стр. 276 ст.16 снизу и стр. 282 ст. 3 снизу в обоих случаях сл<едует> читать "в мнимом 1910 году".[735]
Обнимаю Вас, дорогой граф и досточтимый коллега. Жду от Вас, в ответ на это, Ваше образцово-блистательное письмо.
Жоржа
Дело Почтам<т>ской улицы
<заглавие вписано посторонней рукой. — Публ.>
Почтамтская 20, богатый буржуазный дом стиля 90 годов. Напротив — окна в окна дворец Фредерикса,[736] министра двора. Чопорно-аристократическая улица, начинающаяся с Исаакиевской площади и здесь кончающаяся, упираясь в казармы Л. Г. Конного полка.
Квартира № 2, в бельэтаже — петербургская пьедатер С. С. Белей [737] и ее покойного мужа (миллионера - косте-обжигательные заводы) Н. Н. Белей.[738] В адресной книге у них еще два, основных, адреса: «Петергоф — зимняя резиденция» и «Петергоф — летняя резиденция». Там лакеи, конюшни и - в те времена! - три автомобиля. Здесь же «уголок» - три комнаты на пятом этаже, точно такая же квартира под челядь.
Квартира маленькая, комнаты очень большие. Отделана и обставлена с хамской роскошью. Двери и окна корельской березы и красного дерева с бронзой. Фальшивые ренессансы. Люстры из ананасов и граций, разные ониксовые ундины и серебряные коты в натуральную величину.
В 1921 году весной, собираясь жениться, я искал квартиру. Нашел было подходящую — в Доме искусств — б<ывшем> особняке Елисеевых.[739] Точнее б<ывшую Елисеевскую баню с предбанником. Баня Елисеевых не уступала в «роскоши» квартире Белей. Предбанник во вкусе 1001 ночи. Помпейский уголок, особо. К тому же в самой бане красовался мраморный «Поцелуй» Родена.[740] Просвещенный сынок — приобрел в Париже. Родители, за неприличием сюжета, установили его в бане.
Но тут подвернулась Почтамтская — тетка Белей, отбывая за границу, оставила пьедатер племяннику Адамовичу, а тот предложил мне ее поделить. Я, в свою очередь, уступил свою баню Гумилеву. Там его осенью того же года и арестовали.
Адамович, обосновавшись завел на своей половине - спальня-столовая — салон. Эстетически-педерастический.
Если бы описать атот салон, была бы особая баллада. Но к делу. Все шло хорошо, пока главным «другом дома» был некто К, Медведский, в недавнем прошлом лейб-гусар, а теперь опальный, разжалованный за превышение власти комендант Гороховой 2. [741] Молодой человек, лет 23, сын редактора «Вечернего времени».[742] Ангельски-невинная наружность. Прелестно пел. подыгрывая очень музыкально. С элегической грустью вспоминал иногда прошлое:
«Эх, Сашка и Петька — чудные были ребята — на глупом деле влипли на Марсовом поле — член откусили».
Но в июне или в июле 1922 года (я хлопотал уже об отъезде — Одоевцева была уже за границей) Медведский отошел в тень. Его затмил новый друг Андрей фон Цурмюлен. Сын важного генерала, мичман Гвардейского экипажа.[743] Он был уже посажен на барку с другими морскими офицерами — барку отвозили, обычно, на буксире в море — потом по ней давался залп и она тонула. В последнюю минуту на барку явился могущественный кронштадтский расстрелыцик (не помню, то ли Федоров, то ли Федорчук). Увидел Цурмюлена — и снял его с барки: coup de foudre**. Свирепый расстрельщик оказался нежнейшей души жопником. Дальше все пошло, как в стихах Горянского:[744] о замерзающем мальчике и доброй старушке, которая
Цурмюлен не дал полного счастья сентиментальному Федорчуку. Из Кронштадта — где его постоянно держала «партейная работа» — он писал Адамовичу, который очень интимно «дружился» с обоими: «...Андрей со мною жесток, постоянно я из-за него плачу. Он нарочно говорит по-французски, что<бы> я не понимала, и когда я подаю ему одеваться, бьет меня носками по лицу». И подписался: «Ваша несчастная фон-Цурмюлина». Федорчук он считал своей девичьей фамилией.
Вот почему — когда вскоре после отъезда Адамовича заграницу Уголовный розыск раскрыл убийство и переарестовал правых и виноватых (об этом дальше) — Че-ка вмешалась, изъяла это дело из ведения Уголовного розыска и замяла его.
(Продолжение следует).
Георгий Иванов
* Dihtung(нем.) — вымысел.
** Coup de foudre(фр.) — удар грома, перен. любовь с первого взгляда.
17 марта 1956 года
Дорогой Георгий Владимирович,
И Вы, и Ирина Владимировна (сиречь — политический автор; одно из действующих лиц нашей переписки) — негодуете на мое молчание и ищите ему метафизические и трансцендентальные обоснования. Но обоснование молчанию — самое простецкое: занятость такая, что ни бе, ни пе (как хотите — так и понимайте это мужицкое выражение). Я замотан и с работой в Ком.[746] и в НЖ — по выпуску книги 44, к которой Вы вовремя так и не прислали ни прозы Ир. Вл., ни верстку стихов. Придя в обычную ярость, я начал их верстать сам — но представьте себе, глубокоуважаемый граф, что моя верстка почти ничем от Вашей не отличалась. И только я «был не в силах» поставить посвященное Гингеру стихо на первое место, ибо этим самым посвящался бы как будто весь дневник, а этого Гингер явно не достоин. Не так ли? Но все-таки в последнюю секунду Ваша верстка пришла, и я смог поставить все так, как Вы сделали. Но, граф, но, Ваше сиятельство, прошу Вас в другой раз — не шутите с огнем. Опоздаете и пойдет, как захочет Гингер. С Гингером шутки плохи. Такие же плохие шутки сыграл с Гингером и политический автор. Я писал — многажды — «1 марта» — «день убийства императора Александра II» (так, кажется?)[747] — последний и наипоследнейший срок. Ивановы думают, врет, подождет и до десятого марта. Но, граждане, 10-го марта, во-первых, никакого императора не убивали, и к тому же типография до 10 марта ждать не может, не хочет, она не понимает поэзии, она говорит прозой, и какой! И вот отрывок Ир. Вл. пришел уже после того, как занавес был опущен. Очень грустно. Но мы еще не умираем, и мы дадим его в июньской книге, конечно.[748] Но — повторяю — с Гингером надо играть карт сюр табль* — он собака — он правдив, он честен, как третий элемент губернского земского собрания.[749]И тут ничего не поделаешь. Но ладно. Шутки шутками, а хвост в сторону. Будем говорить серьезно и без всяких рококо. Ввиду своей дикой занятости, я все время ношу с собой отрывок Ир. Вл., но так его еще и не прочел. НЕ МОГУ. НЕТ НИ СИЛОВ, НИ ВРЕМЕНОВ. Но М. М. при его приезде сюда (который еще больше закручен, чем я) я уже показал на нашем редакц. собрании — мы с ним всегда устраиваем такие — тет-а-тет — собрания, где решаем «все судьбы русской литературы» безжалостно и непоправимо. Так вот. Он тоже подержал в руках отрывок. И мы решили, что в июне дадим. Я нырял в отрывок Ир. Вл. — видел, что там какая-то любовь есть очень такая антересная, гибель еврейской девочки видел, почувствовал русского героя — прочтя две-три страницы — но это все. Ежели Вам интересно мнение того самого великого критика, который воздвиг Жоржу всякие хвалы и буквально обессмертил его в веках, то он, как прочтет, Вам обязательно начертит свое особое мнение, как бы вроде как Сенату. Вот как обстоят наши с Вами дела касательно текущей (меж пальцами) литературы.
Теперь переходим к другому. У Вас есть на нашем счету 12 дол<ларов> за Мандельштама. Что хотите — говорите? Выслать ли Вам их полностью, купить ли Вам на них частично ледерплексов и послать воздухом (а, м. б., не воздухом). Знайте, что гонорары мы снизили по всем категориям: строка стиха 20 центов (вместо 30) и всякая страница прозы 1 дол<лар>. Может быть, восстановим, но пока что приходится гашник подтягивать и нам, и Вам, и всем на свете. Как ни грустно, но — факт. Итак, сообщите.
В частности, стих Ирины Влад. из этой книги вытеснил Игорь Северянин.[750] Прислал, подлец, с того света нигде не напечатанное. Честное слово. И одно даже «не без замечательности», как говаривает Присманова (не Анна).[751] Должны были дать. Но дадим и Ир. Вл., ибо политического автора мы ценим чрезвычайно, что и доказали, печатая во всех книгах за последние годы — его стихи с необычайным удовольствием и живейшей радостью.
Ну, кажется, литература кончается. И дальше мы переходим к более веселым очередным делам. Ах, нет, нет. Есть и еще литературные вопросы Ваша статья, Г. В. (на которую, говоря между нами,я не надеюсь, ибо знаю Ваши темпы и Вашу непробудную лень-матушку). Но было бы, конечно, чудесно. И место ей всегда в журнале — самое чудное. Книги кое-какие могу Вам выслать уже сейчас («Грани», Гумилева — это у меня найдется, могу послать и Варшавского, правда, он у меня чудовищно исчиркан, и он мне, пожалуй, понадобится, но достану). Рыжий мерзавец еще не вышел.[752] Но выйдет. И достанем его. Но вот как у нас совпал литературный пульс и давление. Я говорил М. М., что хочу написать к июньскому номеру (м. б. — е. б. ж.) статью «Русск<ая> Эмигр<антская> Лит<ература>» — пользуясь, или вернее опираясь, на книги Адам<овича>, Струве и Варшав<ского>[753] — но тема статьи — «все поставить на свои обычные места, не на выдуманные» — ведь у нас в эмиграции плетется страшное вранье — выдаются всякие титулы и «властителя дум» и «гениального» (Набокову выдан титул Варшавским), и сколько чуши наплетено о Бунине, Зайцеве, Алданове и мн. др. И мне хотелось заняться некой такой (очень корректной) чисткой авгиевых конюшен и сказать — что в общем ведь почти ничего не удалось (в большом плане, не как у поляков в те благословенные годы, когда был в эмиграции Мицкевич, Словацкий и пр.[754]). Я считаю, что поэзия гораздо больше удалась за рубежом. Но проза — увы — не очень. Собственно говоря, эта вроде Ваших «Иллюзий и легенд», та же тема. И когда я прочел Ваше письмо, почувствовал, что — тот же пульс, та же пульсация. Но это отнюдь не значит, что нельзя писать и Вам и мне. НАОБОРОТ. Ведь мы же не сговаривались. И если будет дуэт у канавки,[755] тем будет лучше и для дуэта и для канавки. Великолепно. Очень даже приветствуем Ваше желание, хоть и учитываем природную лень «серебряного века». Стало быть, книги вышлю. В частности, мне почему-то кажется, что Варшавский Вас как-то «побаивается». Я ему сказал, что вот, мол Жорж Иванов будет писать о «Незам<еченном> поколении» и скажет тут лэ катр веритэ** — он как-то вздрогнул, как мне показалось, и во всяком случае не загорелся в восторге. Я говорил об этой книге на публичном собрании. И, кажется, удачно. Говорил о чепухе монпарнасского христианства, о всяких этих «мифах» и «философемах»... Все ведь это было «дело случая»...[756] А я до смерти не люблю никакого такого «метафизического маскарада».
Почему Вы сейчас в поэзии сильны — потому что — старая истина — искренни(помимо всего прочего, конечно); но философский стержень-то — Ваш, который Вам доподлинно известен — «немного красть — а кто не крал?» [757] — «есть раков на Поплавке»[758] и пр. — а слабость Адамовича и Варшавского и др. в том ведь и есть, что они обязательно начнут плести какую-нибудь «превыспреннюю чепуху», которая никому не нужна, и в которую они сами не верят и никого заставить поверить не могут, а тут — «идет мужик ругается — сидит собака чешется»[759] и конец.
Исправления постараюсь не забыть — дать — последние страницы у меня еще не сделаны, хоть первые уже и печатаются, как всегда. Оч<ень> интересная будет статья в библ. отделе Ульянова о Мейерхольде — первый класс (разделал он Елагина). [760] Много интересного,[761]
Боже мой, как я шикарен! Отвечаю Вам целым печатным листом (без всякого гонорара к тому же). Ну, ничего уж не поделаешь, — широка натура русская. И вот теперь мы переходим к самому замечательному, к балладе. Да-с! Скажу Вам, что начало столь «интригующее», — что читатель читает и перечитывает, и «снова вздохнет, и снова без отдыха пишет!»[762] (не пишет, а читает, но это все равно). Вы знаете — это же действительно — вещь зловеще-замечательная. Пока что только — психологический фон, контур обстановки и несколько персонажей, но каких! Шекспировских! Шучу. Нет, правда, — вся эта баржа, снятие с баржи, расстрелыцик нежный и прочее. Сие достойно описания. Знаете, Г. В., если бы Вы написали «Петерб. зимы» (но без грима, без пудры, без флеров, без занавеса — это было бы нечто — инфернально-замечательное!). Я говорю именно о годах революции, потому что то, что было в «серебряном веке», — не то. Фон не тот. Но тут — этот багрово-красно-дымный фон — и на нем движутся персонажи, и персонажи к тому же еще идут на мокрое... Это я Вам скажу — сцена!
Кроме шуток, читал, перечитывал. И просто захвачен сюжетом. Жду продолжения с крайним напряжением. И жалею, что не мог быстрее Вам ответить, чтобы раскачать Вас тем самым — на продолжение. И вот так — это проще - ведь не для печати, не историю писать, — а в письме, как пишется - так и пишется. Но пишется у Вас как всегда замечательно — дадите к<акую>- н<ибудь> «деталь» — и все встает, как под прожектором. Очень замечательно! Жду страшно. К тому ж, хочу прибавить — я человек могильный — совершенно. Хоть пытай. Все будет ТОЛЬКО У МЕНЯ. И никому больше. Ну, жена — да. Но она еще в десять раз могильней. Так что Вы можете быть совершенно покойны. Но только теперь я начинаю понимать причины Вашей ссоры с Адамовичем> в Париже. Я никак не понимал — с чего бы? Говорили, из-за «полит<ических> разногласий». Ну, думаю, не Милюков же Вы с Маклаковым. [763] Так пропустил мимо ушей. А теперь его письмо — дает — понимание событиям. И довольно грозным. Кстати, у нас идет статья Ад<амовича> о Блоке. [764] Я получил от него два-три письма. И писал, спрашивал — как ему нравится моя статья о Вас — верно ли. Отвечает, что не читал, что журнала не получает. Видел бегло, но не прочел еще. При случае спрошу еще — мне интересно узнать, полагает ли он статью верной. [765]
Ну, зовут меня, должен с женой ехать сегодня на вечер к Гринбергам, где будет весь наш бомонд литературы. Очень жаль, что в этом бо монде литературы мы не увидим Вас с Ир. Вл. Как-то Вы что-то не так поступили с самого начала. Впрочем, со всех сторон говорят, что в Вашем доме — живется хорошо - и юг и магнолии в цвету [766] и пр. Но Вы правы — «красные солдатики» — вещь крайне неприятная. Хотя я твердо уверен, что на нашем веку они еще не двинутся. Сложно теперь двигаться. Чересчур сложно. Думаю, что они будут стараться брать «тихой сапой» — и это не так смешно, как кажется.
В ближ<айшее> время постараюсь увидеть графа и попробовать его к<ак>-н<ибудь> раздеть — дабы увеличить Ваш гардероб. Если удастся раздеть и его Лили (эту каботинку!), было бы еще лучше. Увидим.
Пока что — низко кланяюсь — цалую ручки Ир. Вл., крепко жму Вашу и буду ждать Вашего ответа, как соловей лета, конечно, как несколько штампованно пишут девицы ди-пи.
Искренне Ваш
<Роман Гуль>
* Carte sur table(фр.) — карты на стол.
** Les quatre verites (фр.) — горькая правда (перен.букв, «четыре правды»).
18-го марта<1956>
Дорогой Роман Борисович,
Посылаю Вам новый плод совместного творчества.[767] Видите, как мы загорелись перспективой настоящего заработка. Загорелись, горим.
Не знаем только, угодили ли? Нам самим очень нравится.
Доволен ли ты сам взыскательный художник?[768] Чрезвычайно доволен, вот если и бы Вы тоже!..
Но можем и совсем иначе, как потребуется, на заказ, по мерке. Пришлите только образцы и точные Ваши желания и «пожелания», как выражался один кинематографический магнат. Для нас заработок, повторяю, просто спасение. Здоровье Г. В. за год, проведенный, здесь резко ухудшилось, и я временами просто впадала в отчаяние. Его здесь прекратили лечить, и ему приходится ездить к доктору в Марсель. А тут еще лекарства — так что... догадайтесь сами.
Можем поставлять стихи в любом количестве, до 20-ти штук в месяц и больше. Чем больше, тем лучше.
С гарантией не снижать качества продукции, скорей наоборот, улучшать ее. Очень ценю и благодарю, что подумали о нас. И еще скажу — Thank you за Жоржу!
У нас в работе продолжение «Путешествия»[769] и еще два стихотворения покороче. А «в мечтах» сколько!
Будьте милым, ответьте сейчас же только о деле[770] — я просто не дышу от нетерпения, не ем, не сплю — жду!
Когда будете писать настоящее письмо, не забудьте «высказаться» о моем отрывке [771] — интересуюсь.
Сердечный привет Вам обоим от нас обоих.
Отвечайте только, не откладывая.
И. Одоевцева
Стихи подпишите, как хотите — одним из наших имен — лучше Георгий Иванов [772] — для веса. Или любым псевдонимом — спорить не будем.
Может быть, укажете темы поинтереснее. Ледерплекс еще не прибыл - увы! увы!..
2 апреля 1956
Beau-Sejour
Нуeres (Var)
Дорогой Роман Борисович,
Политический автор переводит свой отрывок [773] в гриппу и с температурой около 39. Он очень просит Вас, раз уж он так перестрадал, быть ангелом — прислать его для подправки. Но так, чтобы обратная отправка в подчищенном виде не обошлась бы в новый миллион почтовых расходов. Здесь рукопись не берут иначе как считая за письмо. Нельзя ли загодя прислать корректуру, т. е. гранки, чтобы спокойненько, в указанный заранее срок привести все в порядок. Очень обяжете. В набранном виде и виднее, что и как, и полетят они по дешевому тарифу, как papies d'affaires *.
Ледерплякс очень просим и срочно . <Дерните?>, пожалуйста, на всю сумму рецензии и par avion. Оба автора оченно в нем нуждаются. Я тоже — и повод имею. Но не буду втирать пока очки. Если сочиню, то и увидите. Этот великий замысел, «облеченный тайной», не статейка, о которой мы говорили. «Легенды и иллюзии» напишу легко и быстро, но пока материалов нет. Не забудьте об обещании прислать барахло, «Грани», «Поколение», Гумилева. Сообразно с получением их изготовлю и статейку. А м. б., раз Вы на ту же тему пишете (очень приветствую!), то нам как-нибудь координировать свои труды? Не знаю как. М. б., Вы придумаете. М. б., до получения книг, набросать, как ляжет, и посылать Вам, а добавки присылать потом? Ответьте. Только – пересылки кусаются – то да се, марки да бумага люкс – и на ледерплякс не останется.
Варшавский меня боится напрасно — я ему скорее симпатизирую. «Молодой, 50 лет, Толстой без таланта» — и шпиговать или ловить я его не собираюсь. Хотя зачем это он, взяв патент на «предельную честность», мелко жулит, подлизываясь к власть имущим или денежным особам. Сужу по статейке в «Нов<ом> Журнале»[774]. «Прислушивается», т. е. поколение, к другим критикам: Вейдле, М. Цетлину [775]… Неприлично ставить рядом! Вейдле как-никак Вейдле. А Миша Цетлин, не обижая основателя Вашего журнала, Миша Цетлин — кто же к нему, о, Господи, «прислушивался». Еще — молодой философ Рейзини… Ну, Вы сами знаете, какой он философии философ! На Моннарнасе действительно был «популярен». Но в роли шута, изображавшего удивительно ловко, как, сидя в тюрьме за воровство и насилие, он на скаку, подгоняемый надзирателями, раздевался, танцевал под душем, и на скаку же мокрый одевался. Теперь он, оказывается, «отошел от философии», [776] к ущербу для русской поэзии. И еще, хоть бы сочинил, за него, Варшавский осмысленную фразу — а то какой-то «дух дышащий где хочет», [777]сплошное идиотство. Сей философ с трибуны «Зеленой Лампы» бахнул, вместо гомункул гомолукулус и, кроме кафе Куполь и тюрьмы Санте[778], ничего «не кончал». С другой стороны, не будь его — не было бы и меценатки «Чисел» madame де Манциарли[779]. Эту дуру-психопатку он уговорил дать на «Числа» деньги обещанием «создать нечто равное по размаху большевизму». Ей-Богу. Но Оцуп,[780] осведомившись, что есть такая дура и хочет меценатствовать, перебежал дорогу и хватил куш сам. Вот тут-то, несправедливо обиженному Рейзини и был отвален в награду «философский отдел» «Чисел».
Но вот о роли «Чисел» я поговорю — не в анекдотическом плане, а грустно — сериозно. Дутое было предприятие, между нами, и на «метафизически-жульнической подкладке». И «ничего особенно хорошего не было в том, что они „были"».
Я пожалел потом, послав Вам начало Почтамтской. Вот почему: вспоминая начало Почтамтской, относительно невинное, я взял легкий тон вроде «где слог найду, чтоб описать прогулку»[781]. Между тем все дальнейшее неподдельный ужас . Совершенно верно: дружба наша с Ад<амовичем> лопнула раз и навсегда, когда я все узнал. Не мог ентого освоить. Какие там политические распри – курам на смех! Это уж мой контрагент, малость обидевшись на мою реакцию на его «дельце» (как он сам «это» игриво называет), стал в свою очередь ужасаться моему «фашизму» и вольно или невольно раздул его до абсурда. Но всего не переговоришь письменно. И наших с ним отношений я не буду касаться, по возможности, в продолжении. «Только факты, сэр». И факты эти, если бы, к примеру, я бы их нес на своей совести — задушили бы меня своей тяжестью задолго до возникновения и «поколения», и «Чисел», и фашизма с прочим. Откровенно скажу — будь я на месте А<дамовича> — не иначе как бы
бы еще в Штеттине или на крайность в Берлине весной 1924 г.[783] — но Ваш новый прославленный сотрудник, что и говорить, «железная личность». «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей»[784]. Для опыта — когда получите от меня продолжение — прикиньте умственно все это к себе и решите — продолжали ли бы Вы потом «нормальный образ жизни» десятки лет с фельетончиками, деланием поэтических репутаций, посещением специальных бань и даже смиренно-самодовольным сознанием, что самое важное в его жизни — христианство (его убеждение). Или повесились бы в нужнике? Вот прикиньте, потом, на досуге.
Вы скажете — чего рассуждаешь — ты бы лучше сразу прислал это самое увлекательное «продолжение». Я пришлю, граф. Мне самому хочется — и даже «требуется». Но повторяю — не так начал писать и об этом жалею. Напишу и пришлю. И Вас прошу хранить и если, как надеюсь — меня переживете, составить после моей смерти соответственный меморандум для потомства. Спрячьте записочку Ад<амовича>. «Настоящим подтверждаю» — документ.
Чтобы перебить самого себя, а то от одних мыслей об этом самом начинает мутить — вспомнил о том же молодом философе — из-за чего он попал в тюрьму. Он, видите ли, стремился выгодно жениться и присмотрел подходящую невесту. Ну, ухаживал, на ухаживанье нужны денежки. Он тогда служил у Ашета[785] и стал там красть всякие дорогие книги: загонит парочку и сведет девицу в ресторан. Все уже было на мази и день свадьбы назначен и обстановочка на невестин счет куплена «сверху ампир, внизу модерн и все со стеклами». И вот незадача – невеста так увлеклась философом, что решила немедленно, не дожидаясь свадьбы, вкусить с ним блаженства. И ах – Варшавский это тоже знает – оказалось, что не то чтобы философ был импотент, ничуть. Но, как у Пушкина, в «Царе Салтане», у него «кой-чего недоставало»[786]. Или, как в «Бунте в Ватикане»,
Обнаружилось нечто такое крохотное, что влюбленная сперва не поверила — а потом, разрыдавшись на диване «вампир», выгнала жениха из квартиры модерн. А тут как раз Ашет стал проверять доверенное молодому философу имущество, и прямо с брачного дивана попал он, снимая на бегу, по регламенту Санте, подштанники — на недолгую (что-то 8 месяцев) отсидку.
Ну хорошо. Сами видите, я не в ударе, пишу чепуху и вяло. А вес письма угрожающе растет. А есть и дела. Дорогой граф — а как проект с изданием стихов Вашего протеже? Я недавно сделал жалкий жест — написал Терентьевой: не издадите ли все-таки 150 страниц, уплатив полгонорара!
Если бы Вы и М. М. меня лично поддержали, внушили бы, что свинство. Ведь они продолжают издавать какое-то говно. М. б., Каган с ними вошел бы в компанию или издали бы под маркой «Нов. Журнала» или как. Подумайте, сэр, постарайтесь — век буду благодарен. Этакие избранные стихи с Вашим вступлением. Ах, покрутите Вашей умной и дружеской головкой!
Политический автор задрожал, услышав о возможном раздевании каботинки. Ой, разденьте. Чего-нибудь такого фру фру модного. Резину также очень бы был польщен получить, такую же, как когда-то Ольга Андреевна прислала в Монморанси. Этакую с подвязками из пластика. Но что ни пришлете – будет кстати. Рыжая шубка по сей день составляет ее гордость и блаженство. Я бы очень хотел такую же кофту, которую Вы сняли с своего графского плеча, из деликатности сделав на рукаве дырку. Только не снимайте опять со своего! Но м. б., найдется граф подходящего размера. Вашу я носил с мая до ноября — в нашем климате это лучше всякого костюма. И, увы, от стирок, совсем еще новенькая вещица слегка пожухла. Вот бы опять такую – просторно-тонно-прохладную. Но если кофты нет, а найдется пальто – все равно какое, непромокаемое либо драповое, то тоже буду очень польщен. Костюмы у меня, благодаря Вашей милости — шик, а пальто, ну никакою, т. е. есть одно, но уж больно гнусное. Не писал бы, если бы не Ваше любезное предложение — но раз счастье само лезет в руки, то намекаю, что более нужно.
Да, я «покраснел до ушей», представив, что Вы читаете Ольге Андреевне мои сочинения — а я там употребляю всякие слова на ж и на х! Надеюсь, Вы с тактом смягчаете. Буду впредь воздерживаться. Возвращаясь к Почтамтской — сяду Вам ее писать на досуге, но если желаете получить, то отвечайте на письма, а то буду складыв<ать> в ящик.
О моих новых стишках просил компетентно<го> мнения — ни гу-гу. Опасаюсь за опечатки — корректура была грязная, а я за 45 лет «деятельности» ни грамоте, ни умению читать корректуру не научился. Впрочем, наш мэтр Гумилев писал «список сотрудников» и «крух», т. е. круг. Своими глазами видел альбом институтский Хмары-Борщевской, барышни, в которую был безнадежно влюблен Анненский[788]. Знаете, были такие с печатными вопросами: мой любимый поэт, цветок, еда и пр. Все гимназисты отвечали: А. Пушкин (или Надсон), роза, мороженое. Четырнадцатилетний Гумилев написал: Бодлер, орхидея, канандер (камамбер). Факт. Этот канандер, привкус его, остался, по-моему, навсегда и в аполлонизме-акмеизме. Что же тогда осуждать молодого философа Рейзини. А в то же время, я ничуть не преувеличиваю, ставя так высоко Гумилева. Вот и пишите историю серебряного века.
Ну, буду ждать в ответ на мое бестолковое письмо обстоятельно-блистательного ответа. Целую ручки Ольги Андреевны. П<олитический> автор просто ее целует. Ваша Присманова par Гингер правильно оценил перенос моего «русского человека» на 1 место. Получилось вроде как все посвящено другу Вагнеру[789]. И очень хорошо, что так вышло. Обиду с «кенгуру» теперь забудем.
Очень Вас прошу — напишите как можно лестней политическому автору. Очень прошу — есть на это разные психологические причины: не так-то легко в общем жить в здешнем раю — где возят частенько хоронить соседей в братскую могилу. И вообще. Поддержите ее «мораль<но>»!
* деловые бумаги (фр.).
8 апреля 1956 года
Дорогой Георгий Владимирович, ждал Вашего письма как всегда с некоторым нетерпением (хочется же почитать классическую литературу!). Наконец она — классическая литература — пришла. Прочел с большим интересом все, — замечательно пишете и напрасно оговариваете, что то да се. Первый класс, многоуважаемый коллега! И — «что» и — «как».
Итак. К делу. С политическим автором надо найти компромайз.* И вот какой. Послать набор уже для правки — это, граждане, — невозможное дело. Типография на такую правку не согласится никак — за это же надо платить живые доллары, а где их взять? Так вот «компромайз» будет такой: сейчас рукопись Ир. Вл. как раз у нас в переписке. Как только перепишется — буду с наслаждением читать (помня «Оставь»![790] м<ежду> п<рочим> — как грущу, что «Оставь» — не прошла целиком в НЖ, ведь М. М. как-то говорил, что Вы присылали рукопись? Оч<ень> жаль. Это было в стародавние времена, кажется?). И пошлю Вам один экземпляр чисто переписанной рукописи — Вы ее почитаете, Ир. Вл., сделаете все несессерное [791] — и вернете — приложу купонов кучу к<акую>-н<ибудь>, сверхъестественную, дабы Вам было бы ненакладно. Вот — компромайз.
Далее. Ледерплексы вышлю воздухом на этих днях. Вашу работу, облеченную тайной — жду с нетерпеливым любопытством. Что это такое? Книги, Вам нужные, — вышлю. Вот даже сейчас записал на бумажке: «высл<ать> Ив<анову> необх<одимое> барахло». Не забуду. Насчет моей темы — темна вода во облацех. Не знаю, во первых, дойдут ли руки, а во-вторых, на днях видел М. М. и спросил его, что бы он больше от меня хотел (или не хотел) — статью о русск<ой> эмигр<антской> лит<ературе> (с постановкой всего на свое место и с подведением «наших итогов») или статью о прозе Набокова? М. М. — говорит, что все равно — и то и другое не без интереса. Так вот буду думать и за что будет легче хвататься — за то и схвачусь. О Варшавском >. Послушайте, граф, — Ваше перо и Ваш язык — остры, как сталь Роджерса (кажется, были такие знаменитые бритвы, а м. б., и не было). Но характеристики в строчку (в одну), будь то Варш<авского>, будь то молодого философа Рейзини, кот<орый> кроме Куполя и Санте ничего не кончил, — это вещь шедевристая! Убиваете на смерть. Бедный Рейзини! Ах, как жаль про эту «безделку». В частности, сего мужа никогда в жизни своей не видал. Слышу только, что он страшно богатый какой-то человек и что его не впускают в Америку из Мексики, потому что молодой философ что-то будто бы напорол в своих основных бумагах. Полагаю, что это именно он и есть?[792]
Иду по пунктам Вашего письма. И вот дохожу до «неподдельного ужаса». Верю. Но теперь уж прямо прошу, читательски прошу— напишите Христа ради же! Заинтриговали — насмерть. Хочу, чтоб был именно ужас. Пока есть душный смрад» но нет неподдельного ужаса. Дайте же, граф, его. Я верю, что он был, Вы пишете об этом оч<ень> уверенно. То, что Вы написали о «Числах», — верно до убийственности. Именно это я и сказал Варшавскому, по поводу «христианства школы Адамовича» и «христианства Монпарнасса вообще». Это такое беспардонное жульничество, именно жульничество, т. е. дело на «метафизически-жульнической подкладке». Ох, как бы могли написать об этой — «ноте», — если захотели. Я и публично Варшав<скому> (на собрании) сказал именно это. Конечно, в выражениях академических, но все-таки именно о «жульничестве» (называя его «неправдой» с большой буквы). Вообще, все это «возвеличение» — парижской школы Ад<амовича>, с прославлением «властителя дум», со всяким этим христианским жульничеством, с «русскими мальчиками», которые якобы так и ходили по Монпарнассу «с горящими правдой глазами», все это для <меня?> совершенно рвотное снадобье — и именно потому, что это какое-то пошлое вранье, именно пошлая поза. Встань в свою естественную позу — говори стихом и прозой — о чем угодно — даже наври, но чтоб это было смешно и весело, чтоб это «играло жизнью и улыбкой».[793] — А эти господа разводят какое-то мистическое перекобыльство [794] — и от этого меня просто рвет... Скушно же, граф, все это до одури...[795]
Насчет проекта издания Ваших стихов — проект этот, конечно, чудный и человечеству необходимый совершенно. Но как его осуществить? «Чехов» умирает — он уже сказал «их штербе» [796]— и Вы даже напрасно истратили марку на письмо Терентьевой. Они доиздают те книги, которые не доиздались, но были уже в плане. А план — как известно — это совершенно современная вещь и столь же необходимая. Так что с ними разговору нет. С Каганом? Но он русского ничего не издает, у него америк<анское> издательство научных книг. Подписка? Меценаты? Но если б они даже нашлись, ведь это не дало бы гонорара ни Вам (за стихи), ни мне (за предисл. — шучу о себе, конечно). Но насчет Вашего гонорария это серьезно, ибо набрать на издание, допустим, набрали бы где-нибудь (не так уж это много), но на гонорарий — сумлеваюсь весьма. А что Вас интересует? Монумент? Или — «жрать» (не понимайте, граф, грубо — а деликатно)? Вот — коренной вопрос или даже вопросище! Буты ил не буты, вот в чем заковыка, как сказал Гамлет в Полтаве.
Теперь дошли до пунктов графских (и Лилиных) одежд. С графа достать можно, и это нетрудно. У меня уже есть кое-какие вещи, так сказать, зафрахтованные, и они подойдут Вам (и куртка серая для глаз). Но с полит<ическим> автором — с этой Лилькой графской — всегда труднее. Потому что в Питерсхеме — там есть такие места, где можно найти приличные штуки, а тут — труднее. Но Ол<ьга> приложит усилия все же «обломить» что-нибудь у Лильки тоже. И насчет польта тоже будем думать. Обязательно.
Я, конечно, понял Вас «с каблука», как говорится у нас на родине/ что Вы краснеете, когда я читаю письма жене. Но у нас с вами есть, граф, спасенье, — жена моя в этом смысле иностранка и совершенно не понимает ни на «х», ни на «ж», ни на «п», так что свобода пера спасена — и Вы можете не надевать никакого смокинга, а писать как пишется — легко, с ветерком, и совершенно свободно — до анархизма свободнейше!
Разве о Ваших новых стихах я не писал Вам? Писал. Я писал Вам, что в этой порции «Дневника» есть первоклассные шедевры (и о русск<ом> чел<овеке> и отзовись, кукушечка), и (мне оченно понравились) маленькие ялики [797] — долго ходил и все пел их, даже людям надоедал, спрашивают, о каких-то Вы все яликах Р. Б., поете? А-а, говорю, это такие маленькие ялики, которых Вы никогда не видали и не увидите. Остро о богаче и усах.[798] О Леноре чудно. Декламировал не однажды это стихотворение в литерат. салонах (по-нашему салун). Кое-что в этой порции мне не оч<ень> понравилось, я Вам уж писал. Но все целиком — как всегда у Г. Ив. — первый сорт! Приписку Вашу оценил! Обязательно! На днях получил от Юр. Анненкова воспомин<ания> о Блоке.[799] Не читал еще, но думаю, что это будет небезынтересно.
<Конец письма отсутствует>
* Compromise (англ.) — компромисс.
<13-4-1956. Почтовый штемпель Йера на конверте>
Дорогой Роман Борисович,
Вот, на пробу, стишок, сочиненный совместно с политическим автором.[800] Очень заинтересованы возможностью зашибать деньгу. Читаем не только «Фигаро»[801] — («Тан» — Вы малость отстали от века, конфисковано имущество, а сотрудники сидят по тюрьмам за коллаборацию![802]) — но и «Дели Мель».[803] Там, кстати, разительная разница тона по отношению к большевикам. Здесь все справа и лева лижут большевикам сапоги. А англичане — приятно читать — дорогого гостя Маленкова[804] зовут «видным членом московского ганга[805]», Серова[806] — шакалом, и вот, вчера, в ожидании Хрущева,[807] написали, что он «желтая собака, засовывающая в рот задние ноги». [808] Не знаю, что это значит, но читать приятно. Это не сопли французской прессы. Так что, обнадеженные предложением заработка, ждем первых отчетов о Хрущеве — Булганине[809] и постараемся с пылу с жару сочинить и послать немедленно Вам. Деньги мне — нам — дорогой граф, нужны, пожалуй, больше, чем в Париже. Меня не лечат — признав за неизлечимого, требующего напрасных и непосильных расходов на лечение. Это дом отдыха, но не больница. Если желаешь лечиться — ищи место в доме для неизлечимых. Есть такие — но там житье кошмар. Кроме жидкого завтрака, нас здесь почти не кормят, вечером нечего и ходить в столовую. Все это на собачьем жиру, от которого наши обе печени порываются лопнуть. В Париже все-таки были «меценаты», кой-какие друзья — здесь же стенка в этом смысле. Если бы М. М. Карпович не выхлопотал мне денег из фонда — ложись и помирай, без преувеличения. Считайте еще, что у Вас в Америке, очевидна дешевка, а не жизнь, по сравнению с нашей. Вот для прим кило печенки (главное мое питание, не отравляющее меня) 1 фр<анков> — доллар же по казенному курсу 345 — считав Кило лука 180 фр. то же кило апельсинов. Эк я расписался, старая богоделка! Впрочем, что же, я таковой и есть.
Passons... He задерживайте «барахло». Т. е. книжки. Не забудьте, заодно, неизданного Гумилева. Я давно хочу посмотреть, что этот рыжий мерзавец наплел и чего наврал. Не сочувствую теме о Сирине: прийдется Вам втирать самому себе очки. Не можете Вы любить сочинения Сирина — отдавать должное, допускаю. Внешне он само собой мастер, но внутренне «гнусная душонка», паршивый мелкий сноб. И с оттенком какого-то извращенного подлеца. Обратили ли Вы в его воспоминаниях, среди лакейских самовосторгов своими бывшими лакеями и экипажами — вскользь то тут, то там, холодно-презрительные обмолвки о его брате.[810] Это бы ничего — ну не любил брата, не сходился с ним, мало ли чего. Но если знать судьбу этого брата (кстати, жалко-милого безобидного существа) и сопоставить с тем, как подает, зная, что с ним сделали. Сирин — становится — по крайней мере мне — зловеще омерзителен. Брату Сирина, в гитлеровской Германии, отрубили голову топором — по приговору суда за гомосексуализм![811] Вы же человек, по-моему, органически не способный любить в писателе т. н. мастерство для мастерства. А не любя Вы, по-моему, и написать хорошо не сможете. Вы вот любите Цветаеву или мазню Вашего покорного слуги — потому и замечательно о нас написали. Вывести на чистую воду Сирина — с его дурацкими страстями к бабочкам — Вы бы, вероятно, здорово бы могли. Но ведь это табу. Ох, беретесь за дохлое дело.
Конечно, это тот самый Рейзини. Наум Рейзин — его настоящее имя. Говорят, он страшно богат — приумножил богатства жены. Да, жены! Не той, на которой неудачно собирался жениться, а другой. Нашел-таки. Великий человек в своем роде, принимая во внимание его «органический недостаток». Посылаю Вам очередное «продолжение». Хотя Вы мне метко льстите — «Замечательно пишете, коллега», — я-то знаю, что пишу левой ногой как попало, потому что если начну прилаживать и переписывать, то ничего не получится. Так, ободренный Вашими одобрениями, я и пишу тот таинственный опус, о котором Вы спрашиваете, что такое? Секрета нет. Я покрываю, вот именно как попало, наудачу тетрадки, не перечитывая, «О всем». Для печати не годится. Стиль не навожу. Тон и не озлобленный - что ж злиться-то зря, — но и не дурацки просветленный. М. б., ничего и не получится. Но сочинять чего-либо для приличного гонорара — не в таком уже я виде. Другое дело стишки — если получится «подходяче» для Вашей станции. Эти доллары, т. е. нечто не менее важное, чем воздух. Тут и вдохновение может явиться, если будет поощрение.
«Желаю ли я монумент или жрать?» (насчет издания моих стихов). «Жрать» желаю в тысячу раз больше. Но то, что не находится ни одной души, пожелавшей бы издать мою книгу — отбивает охоту писать стихи. Это необитаемый остров. На необитаемом острове можно ловить галок и их жрать — для поддержки существования, можно и для развлечения дрочить в кулак — но творчество невозможно. Тяжесть читательского равнодушия и презрения, выраженного ясно в этом факте (т. е. невозможности издать книгу), испытываю порой очень мучительно. А впрочем все равно. Кстати, этот самый глубокоуваж<аемый> Абрам Саулович Каган — конечно, он от этого отречется — издал в Брюсселе в 1939 году «Зеркало» Одоевцевой 1000 экз.* Все издание давно распродано под метелку. Не сожжено немцами, не погибло в наводнении, а распродано, чего и не отрицают владельцы книжн<ого> склада 29, rue St Didier — которые распространяли издание. Распродано целиком. А деньги? Деньги получил представитель «Петрополиса» — мы ему обязаны отчетом. Кто такой? Не имеем права сообщать адреса. А где Блох[812] или Каган? Тоже не имеем права. Если хотите, можете им написать через нас — перешлем. Плюнуть проще — чем писать, марки тоже стоют денег. Но раз Вы встречаетесь с Каганом, «подзовите-ка» его и расспросите». И за «Отплытие на о. Цитеру», распроданное давным-давно — никогда ни копейки не получил. И за «Распад Атома». Ну вот, прощупайте при случае совесть занятого теперь Научным издательством А. С. Кагана.[813]
Это рефрен к «Балладе об Оцупе» 1921 года.[818] Тогда же предполагалось научное исследование «Блохи в русской литературе». И, заметьте, все смеялись, и никто не считал авторов (напр., Мандельштам) зоологическими антисемитами. А слыхали ли Вы, как, в те же времена, расшифровывалась на советский лад фамилия Оцупа. О.Ц.У.П. — Общество Целесообразного Употребления Пищи. И очень подходила. Он, т. е. Оцуп, сиял толщиной и красномордостью в тощей толпе времен военного коммунизма. Ах, сколько интересного я знаю об Оцупе. Ах. Ах. И это тоже «умрет со мной». Конечно, Вы писали мне Ваше уважаемое мнение о первой партии Дневника, хвалили Кукушечку и осуждали Корону.[819] Но меня вторая порция интересует. Там — представьте — одно кажется мне чрезвычайно удачным. А именно «На юге Франции».[820] А м. б., я и ошибаюсь. Открою секрет. Идеалом поэзии для меня является «цветное пятно» без смысла. И мне кажется, что это «приближается к идеалу».
Политический автор очень ждет и переписки, и Вашего мнения о ней. Вспомните о моей приписке в прошлом письме, пожалуйста. Спасибо за желание прислать нам, что <отняли?> у графа. Но, пожалуйста, не надрывайтесь из-за этого. Целую ручки Ольге Андреевне (как видите, начало получаться, сперва от излишнего усердия целуем ррручки).** «И оба благодарим заранее». Адамович, кстати, раз приложился с размаху к ручке Мережковского.
Просим сразу сообщить о прилагаемом шедевре и прислать образцы Елагина и какие другие.
Обнимаю Вас
Г.И.
Почтамтская 20, кв. 2.
(Продолжение)
В конце августа 1922 г. Одоевцева уехала за границу.[821] Я жил на отлете: командировка от Адриана Пиотровского (сына Ф. Ф. Зелинского)[822] — паспорт, визы, место на пароходе, поездка в Москву. В жизни Почтамтской почти не участвовал. Она стала очень оживленной и многолюдной — проходные казармы. А. фон Цурмюлен играл первую роль. Одну из наших комнат отдали «под жильца» спекулянта Васеньку (описан в «Третьем Риме»), очень польщенного, что попал в блестящее общество. В числе новых друзей оказались Лохвицкий-Скалон, сын Мирры[823] и некто Б. Ф. Шульц,[824] мой однокашник, б<ывший> гвард<ейский> офицер, теперь скрывшийся от призыва, голодный, несчастный. Он был первым красавчиком в классе, теперь с горя готовым «на все». Анонимный племянник своего дяди появился, может быть, при мне, я не помню. Имени его я так и не узнал. «Страшный человек» — называл его Адамович.
Новая компания бурно играла в карты и пьянствовала. До этого Ад<амович> не пил ничего и не держал колоды в руках. Теперь стал завсегдатаем клубов. (Клуб имени тов. Урицкого. Клуб Коминтерна. Пролетарский клуб имени тов. Зиновьева — швейцар в ливрее, весь в медалях, высаживает гостей. Лихачи с электрическими фонариками на оглоблях. Зала бакарра. Зала шмен де фер***. Рулеточная зала. Ужины, девки, педерасты. НЭП в разгаре.) Часто играли — и очень крупно — и на Почтамтской.
— Очень весело стало жить, — повторял Адамович. — Как жаль, что ты уезжаешь.
— А ты не уедешь, ведь собирался?
— Не знаю. Может быть. Вряд ли. Мне и так хорошо.
Однажды он вдребезги проигрался — где взять денег. Отдать
было необходимо до зарезу — нравы были крутые, полубандитские — не отдашь, могут избить до полусмерти, а то и плеснуть кислотой. Он был в панике.
— Да продай теткину спальню (за нее предлагал что-то очень большие деньги какой-то скоробогач).
— Что ты! А если тетя узнает — как я ей посмотрю в глаза! Никак я не сделаю этого.
И как-то выкрутился, ничего не тронув в квартире.
Когда, после отъезда Адамовича за границу, недели две спустя, на кв. № 2 нагрянул уголовный розыск, переарестовав всех ее обитателей — Шульца, Васеньку, прислугу Марианну — обстановка была целиком вывезена — одной из эмигрантских забот Адамовича стала сложнейшая паутина «писем из Петербурга», сообщавших, что на Почтамтской все в сохранности, ковры выбиваются, бронза чистится, статуя каррарского мрамора переставлена на лето в тень, чтобы мрамор не пожелтел. Тетка верила, напоминала — «напиши, чтобы проветривали пуховые подушки...» Канитель эта кончилась сама собой спустя несколько лет: тетке внушили, что переписываться запрещено и, чего доброго, верных людей, хранящих ее квартиру, могут за переписку арестовать, тогда и пуховые подушки пострадают...
В «Красной газете» начала марта 1923 г. можно отыскать заметку приблизительно такого содержания: «На льду реки Мойки против б<ывшей> протестантской кирхи, рядом с прорубью обнаружена шкатулка накл<адного> серебра фирмы Фраже с инициалами В. Б. В шкатулке, завернутая в наволочку с теми же инициалами, оказалась отрубленная голова мужчины средних лет с большой черной бородой».[825]
С этой заметкой Адамович впервые познакомился в редакции «Всемирной литературы».[826] Кассир, платя ему гонорар — протянул ему только что вышедший №:
- Георгий Викторович, ужасти-то какие и совсем рядом с Вами — вот прочтите — голова, прорубь...
Что ответил Адамович, не знаю. Прорубь он сам предварительно нашел. Но мельхиоровую шкатулку с инициалами тетки — В. Б. — Вера Белей, бросил неудачно — мимо проруби на лед. Место было действительно рядом: налево за угол от Почтамтской 20 Б<ольшая> Морская кончается под острым углом, сливаясь с набережной Мойки. Прорубь была как раз наискосок особняка, облицованного розовым гранитом, — особняка Набоковых, описанного в воспоминаниях Сирина.
Труп был найден несколько дней спустя в багажном отделении Николаевск<ого> вокзала. Вскоре обнаружился и маклак татарин, которому «неизвестный гражданин небольшого роста» продал пальто, костюм и шапку убитого. Продавец был Адамович.
Труп рубили на куски в ванне, роскошной белой ванне на львиных лапах, в роскошной ванной комнате кв. 2 по Почтамтской 20. Клеенка и корзинка были заранее припасены, но упаковали плохо — в багажном отделении обратили внимание на просочившуюся сквозь корзинку кровь. Стенки ванной комнаты, разрисованные кувшинками на лазурном фоне, забрызганы кровью, белоснежный кафельный пол залит, как на бойне. Кругом креслица, тумбочки, шкафчики, буржуазный уют конца XIX века.
Роли были распределены — один рубил, другой хлопотал с корзинкой, Адамовичу как слабосильному дали замывать кровь. «Страшный человек», племянник убитого, свирепо командовал:
— Быстрей — а это что? поворачивайтесь.
И несчастный Ад<амович> в одних подштанниках, на коленках, хлюпал по полу окровавленной тряпкой и выжимал ее в ведро, пока другие рубили и впихивали в корзину. Голову решено было бросить в прорубь, чтобы трудней было доискаться, кто убитый. Для упаковки головы подошел «как раз» дорожный погребец накладного серебра. Голова лежала потом в погребце сутки. Погребец был с ключиком. Ад<амович> закрыл на ключик и поставил пока на прежнее место в столовой лжеренессанс и с люстрой из ананасов.
Убили часа в три. «Работали», рубя, упаковывая, замывая, торопясь, «нервничая». Главарь-племянник, богохульствуя и похабствуя, орал на всех. Жильцу, спекулянту Васеньке, заранее сказали, чтобы до 7 вечера не возвращался. Но к 7 он обязательно явится. Ад<амович> заикнулся, что, если Васенька явится, когда еще не все будет «убрано», — он выйдет и уведет его куда- нибудь.
— Дудки, — ответил племянник. — Явится не вовремя - и его топором. Пойдут две корзины в Омск «Осторожно. Стекло», и дело с концом. И колечко наше будет.
На пухлом мизинце Васенька носил «брульянт четыре карата чистейшей воды». (См. «Третий Рим».)
Васенька на свое счастье запоздал. Все было в порядке — все блестело. Явилась и Марианна — стала накрывать на стол веджвудский столовый сервиз м-м Белей. Друзья — «участники в деле» — пять человек заперлись в комнате Адамовича. Главный лихо распорол тряпичный пояс, снятый с голого мертвого тела дяди с большой черной бородой. Из пояса посыпалась валюта: покойник собирался удирать в Польшу и доверился об этом и о поясе — племяннику.
(Продолжение следует)[827]
Георгий Иванов.
* <Над строчкой вписано:> — условия 10% выплаты аванса не было.
** <Страница начинается с зачеркнутого начала фразы:> Целуем ррру
*** Chemin de fer (фр.) — карточная игра, «железка», букв, «железная дорога».
16-го мая<1956>
Дорогой Роман Борисович,
Я получила Вашу телеграмму вчера,[828] когда уже было поздно для воздушной почты. Посылаю сегодня исправления и кусок, который я не успела перевести в прошлый раз и очень хотела бы, чтобы он понравился Вам.
Со всеми Вашими исправлениями я согласна, исключая тигра и глаз, как два плевка.[829] Чрезвычайно держусь за них. А остальное, что Вы отметили или, вернее, изменили, безусловно идет на украшение отрывку. Спасибо. Спасибо также за Ваше лестное письмо. Я не ответила Вам только оттого, что Жорж очень болен вот уже скоро месяц, и я совершенно ошалела от страха и усталости. Ошалела и плохо понимаю, что пишу.
Его здесь не лечут, мне приходится самой за ним ухаживать и на свой счет покупать лекарства и вызывать доктора. Два раза я к нему вызывала профессора из Тулона. Результатов пока почти никаких. Требует, чтобы я его увезла отсюда, т. к. здешний климат и условия жизни для него губительны. Но куда я его увезу и на какие деньги? Денег у меня совсем нет — все ушло на его лечение. Визит профессора обходится в 15 долларов, доктора в 4 доллара, и все в том же роде. Как тут не обалдеть? Предлагают забрать его в госпиталь, но об этом он и слышать не хочет. А противоречить ему нельзя — сейчас же поднимается давление, что грозит ударом. Давление его удручающее 28-10.
Пишу Вам обо всем этом, зная, что Вы дружески относитесь к Жоржу и поймете меня.
Пожалуйста, пришлите мне чеком все, что нам причитается и вперед за отрывок. Я просто схожу с ума, чувствуя свою беспомощность достать деньги и помочь ему. Я написала Карповичу. Я решительно не знаю, к кому бы еще обратиться, чтобы спасти Жоржа.
Он целый день лежит в полусне и только стонет. Доктор приезжает делать ему вспрыскивания каждый вечер.
Теперь Вы поймете, отчего я не отослала Вам сразу исправлений и добавления. И даже не поблагодарила за Ледерплекс. Он пришел почти благополучно» но, кажется, не целиком. Оказалось 220 капсюль [830], а Вашей рукой написано 500. Но все это пустяки. И так этого более чем достаточно. Большое спасибо.
Теперь опять об отрывке (новом). Если Вы найдете возможным напечатать его, что, по-моему, украсит отрывок в целом — поместите его между 22-ой и 23-ой страницей. В этом случае 1-ую строчку 23 стр. «Рачинский вернулся домой только в два часа» надо выбросить [831]. Простите, что пишу так сумбурно и, пожалуйста, не сердитесь на меня. До чего я жалею, что нам не удалось перебраться в Америку.
С сердечным приветом
И. Одоевцева
18-го мая<1956>
Дорогой Роман Борисович,
Только что пришел Ваш чек. Жоржу сегодня лучше — у него, оказывается, был кризис и сейчас он, хотя лежит пластом и только вздыхает, все же не в прямой опасности. Доктор предупредил меня, что радоваться рано, но я все же не могу не радоваться. К тому же сегодня день моих именин. Пожалуйста, хоть и запоздало, поздравьте меня мысленно и пожелайте мне, чтобы Жорж выздоровел.
Я, кажется, неправильно поняла Вашу телеграмму. Я была тогда в таком переполохе мыслей и чувств, что удивляюсь, как вообще могла справиться с «исправлениями и добавлениями».
Оказывается, Вы требуете «повесть», т. е. продолжение. Или весь роман? Мне это и сейчас неясно. Напишите.
Я перевела следующую порцию начерно. Получилось 45— 48 стр. Н. Журнала.
Через неделю, самое большое через десять дней, вышлю ее Вам. Сейчас я могу работать — Жорж должен лежать в постели, и я все равно целый день сижу около него. Он так слаб, что не разговаривает и даже не читает, но мое присутствие его успокаивает.
А мне даже приятнее быть занятой, не так грустно.
Очень прошу Вас написать мне, ограничиться сейчас только очередным отрывком или продолжать переводить — в меру сил.
Конечно, за аванс буду бесконечно благодарна. Я совсем не имею денег, а от расходов по лечению Жоржа, что называется, волосы встают дыбом. И в долг взять здесь не у кого — все такие же голодранцы, как мы.
Не знаю, правильно ли лечут Жоржа. Ему ежедневно вспрыскивают Alcoline Parafine и витамин А. Я сказала доктору, что в Америке рекомендуют витамин С, на что он только пожал плечами. Все же я даю Жоржу сама витамин С, не знаю только дозу, напишите, пожалуйста.
С самым сердечным приветом.
И. Одоевцева
19 мая 1956
Дорогая Ирина Владимировна, получил только что Ваше письмо. Исправления сделаю. Вставку сделаю. Может быть, помещение отрывка задержится и не влезет в июньскую книгу (из- за опоздания), ибо типография, как всегда, второпях. Но постараюсь. Во всяком разе — посылаю Вам чек — аванс за этот отрывок. Со мной говорил М. М. Карпович, и мы спешим с посылкой Вам аванса. Поговорю тут еще в к<аких>-н<ибудь> местах. Но мне думается, что самый лучший ход — это если Вы попросите Алданова обратиться в Литфонд. В Литфонде деньги есть сейчас большие. Они могут помочь хорошо, если захотят. И самый лучший ход к Вайнбауму [832]— это, конечно, Марк Александрович. Напишите ему, он, как всегда, в Ницце: 16 ав. Жорж Клемансо. Советую.
Очень я огорчен нездоровьем Г. В. Как же это так случилось? Что? Внезапно? Хочу думать, что он скоро поправится. Юг нехорош? Но Париж ведь хуже во всех других смыслах. Из-за океана ничего, конечно, не видно, как и что.
Цалую Ваши ручки, желаю Вам крепости и успешного выхода из этого тяжелого тупика — главное, чтоб доктора поставили вновь на ноги нашего поэта. Я тут буду думать, что можно предпринять в смысле поиска монеты. Но в Литфонд ход через Алданова — это битое дело. Уверен.
Искренно Ваш
<Роман Гуль>
Жоржу жмите лапу дружески от меня. Жена обоим Вам сердечно кланяется
<Конец мая 1956>
Дорогой Роман Борисович,
Большое спасибо за чек. Не поблагодарила Вас раньше за него, потому что Жоржу, после короткого улучшения, опять стало хуже. Доктор оказался прав — радоваться действительно было рано.
Я написала Алданову и, чтобы не объяснять что, зачем и почему, послала ему Ваше письмо. Посылаю Вам его неутешительный ответ.[833]
Не знаю, стоит ли мне писать Цвибаку.[834] Мы были до войны с ним в хороших отношениях, но мне известно, что он поверил клевете о наших «нацистских подвигах». И, конечно, не мог не возненавидеть нас люто. С другой стороны, он мог и, за столько времени, убедиться во вздорности этих клеветнических слухов.
Не могли ли Вы быть милым и узнать, как он теперь относится к Жоржу.
Остальные советы Алданова — обратиться к Зайцеву и к Гукасову... Почему не к Крымову? Это было бы даже забавно, если бы вопрос лечения Жоржа не стоял бы так трагично.
У меня по-прежнему мутится голова от забот, и дни и ночи проходят «в сумасшествии тихом».[835] Не знаю, как быть, что делать, к кому обращаться за помощью.
Простите, что надоедаю Вам своим горем. Ужасно я этого не люблю.
Теперь о письме Рыжих Мерзавцев. Жорж напишет, вернее продиктует, мне ответ им дня через три-четыре. Ему сейчас стали опять делать вспрыскивания, и он совсем до конца их, т. е. послезавтра, не может не только писать, но даже читать. И, конечно, ему запрещено всякое волнение. Поэтому я смогу дать ему эту прелесть только послезавтра. Но, конечно, ответ Жоржа необходим. Пожалуйста, оставьте место для него.
Меня поразила резкость и даже грубость тона письма. Надеюсь, Вы уберете такие эпитеты, как «недобросовестных утверждений» в 6-ой строчке и «недобросовестно придирался» в конце. И «не поддается квалификации»...[836]
Ведь в статье Жоржа Вы многое выбросили. Так и с «письмом» поступите так же. Тем более, что это не меняет содержание письма «мерзавцев».
Кстати, они правы только в 1) пункте. Жорж напутал и потерял полфразы, о чем и писал Вам, прося исправить и разъяснить.[837]
Остальное — чушь и наглая передержка. Жорж, я ему это, как и Вы, посоветую, должен написать коротко и «академически», но все-таки оставьте ему страничку, пожалуйста.
Конечно, хорошо, что и Адамович, не сговариваясь с Жоржем, слегка припечатал их.[838]
Теперь о моем втором отрывке. Он вчерне готов, но узнав, что телеграмма касалась не его, я отложила его для его же пользы.[839]Мне до нового, хотя бы и временного, улучшения Ж<оржа> очень трудно сосредоточиться, голова моя полна им.
Но все же возьмусь за него, как только смогу, и отошлю Вам заблаговременно. Будут ли в июньском номере мои стихи?[840] Мне сейчас даже кажется странным, что я могу писать стихи.
И еще вопрос — совершенно между нами. Я писала Карповичу. Ответа не получила — пока. Не знаете ли Вы, делает ли он что-нибудь?Это моя главная и единственная даже серьезная надежда. Пожалуйста, не забудьте ответить. И еще — нельзя ли устроить вечер Георгия Иванова в Нью-Йорке? У нас до войны такие вечера устраивались меценатками и делали большие сборы. Я как утопающий готова за все. Хватаюсь.
Кончаю такое многословное и утомительное письмо — не только для Вас, но и для меня. Мне очень тяжело.
С самым сердечным приветом О<льге> А<ндреевне> и Вам.
И.О.
Адамовича верну после того, как прочтет Жорж.
3-го июня 1956
Дорогой Роман Борисович,
Ну вот мне удалось показать Жоржу письмо рыжих мерзавцев, и он даже успел мне продиктовать черновик ответа им. Теперь он по моей рукописи «пройдется отточенными карандашами», и я еще раз все перепишу.
Думаю выслать Вам его ответ через два-три дня. Постараюсь, насколько это от меня зависит, не задерживать. Но если бы, не дай Бог, почему-либо ответ не поспел бы вовремя для очередного номера Н. Журнала, Жорж очень и очень просит и даже настаивает, чтобы в этом случае Вы бы не печатали и письма рыжих. Необходимо, чтобы письмо и ответ на него появились в одном номере Н. Журнала. Необходимо. Подчеркиваю по желанию Жоржа.
Ответ очень сдержанный, без извозчичьей истерики рыжих — вполне академический. Но разбивающий все их пункты.
Не такой безобразно-многословный, как «письмо», все же для него потребуется больше, чем одна страница, как мне сгоряча показалось.
Жоржу, как я и ждала, стало немного лучше, но писать сам он не может. Он еще раз настойчиво просит, чтобы письмо и ответ появились обязательно вместе. А то, говорит он — они меня обольют почем зря помоями, а через три месяца уже забудется все, исключая того, что меня облили помоями — и никаким ответом уже не смоешь помоев. Так, пожалуйста. Это его очень волнует. Ответьте ему, ему совсем не годится волноваться — давление скачет. И еще, будьте милым, напишите какую дозу витамина С принимает Ольга Андреевна. Я уже спрашивала Вас.
Ну, вот и кончается мое секретарство. С самыми сердечными приветами О<льге> А<ндреевне> и Вам от нас.
И.О.
9-го июня 1956
Дорогой Роман Борисович,
Ответ готов и улетит к Вам в понедельник. Хотела его отослать с этим письмом, но он из-за многочисленных исправлений стал неудобочитаемым, и я решила его переписать.
Ответ вышел шедевристо-блистательным. При элегантнейшей сдержанности — без всякого рукоприкладства. Уничтожает рыжих по пунктам. Вероятно, оцените и порадуетесь.
Размер приблизительно такой же, как и письмо Рыжих. Коротко никак нельзя было. А то выходит Жоржу оскорбление на страницах того же Н. Журнала, где Вы его прославили. Рыжие, конечно, хотят измордовать Жоржа побольнее, но вряд ли Вы хотите поддержать их в этом их «законном» желании.
Жорж еще раз настаивает, чтобы письмо рыжих и ответ появились обязательно вместе. Безразлично, в этом или в следующем номере. А также просит в его ответе ничего не пропускать и не изменять без его согласия. Впрочем, ответ благопристоен и академично-вежлив, вряд ли Вам в нем что-нибудь покажется резким или лишним.
Я вчера получила книги Струве и уже успела кое-что прочесть Жоржу (ему еще запрещено читать самому). Конечно, прежде всего «о себе и о тебе», т. е. о Вас и о нас.
Оценили по достоинству гнусные выпады и передержки о невозвращенчестве, Петрополисе и проч. [841] Каков мерзавец. Это все заслуживает отдельного и более серьезного мордобоя.
Жоржу немного лучше. Я же над ответом трудилась эти дни по 10 часов. Жду от Вас ответа и на это и на прежнее письмо.
С сердечным приветом В<ам> и О<льге> А<ндреевне>. Письмо прошу очень написать Ж<оржу> «настоящее». Он ведь большой ценитель Ваших писем.
Жорж говорит, что «недобросовестные утверждения» следовало бы заменить «необоснованными» [842] — из приличия и уважения к месту. Еще раз повторяет «обязательно вместе» и низко Вам кланяется.
11 июня 1956. Понедельник.
Дорогой Роман Борисович,
Посылаю Вам ответ. Стоил он нам, а в особенности мне, немалого труда. Одна пере-пере-переписка его чего мне стоила!..
Покорнейшая просьба Жоржи ничего в нем не менять и не опускать.
Отнеситесь к нему, как к стихам из «Дневника» того же автора.
В случае если Вы заменили в письме рыжих «честнее» <на> «правильнее» — им, поставьте и в ответе вместо «честнее» — «правильнее». Смысл от этого не меняется.
И пожалуйста, пожалуйста, печатайте вместе. В следующем №, если в этот поздно.[843]
Думаю, что такая переписка из двух углов[844] будет гвоздем номера.
Рыжим, особенно Струве, здорово попало на моей 14 странице, в цитате из «Неиз<данного> Гумилева» действительно напечатано, «но она опубликована не был».[845] Конечно, опечатка, но прибавляющая еще пикантности.
У нас все по-прежнему. Жорж лежит, а мои дни проходят «в сумасшествии тихом».[846] Утешительных писем — ни из фонда, ниоткуда пока нет. Что будет дальше, не знаю.
Утешительно только, что в этом году ни жары, ни даже лета не будет. Холод, как в ноябре, и дожди.
Будьте милым, напишите Жоржу поскорее. Его очень волнует история с Рыжими. Очень.
До чего возмутительна книга Струве. Напишите, пожалуйста, что сказано в главе о Советск<ом> Патриотизме. У нас белые страницы.[847] Жорж хочет, если сможет, «прихлопнуть» Струве за его гнусности. Читали Вы благоглупости Мэтра Террапианца в «Русск<ой> мысли»? [848]
Когда Вам нужен мой отрывок? Шлем Вам и О<льге> А<ндреевне> низкий поклон и сердечный привет.
Что за прелесть марковский «Моцарт». [849] Мы им оба очарованы. А Адамович жидковат и скучноват, [850]но это, конечно, совсем между нами. Он очень проигрывает от соседства с Марковым. А что говорят у Вас?
Такая большая рукопись — и не только без гонорара, а еще плати за авион.
Пожалуйста, чтобы как-нибудь не выпали бы «рыжие мерзавцы». В «Весах» ругались и покрепче, особенно Зин<аида> Николаев<на>.[851] Получали ли Вы уже от Жоржи такую чистую рукопись?
24 июня 1956
Дорогие Ирина Владимировна и Георгии Владимирович, говорят, что я перед Вами виноват — долгим, непростительным молчанием. Это верно. Те, кто говорит, — правы. Но опять же в нашей закрученной жизни — всегда есть тысяча смягчающих обстоятельств. Поэтому смягчите и смягчитесь. Итак, хочу думать, что здоровье Г. В. теперь поправилось. И тут же не могу не прибавить, как хорошо «серпасил» подействовал на жену. Вот она только что отправилась в наше «имение» Питерсхэм — и ходили перед этим к «придворному» доктору. И что же? 13 с половиной! Этого у нее никогда в жизни не было. Ведь, повторяю, годами не спускалось — держась на 22-23-25. И всего одна таблетка на ночь. Хорошо ли Вас лечат? Тут бы Вам наверняка дали бы этот самый серпасил — небольшими дозами — и не страшно и хорошо. Ну, вот. Теперь насчет того, как принимать витамины «С». Каюсь, забыл спросить жену. Т. е. не забыл, а она сказала, а я забыл — как и что она сказала и боюсь сейчас прописывать Вам наобум. Но это средство — ведь оч<ень> безобидное — его, думаю, можно глотать и так и эдак? Хотя — виноват — воздерживаюсь — лучше уж спрошу жену по очередному телефону. И тогда напишу.
Далее. Не могу понять, о каких белых страницах в книге Рыжего Вы пишите. Какие-то страницы о невозвращенстве. Не понимаю. Я приобрел для Вас самую настоящую книгу в «Чех<овсхом> Изд<ательстве>» и там не должно было быть никаких белых стр<аниц>. Напишите номера стр<аниц>, которых, видимо, у Вас не хватает, и я Вам попробую их изобразить, если, конечно, их не 50 и не 125. Была бы эта книга здесь — обругали бы и обменили бы. Вот свиньи-собачьи (это я цитирую Ваш роман — швейнхунды![852]).
Теперь роман. Отрывок идет в ЭТОМ июньском номере. И стихи тоже.[853] Так что перед Одоевцевой мы чисты, как младенцы на свежей пеленке. Второй отрывок необходим будет в августе обязательно, чтобы дать в сентябрьском номере. Так что понадуйтесь! И не задерживайте для своего же личного благополучия и благоденствия.
Дальше. Письмо Жоржа. С ним есть некоторые сложности. Мих. Мих. всем этим несколько обеспокоился, он не любит таких переписок из двух углов. И как Соломон все взял на свой суд. Своею собственной рукой [854] он удалил все грубые и нехорошие слова из письма рыжих (недобросовестные, честнее и пр., заменив их парламентарными). Но и у Жоржа удалил некоторые красоты. Мне было жалко тех красот — пусть то Федот — да он не тот... Но ничего я, маленький человек, тут поделать не мог и не могу. Но в общем — картина получится для Вас вполне успокоительная. Их письмо — превращено в корректное. А Вы подробно и обстоятельно отвечаете. Таким образом, то, чего хотели рыжие — обосрать — (ах, простите! я, кажется, хотел сказать что-то не то) — не вышло. Во-первых, они не ждали, не гадали — что будет Ваш ответ (тут уж маленький человек — дер клейне Ман* — постарался! — поцалуем его все вместе за это усердие!), — а он есть, и все дело обмердированья[855] — кончилось одним пуком — фальшивым и никуда негодным, как у Ильязд-Зданевича.[856]
Далее. Далее пойдут жестокие слова. Вы спрашиваете, делает ли ч<то>-н<ибудь> М. М. в смысле помощи Вам? Что же может сделать М. М. после того, что он уже для Вас сделал? Ведь он перешел все границы возможного — он из Юм. Фонда — вам выхватил такую уйму — под всякими предлогами — что бо<дальше наискосок обрезан нижний край страницы. — Публ.> ни хотел — он ничего там не может <...> такой некий лист подписной среди братьев литераторов. Думаю, что дол<ларов> около ста (хотя не уверен) собрать можно бы было. Я бы за это взялся, но сейчас, конечно, не сезон в том смысле, что все разъезжаются, наступила жара — и такие цветы в таких обстоятельствах не цветут. Их надо разводить с осени, как люди съедутся. Если Вы в принципе не против подписного листа (почем я знаю! может быть, Вы скажете — к черту листы! хоть на литейном заводе служить! хоть с тяжелой киркой![857] но листов — не позволяю, не одобряю, не желаю!) — но вот если в принципе не против — то я могу это проделать с осени. Ну, в сентябре будет сказано, что поэт заболел, поэт в тяжелом положении — и дальше известная формула Блока по отношению к Кузмину — «надо спасти поэта».[858] Кстати. Федин мне много рассказывал про жену Мандельштама, [859] она страшно была энергичная, и всегда приходила к нему вот именно с этой классической формулой, и Федин боялся ее в этом смысле как огня. Читая Ваше письмо, вспомнил я и о другом. Как Федин и Илья Груздев [860] рассказывали, как Мандельштам в Госиздат продал (и не раз!) чужие прозаические переводы, совершенно кошмарного стиля и языка.[861] Манд<ельштам> этим был знаменит. О нем ходили всякие анекдоты на эту тему. Если бы Фил<иппов> (он же Филистинский, но он же не Филиппов и не Филистинский, а как сказал мне знавший его ленинградец — Эрдени [862]) был литературным человеком — он бы знал, но он был в Лен<инграде> вне литературы, ничего сего знать не мог. Кстати, в конце двадцатых годов этот Фил-Филис-Эрдени выпустил сборник стихов под названием «Мусор слов».[863] И Корней Чук<овский> в «Красной газете» написал убийственный отзыв о том, что мы вполне можем согласиться с автором — что это мусор слов.[864] Обычно о таком языке говорят, что он дубовый, суконный, но нам жаль дуба и сукна, это именно — мусор слов, и пр. На этом литер<атурная> карьера этого типа там и окончилась. Ну, вот, думаю, что на все вопросы я ответил. Да, посылка к Вам ушла уже <дальше обрезан нижний край страницы. — Публ.>
* Der kleine Mann(нем.) — маленький человек.
<9 июля 1956. Почтовый штемпель Йера на конверте>
Дорогой Роман Борисович*,
Две недели собирался Вам ответить и все не мог Это результат «лечения», которому я подвергся. Меня, как здешний эскулап выражается, «спасли», но ценой того, что я стал идиотом. Этому лечению сопротивлялись все настоящие доктора, до того меня пользовавшие, и были правы — результат налицо. Но выбора не было. И не будем об этом говорить.
Не могу — уж простите — попасть в тон нашей прошлой остроумной переписки — все мои умственные способности закрылись или, м. б., навсегда прекратились... Я веду гнусное растительное существование и, по-видимому, обречен вести.
Все-таки очень хочу, чтобы Новый Журнал издал мою книгу. Пожалуйста, напишите подробно как и что. Какого размера книгу желали бы и могли бы Вы издать. Я бы хотел, чтобы это были стихи 1946-1956. Т. е. период «Дневников» с приложением избранного из «Портрета без сходства». Я многое выброшу из «Дневника», но все-таки наберется стихотворений 85-100. В таком виде это доставило бы мне удовлетворение. Конечно, все равно, если по соображениям экономии печатать стихи вплотную, как объявления о кухарках- «Кипарисовый Ларец» [865] — не мне чета — был именно так напечатан. Я думаю, хорошо было бы, если бы Вы — именно Вы — написали несколько слов — как член редакции, почему Вы меня издаете, — т. е. на мое место, дающее мне это право. Что касается «гонорара» — то известное количество экземпляров, которое Вы мне дадите, я все-таки распространю с «рисунками автора» в качестве «люкс». Ну и будут разные статьи, и это, конечно, может, принесет какие-нибудь подачки.** Что касается до оплаты расходов по изданию, то, думаю, что по нормальной цене книжка довольно хорошо разойдется, т. к. меня, т. е. стихи мои, постоянно требуют, но все давно под метелку продано. Но если делать, то нельзя ли это сделать быстро, ведь и быстро будет обычная канитель. Ну напишите, дорогой Роман Борисович - Вам виднее, а мне труднее писать.
Конечно — сбор так сбор. Я не в таком положении, чтобы чего бы то ни было «не желать». У меня нет денег абсолютно и даже на лимонад, единственный доступный мне напиток, нет.
Насчет письма рыжих — я разделяю мнение М. М. насчет такой «переписки». Это хамская Чухлома [866] — отвечать на рецензии. Но я-то при чем — раз Вы печатаете их блевотину, должен я ответить. Диктовать ответ мне, при моем состоянии, была сущая мука. Что их хамские штучки сократили — очень рад. Но, надеюсь, не обкорнали меня до их уровня. Впрочем, мне все равно. Все все равно. Это скверное ощущение, понимаю. Но делать нечего.
Когда должен быть у Вас отрывок Одоевцевой? Пожалуйста, напишите. Она переводит вяло, т. к. извелась и продолжает изводиться по мне. Но, конечно, переведет к сроку, ведь это и, все-таки, деньги, которых абсолютно нет. Напишите, пожалуйста, точно и не задерживая. И еще такую массу бумаги придется посылать par avion!
Меня все-таки как-то загробно утешает мысль, что Вы издадите мой сборник. И что это не «Рифма» и не какое-нибудь «Содружество поэтов»,[867] а Н. Ж. Ну, раз сбор в мою пользу можно делать только в сентябре, то что ж об этом говорить. Вот Вам и первый поэт: м. б., удастся набрать сто долларов. А какое-нибудь Бездарное поколение, на тупую книжку Варшавского (первую)[868]собрало здесь чистоганом полмильона. А увековечение памяти Лебедева![869] А Адамович!
Ну, о Адамовиче прийдется отложить «на завтра на потом на послезавтра — на когда умрем».[870] Где уж мне писать, хотя хотел бы и Вас развлечь и самому малость очиститься перед потомством. Адамович, кстати, благоденствует. Налгав, что он «окончил Петербургский университет», он, как Вы знаете, шикарно устроился (не зная ни бе ни ме по-английски) в Манчестерском.[871]Переводит по черной бирже денежки во Францию, держит квартиру в Париже, а с июня по сентябрь пирует на Ривьере. И все с него как с гуся вода. Статья его о Блоке бездарна. А «Моцарт» Маркова, на который он набросился, [872] по-моему, очаровательная штука. Вообще поддержите Маркова — не давайте его на съедение «общественности», которую он, м. б., и глупо, но по благородной невинности (против течения) оскорбил. И Вишняк, Ваш друг, секретарь Учр<едительного> собр<ания,> старая жопа: ему-то чем гордиться![873] Дорогой Роман Борисович, боюсь, что написал Вам черт знает что и как. Ответьте мне все-таки так же остроумно и блестяще как обычно — я повеселюсь и порадуюсь. Когда Вы поедете в деревню? Спасибо за посылку, которой еще не получил. И вообще спасибо. И. В. Вам и Ольге Андреевне нежно кланяется. Не забудьте сообщить сроки. И не обессудьте. Ваш
Г. И.
* ««Борисович» вписано над зачеркнутым «Григорьевич» и рядом приписано:> «Извините. Есть и Роман Григорьевич. Не могу переписывать. Извините».
** «Приписка на полях:> «Здешние "Русская мысль" и "Русское Воскресение" обещают бум и рекламу».[874]
10 июля 1956
Дорогие Ирина Владимировна и Георгий Владимирович,
Весьма обеспокоен Вашим глубоким молчанием. Послал Вам уже очень давно обстоятельное письмо по всем вопросам. От Вас — ничего. Здоров ли Г. В.? Прошу написать очень. В частности, как я писал, в этом номере, который выходит на днях (у переплетчика), идет и отрывок из романа, и стих. А также, конечно, ответ рыжим мерзавцам. Ответ оч<ень> хорош. И, м. 6., даже выиграл после того, как М. М. кое-что в нем устранил. Во всяком случае он играет как веселый бриллиант по сравнению с глупой серостью булыжника рыжих. Но из их произведения изъято решительно все неприятное: «недобросовестное», «честнее бы было» и пр. Так что вместо нок-аута с их стороны получился нок-аут им по зубам. Я до 4-го (даже вернее до 3-го) августа — тут, в Нью Иорке. А потом три недели в Питерсхэм.
Напишите же, не волнуйте старого Гуля. Как здоровье? И вообще? Не забудьте, что мы ждем второй отрывок романа в сентябрьской книге — надо прислать, ну, скажем, к 15 августа, что ли. Крайнее. А стихов Г. В. не будет? Мы их заждались...
Не слышали ли, что в Париж приехали советские писатели? С Мариэттой Шагинян во главе? [875] В газетах ничего не видал, но так пишут, будто бы следуют в Аондон — на заседание Пен Клуба. Кстати, тут организовался Пен Клуб — Рейтере ин Эксайл * — от русских в Исполком вошли Берб<ерова> и я. Но не знаю, будет ли эта организация дееспособна...
Сердечный привет,
Ваш <Роман Гуль>
* Writers in Exile (англ.) — Писатели в изгнании.
23 июля 1956
Дорогой Роман Борисович,
Только что пришла посылка от Вас. Очень благодарю Вас и Ольгу Андреевну. Все вещи, конечно, очень хороши и пальто как по мерке. М. 6., и поношу еще его — кто знает. У меня было нечто вроде пропажи зрения. Вылечили меня, т. е. не дали сразу сдохнуть, лошадиными средствами — других здесь не применяют. Давление от сих средств еще повысилось. Ваш серпазил тоже, увы, как мертвому кадило. В том-то и дело, что у меня какой-то сложнейший случай — могу, так сказать, гордиться.
Вещи, повторяю, особо отличные и если бы не мое приятное состояние, доставили бы мне огромное удовольствие. М. б., и доставят еще. Не сочтите за неблагодарность это бесчувствие. Очень, очень благодарен.
Только
Хорошо. Спасибо и за два письма. На первое, обстоятельное, я ведь ответил и очень жду обстоятельного же Вашего ответа — насчет издания книги особенно. Очень хочется выпустить напоследок книгу, не скрываю. Другое — очень дружеское — письмо с 10 июля все лежало — ну напишу завтра. Дикая апатия, кроме всего прочего.
Политический автор трудится в четыре руки, чтобы к 15 августа не опоздать. Куда посылать — в деревню к Вам или в Нью- Йорк — скажите. Очень существенно: гонорар за этот отрывок есть наша теперешняя единственная денежная основа. Очень прошу М. М. и Вас войти в мое положение, оплатить его сейчас же по получении. Очень прошу не только это, но и по возможности округлить чек, сочтя авансом будущий третий отрывок и будущий дневник. У нас уже сейчас нет ни копья. Пожалуйста, дорогой Р. Б., отнеситесь сериозно — сделайте все, что можно. Ну закажите Вы 100 долларов по получении отрывка. До и не прошу. Но предстоит целое лето адской жары, одного лимонаду на 100 <франков> в день. Вино забыто давно, нельзя ни капли. Дневник будет к декабрьской книжке и, возможно, роскошный. И третий отрывок И. О. будет писать не отрываясь, как только кончит этот, и по написании сразу пошлет. У нас, откровенно говоря, кроме Вас нет ни одного друга, способного помочь, и полагаться на Америку волей не волей — единственное, на что есть, — во Франции не достать «по <нрзб>» ни копейки. Извините, кончаю: напился черного кофе, чтобы написать Вам и поблистать — все-таки не удалось, как видите. Но Вы, пожалуйста, из Питерсхема напишите мне на досуге поблестящей. Обожаю Ваши письма. М. б., и я, очухавшись, Вам поблистаю в ответ и пришлю продолжение Адамовича. Этот мой друг тоже блистает теперь в Ницце — прокутывает накопленные за свой профессорский сезон денежки. И ведь как рискует — поймают на незаконном вывозе денег из Англии а тют ситюасьен*, да еще в тюрьме посидеть можно. Ничего не боится. Я бы, вообще, с его прошлым давно бы удавился от страха. А ему ничего. Эх, золотая тема вообще пропадает. Кроме Почтамтской, чего только он не проделывал и не продолжает проделывать. Одно распределение гвоздей в бытность его начальником канцелярии по гвоздям чего стоило. Всякого бы давно расстреляли. Орел, а не человек. И в Манчестер попал как окончивший СПБ университет. А он его и не кончил. Сгорел диплом — как «паспорт мой сгорел когда-то» [876] — и дело в шляпе. Папа жандарм [877] радуется с того света на сыночка. А я робко преклоняюсь. Читали, какую чушь он нагородил насчет моей близости с Есениным по <поводу?> последнего Дневника. [878] Ну ответьте мне и на «наболевший вопрос», и вообще. Обожаю Ваши письма. Оба обожаем. Еще раз спасибо за посылку. И. В. очень кланяется Вам обоим.
Ваш Г. И.
*A toute situation (фр.) — ситуация некрасивая, скандал.
14 августа 1956.
Дорогой Роман Борисович,
Как видите, высылаю отрывок за день до назначенного Вами срока. Мечтаю о «редакторском спасибо» за точность.
Простите, что рукопись не очень презентабельна. Труда она мне стоила большого.
Будьте ангелом, пришлите мне переписанную на машинке с Вашими отметками. И я, как в прошлый раз, пришлю исправления. Вышлю, не задерживая. Точность гарантирую.
Но если совсем нельзя — пройдитесь сами по ней «своей талантливой рукой».
Ну вот и все. Я очень устала. Ждем письма от Вас.
Жорж, к сожалению, все не поправляется еще, но написал несколько стихотворений для будущего «Дневника».
Пожалуйста, сообщите, что говорят об ответе, ну и заодно — о «Буре» [879].
Вы, наверно, уже в деревне.
Желаю Вам всяческих наслаждений и отдохновений.
Сердечный привет Ольге Андреевне от меня и Жоржа. И Вам также.
И.О.
15 августа 1956
Дорогой Георгий Владимирович, Вы просите писем — их нет у меня.[880] Нет, правда, на сердце такая большая тоска, ей-Богу. От усталости, от старости и еще от чего-то не поддающегося определению. Вероятно, — от эмиграции... Есть такой недуг несчастный и неизлечимый... Но вот сбрасываю с себя ветхого Адама — и принимаюсь за веселое письмо к Вам. Не писал давно, ибо был занят тяжелющей работой, притом спешной, притом нелитературной. Сейчас я ее свалил, и устал... как пес... Прежде всего хочу Вам написать о том, что Вас может интересовать больше всего, — это о мысли М. М. издать Ваш сборник. Я думаю, что это осуществимо. Я уже писал М. М., что Вы этим очень зажжены. И мне кажется, нам удастся сделать это к<ак>- н<ибудь> очень экономно — что необходимо, ибо деньги-то надо вырезать откуда-то, а их ведь нет. Во всяком случае в своем далеке Вы должны приняться за манускрипт. Это сделать Вам легче легкого, я думаю. Ножницы. Клей. Немного бумаги. Вот Вам — и Вы сделали прекрасный сборник. Вы писали, чтоб я «ч<то>-н<ибудь>» написал. Понимаю, — о Вашем стуле, конечно! За номером. Можно написать. И даже должно. Но Вы должны сказать совершенно членораздельно: давать в сборник статью мою из НЖ или нет? Не думайте, что меня обидите, если скажете — нет. Милый друг, я умираю оттого, что был я честен. Но зато родному краю, верно, буду я известен...[881] Кстати: верно или видно? Или Вы такими сюрреалистическими стихами не интересуетесь? Нет, без дураков. Мне ведь решительно все равно — дать так дать, не давать так не давать. Можно поместить, сильно сократив, оставив только о стуле. Кстати, известна ли Вам острота Ходасевича: «Эмиграция так бедна, что у нее даже нет стула...».[882] Ну, вот отпишите мне все это и гоните манускрипт, а тут покумекаем что к чему. И воздвигнем Вам памятник нерукотворный... Насчет зарастет или не зарастет [883]- это уж не ручаемся... Может и зарасти... в наш тяжкий и великий век... Ну вот, о главном кончил.
Теперь второе. Пишет ли политический автор для нас «Бурю»? И когда шлет? Получили ли небольшой чек с письмом, посланным перед моим отъездом — жюст, жюст...* Там же было море междкупонов, которых Вы не любите, а я, помню, живя в Париже, страсть любил — откроешь конверт, там купоны — и такая хоть небольшая, но все-таки приятность — прорежет душу — сразу же можно было отвечать... Трудно мы живали иногда в Париже...
Чем ни больше тут живу — сильней Америку люблю. Хороша страна моя родная...[884] Оченно хороша... Гляжу на американскую молодежь и думаю, — ах, телята, не понимаете, наверно, вы, до чего хорошо у вас дома! До чего хорошо! — А м. б., и понимают. Едва ли? Для того, чтобы так понимать, надо одну такую же страну потерять. А это не так просто и не всякому дано.
Ну, вот. Теперь о Почтамтской улице. Вы меня, конечно, с ней забыли. Но знаете, что я хочу Вам сказать. Мое впечатление о подсудимом внезапно стало оборачиваться в его пользу. Ну, да, конечно, участвовал, в подштанниках там лазил, подтирал, все так... Но позвольте, господа судьи! Вина моего подзащитного небольшая — он — посмотрите на него! — он типичная жертва среды... Он был принужден, вынужден, по слабости характера, вернее по бесхарактерности вовсе — ему некуда было податься от этих паханов... взгляните на него, господа судьи, ... и т. д... Вот паханы — да, это централ номер первый и петля, вздрагивая, плачет по их шеям... но этот нежный подсудимый — смотрите, он даже плачет, видите, он рыдает навзрыд... нет, это не закоренелый преступник, господа судьи, это несчастная жертва обстоятельств, среды и безнравственного, конечно, поведения... Вы не согласны со мной, маэстро? Да или нет? Если — нет, то объяснитесь, почему? Я думаю, что в точке зрения этого адвоката есть большая доля истины...
Рад» что посылка пришлась Вам по вкусу. Передал это графу — он, собака, страшно осклабился, как будто послал неведомо что... страшный народ эти буржуи недорезанные... не понимают они нашего брата проклетария...[885]
Кстати, прочел первый том Степуна [886] и должен Вам доложить, что есть места первоклассные! Бунин бы даже, читая, мог озлиться, что не он это написал - всякие такие образы... Очень здорово... Но - странно - есть и внезапные какие-то актерские пошлости, которые портят все дело. Но их <дальше обрезан нижний край письма. - Сост.>
Тут я пробуду до 1 сент. Можно писать прямо сюда. Но если вдруг забудете адрес — то жарьте и на город, все равно перешлют, быстро. Но рукопись полит<ического> автора лучше слать на НОВЫЙ ЖУРНАЛ, чтобы сразу пошла в переписку на пишмаш.
Как здоровье? Встали ли полностью на ноги? Или как? Я ведь тоже сижу на такой зверской диэте (болезнь моя почетная — желчный пузырь и печень вообще) — так что ничего вкусного, все без соли, все невкусное, так что не разыграешься, не распрыгаешься... Да, граф, это уж не былые кабардинские времена... это так себе — зори, закаты, если хотите, эти самые зарницы и вообще — тихие вечера...
Кстати, почему Вы пишете — «папа — жандарм». Разве у него папа был «жандарм с усищами в аршин...» — «а рядом с ним какой-то бледный — лет в девятнадцать господин...»? [887] Не знал, сообщите при случае. А кто была мама?[888] Мама-то, надеюсь, не жандарм? Между прочим, честно скажу, я как-то не представляю — когда Вы пишете «чего только ни проделывал и пр.». Как-то непохоже никак. Насчет того, что о Вас написал «чушь», — никак не согласен. Он Вас превознес, во-первых, по заслугам — Ваши послевоенные стихи, которые, по-моему, ОТКРЫЛ все-таки я. Вы не согласны, конечно. Вы уверены, что они сами открылись. Но — в большой, солидной печати-то — кто их увековечил, к кому пришли волхвы и сказали — только сейчас мы узрели поэта во весь его рост... То-то же — ответил я волхвам. И насчет Есенина не такая чушь, как Вы говорите — «спуск в дневник некий» — отчего же — это может быть темой. Не скажите...
Ну, вот пишите, не обижайтесь на старика — как одна полька-переводчица мне написала — «я представляю Вас таким желчным старичком» — а это было лет эдак тридцать тому назад нам двадцать пять во всяком случае. Это на обложке — за то, что она перевела мою книгу [889] <На этом письмо обрывается, нет последней страницы - Публ.>
*Juste, juste (фр.) - в последний момент.
<Начало сентября 1956>
Дорогой Роман Борисович,
Очень прошу Вас отнестись к этому письму настолько дружески и сериозно, насколько это возможно. Заранее прошу прощения за возможные неудачные выражения и пр.: написать необходимо, состояние же мое скверное — не буду распространяться, за ненадобностью.
Очень давно, в ответ на Ваше указание, что «М. М. ничего для меня не может сделать, и на Америку рассчитывать нечего», — я писал Вам, что очень прошу, до обещанного Вами сбора в мою пользу «в сентябре» прислать мне аванс за отрывок И. О. и под будущий дневник. Я просил 100 д<олларов> по получении Вами отрывка. Вы, посылая мне оставшиеся 9 д. 60 ц., не совсем ясно, но все же обнадеживающе писали «в дальнейшем будем благоприятны», прибавляя, «шлите отрывок». Отрывок (и первоклассный на мой скромный вкус) был отправлен 14-го, следовательно, он около трех недель уже у Вас. У меня давно нет ни гроша ни на что. Я по мелочам должен всем. Представьте себе наше житье и смысл такого житья, без гроша, без ебли, без лекарств, в среде красных испанцев и под начальством директора — коммуниста. Упоминаю о последних, чтобы оттенить, на что я могу рассчитывать во Франции, где нас загнали в это большевистское логово и наотрез не пустили в русский дом Кормей [890] — условия жизни где рай по сравнению с нашими.
В Америке мы, очевидно, такие же парии, и никто не плюнет, если мы погибнем. Если я, все-таки, бросаюсь к Вам и к М. М., то считая, что хоть за стихи я Вам не совсем безразличен, в отличие от той эмиграции, которая ставит памятники балалаечнику Черноярову.[891] Черт знает кто и черт знает за что получает поддержку. Не могу представить, чтобы такое морально могущественное «лицо» (среди остатков культурных людей), как Новый Журнал, не может, если захочет, и постарается сделать нечто, чтобы обеспечить нам некий минимум возможности дышать кое-как. Ну, придумайте же что-то Вашей, ведь дружеской же головой!
Прошу, ответьте мне сразу же и, если еще не выслали, вышлите просимый аванс «для начала».
Как же мне клеить книгу, если я не знаю ее типографского размера. Стихи тоже все у Вас. Наизусть ничего не помню.
Если бы не было прервано лечение, которое на деньги М. М. я производил больше года, 12 ампул в месяц — 10 000 фр. плюс еда и пр., я, м. б., и был бы опять человеком. Но меня брутально «поставили на ноги» в очередь к братской могиле, где в одной яме хоронят всех, — я бы, м. б., уехал в Париж поискать счастья. Теперь же в моем состоянии, зарастет или не зарастет «тропа» [892]более менее все равно. Пожалуйста, жду ответа дружеского и быстрого.
Ваш Г. И
10 сент. 1956
Дорогие Ирина Владимировна и Георгий Владимирович,
Отвечаю на Ваши письма с некоторым запозданием ввиду всяких сложностей жизни. Прежде всего должен сообщить весть, которая меня очень печалит и Вас опечалит тоже. Второй отрывок Ваш, Ирина Владимировна, в НЖ не идет. М. М. и мне он показался малоинтересным и не идущим ни в какое сравнение с первым. Ничего не поделаешь, но тут ни мы, ни Вы, вероятно, не виноваты, так уж вышло. Жалею очень, ибо понимаю, что Вы ждали за него аванс, но — ничего не поделаешь. М. б., к декабрю Вы дадите нам что-нибудь иное?
Теперь хочу ответить на письмо Г. В. Дорогой друг, из-за океана — конечно, не видно многое и кажется не тем, что есть в действительности. Когда у НЖ были какие-то деньги (небольшие, но все-таки), мы высылали Вам всякие авансы и под то и под другое. И сейчас бы выслали, если б... были деньги. Но у нас сейчас их нет, мы крутимся с великим трудом и потому никакой такой аванс, о кот<ором> Вы пишете — просто невозможен потому, что не из чего послать. Верьте, что к Ир. Вл. и к Вам — отношение НЖ самое лучшее, что не раз мы доказывали Вам всякими фактами, но — сейчас мы в тупике и ничем в смысле авансов помочь не можем, неоткуда. Поэтому у меня и возникла мысль о подписном листе, по которому, я думаю, можно собрать сумму дол<ларов> в сто, но надо подождать, когда люди съедутся, сейчас еще люди в разъезде и М. М. — в деревне. А он необходим для этого. Так что подождите, мы это сделаем, наверное. Ваше житье и Ваше состояние Вы мне напрасно даже и описываете, я его представляю. Поэтому и пытались во все это время как-то помочь Вашему житью-бытью. Но все-таки на вещи надо смотреть реально — и когда Вы пишете, чтобы НЖ — «такое моральное могущественное лицо» обеспечил Вам некий минимум, — то это, как ни грустно признать, — не реально поставленная проблема. Моралью мы Вас обеспечить можем, но ведь Вам нужна не мораль, а деньги. Ну, а при всей моральной мощности — НЖ предприятие совершенно безденежное — и тут если можно ч<то>-н<ибудь> придумать, то вот мы и придумываем — лист, М. М. придумал Вам поддержку из Юманити Фонда, авансы, — это максимум максиморум возможностей. И весь тон Вашего письма — плохо сдерживаемого упрека — совершенно неверен и не нужен, и, так сказать, даже не по адресу. Зачем это? Рисуется картина, что мы лежим на каких-то горах золота, а Вы бедствуете, а мы «пируем в роскошном дворце». [893] Ведь это все не так, и далеко не так... и может казаться так только из-за океана, а через океан — ничего не видно, уверяю Вас. Посему. Конкретно. Лист пустим, вероятно, в конце сентября, когда нужные люди будут в сборе. Ежели у Вас нет Ваших книг — вышлю заказным, но я думал, что Вам нужен только «Портрет без сходства», а он-то, вероятно, у Вас есть, ибо это недавний сборник. Но я на днях вышлю Вам все заказным. И клейте, клейте так, как Вы бы предполагали, а тут мы уж будем разговаривать с типографсией. И если нам удастся издать, то это, м. б., тоже ч<то>-н<ибудь> даст в смысле заработка Вам.
Ну, вот тороплюсь и очень жалею, что ответы мои все неутешительные, но с'э ля реалитэ, ке фер, фер-то ке? [894]
Цалую ручки Ирины Владимировны, искренно Ваш
<Роман Гуль>
<Середина сентября 1956>
Дорогой Роман Борисович,
Я пишу Вам только, чтобы Вы знали, что я и не обиделась и не огорчилась. И совсем не собираюсь прекращать сотрудничества. Напротив. Скоро пошлю Вам стихи, а потом и прозу.
Конечно, досадно, что Вы нашли отрывок неинтересным. А я ждала восторгов и лавровых венков. Отчего? Оттого, что, когда я давала на прочтение Териву [895] (знаменитому критику) и в Изд. Плона [896] мою незаконченную рукопись, ее покрыли комплиментами и восхищениями в целом, но особенно отметили несколько отрывков, в том числе и присланный мною Вам, который «очаровывает и поражает» и после которого «уже нельзя оторваться от рукописи». А уже напечатанный в НЖ не возбудил никаких комментариев. Вот мне и казалось...
Перевести его было гораздо сложнее, чем первый. Я проработала над ним целый месяц. Но ведь, по Тэффи, «всякий человек любит работать» [897] и, значит, жалеть не о чем.
Сердечный привет О<льге> А<ндреевне> и Вам.
И. Одоевцева
17 сентября 1956
Дорогой Роман Борисович,
Здесь навалилась неожиданно адская жара, дует сирокко из Африки. От этого чувствую себя особенно скверно. Так что пишу только о «не терпящем отлагательств».
У меня нет ничего, чтобы клеить книгу. Стихи из прежних Дневников и др. переписанные на машинке в свое время были посланы Вам. Копий нет. Нет и №№ «Нов. Журнала» — они остались в недоступном месте в Париже. Нет и ни одной моей книги. Если Вы выбросили переписанное на машинке, то единственный способ, чтобы Вы дали списать Вашей машинистке и прислали мне. Затем, все-таки, размер книги. Как же собственно клеить: сколько строк можно вместить на страницу, сколько будет вообще страниц в моем распоряжении, кроме Вашей (хотя бы сокращенной) статьи, а также неизбежных страниц титула, оглавления и пр. Не знаю также, как считаете Вы издательски более удобным — дать ли только послевоенные или избранные стихи этак 1930 — 1956. Меня больше тянет последнее, с преимуществом для последнего периода, этак треть довоенных и две трети послевоенных. Но ведь издаете Вы, а не я, ответьте. За счет красивости внешней предпочитаю использовать каждый вершок бумаги a la «Кипарисовый Ларец».[898]
Очень благодарю за обещанный сбор в мою пользу. Нельзя ли, все-таки, поторопить его в пределах возможного. Мы, не без основания, рассчитывали на гонорар за отрывок И. В. И теперь — сами понимаете. Прилагаю стишок из собираемого Дневника.[899] Если редакция способна выдать под него (кредиткой в обратном письме) 5 дол<ларов> (о десяти не смею просить!), буду очень польщен. Ну жму Вашу руку дружески и с аттенцией*, как всегда. Не берите с меня пример — ответьте в Вашем обычном блестящем стиле...
Ваш всегда Г. И.
*Attention (фр.) - внимание, заботливость и т. п.
25 октября 1956
Beau-Sejour
Нуeres
Var
Дорогой Роман Борисович,
Положение вещей (как, по крайней мере, оно рисуется мне по сю сторону океана) более менее таково: после моего последнего письма (того, где были приложены стихи) пришли от Вас 10 д<олларов> аванса (благодарю!). Завернуты в вырезку Вашей статьи о рыжем[900] (весьма и весьма «в цель») и с бессмертной терциной, чисто дантовской силы
Книги, действительно, пришли на днях… Это все.
В последнем Вашем письме Вы, как будто, писали, что собираетесь в «начале сентября» начать сбор в мою пользу, но ждете приезда М<ихаила> Мих<айловича> «необходимого для этого дела». Там же Вы, как будто, приглашали меня клеить книгу. Я, помнится, справлялся, что же собственно клеить, и указывал, что кроме двух последних «Дневников» у меня ничего не имеется и что переписанные на машинке стихи послевоенного периода, если Вы их в свое время выбросили, необходимо для клейки книги вновь переписать. Задавал и всякие другие вопросы. Сегодня по нашу сторону океана 25 октября. А с Вашей стороны оного, как говорит пословица, «нет ответа, тишина»[902].
Не обессудьте, что не вдаюсь в игривый эпистолярный тон нашей обычной переписки. Но как-то не играет перо, да и марки в последнее время в моем представлении так чудовищно выросли, что прямо не подступись — точно к фунту сахара. «Бытие определяет сознание». Хоть и украл эту истину Маркс у Бекона[903], но и краденой она, увы, остается в силе! И даже моральное удовлетворение Гомулкой[904] не очень смягчает ее. Ну вот. Адрес мой все тот же. Погода у нас хорошая, но по вечерам свежо: с наслаждением и благодарностью надеваю присланный Вами кабардин[905].
Жму Вашу руку.
Г. И.
<Приписка на полях 1-й стр.:> И. В. кланяется и очень просит вернуть ее рукопись или ее переписку на машинке.
М. М. Карпович воспоминания «Мое знакомство с Мандельштамом» написал и напечатал: «Новый журнал». 1957, кн. XLIX, с. 258-261.
Аким Львович Волынский, наст. фамилия Флексер (1861-1926) - историк искусства, литературный и балетный критик, особенно известна его книга «Леонардо да Винчи» (1900). В 1920-1926 гг. заведовал итальянским отделом издательства «Всемирная литература».
Рифмы эти из стихотворения Г. И. «Все туман. Бреду в тумане я...»: «Я бы зажил, зажил заново / Не Георгием Ивановым...». Напечатано в «Новом журнале» (1953, кн. XXXIII), но рифмы и у Г. И. не оригинальные, взяты, скорее всего, из эпиграммы Зинаиды Гиппиус на Ходасевича, заканчивающейся строчками: «Не приняться ли мне заново / За Георгия Иванова» (см. «Минувшее». 1998, кн. 24 с. 290).
Гуль цитирует письмо Степуна от 3 дек.1955 г. почти дословно, хотя слова «замечательная» в нем нет: «Прочел Вашу статью о Георгии Иванове, очень интересную и остро ставящую вопрос о любви-ненависти к России у Иванова. Белого и Блока. Об этом хотелось бы и можно было бы по-настоящему поговорить...» (BLG, Box 136, Folder 332).
Екатерина Леонидовна Таубер, по мужу Старова (1903-1967) — поэт, прозаик, литературный критик, с 1920 г. в эмиграции. Ее стихи в конце 1940-х - начале 1950-х постоянно соседствовали с ивановскими на страницах «Возрозждения» и «Нового журнала». Г. И. писал о ней в одном их очерков «Петербургских зим» еще в 1926 г. («Дни». № 893, 1 янв.).
Илья Львович Тартак (1889-1981) — общественный деятель из покинувшего территорию Российской империи и натурализовавшегося в начале XX в. в Канаде и США еврейского рода Тартаков. И. А. Тартак участвовал в составе канадского военного корпуса в Первой мировой войне, вернувшись в Канаду, сблизился с эсеровскими кругами, в 1920 г. переехал в США, стал секретарем и преподавателем Русского народного университета в Нью-Йорке и одним из основателей нью-йоркского Литературного фонда; сотрудничал в англоязычных и русских изданиях левого толка, иногда писал на литературные темы.
Отсылка к неоднократно положенному на музыку стихотворению «Это было давно... Я не помню, когда это было...» (1895) Сергея Александровича Сафонова (1867 — 1904), поэта и прозаика.
«Поездочки, прогулочки — по узенькой по улочке» — слова из какой-то песенки, нами не идентифицированной.
Не совсем точно цитируемая строчка из «Евгения Онегина»: «Шалун уж заморозил пальчик» (Гл. 5, II).
Г. Струве и Б. Филиппов. «О рецензии Георгия Иванова на "Собрание сочинений" Осипа Мандельштама» (письмо в редакцию) («Новый журнал», 1956, кн. XLV, с. 296-300».
Г. Иванов. «Ответ г.г. Струве и Филиппову» («Новый журнал». 1956, кн. XLV, с. 301-304).
Фридрих Ницше (Nietzsche; 1844-1900) — немецкий философ, оказавший кардинальное воздействие на русскую культуру «серебряного века». Рихард Вагнер (Wagner; 1813-1883) — немецкий композитор, дирижер, теоретик искусства. Ницше, подводя итоги своих отношений с Вагнером, объявил его искусство «больным», заявив при этом: «За исключением моих отношений с некоторыми художниками, прежде всего с Рихардом Вагнером, я не переживал с немцами ни одного хорошего часа» («Казус Вагнер»). Подобным неразрешимым «казусом» были отношения между собой многих изначально близких друг другу художников «серебряного века».
Стихотворения «Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш...» и «Нет в России даже дорогих могил...» из «Дневника (1955-1956)» вошли в готовящийся номер «Нового журнала» (1956, март, кн. XLIV, с. 61 и 66).
Стихотворение «Нет в России даже дорогих могил...» было Гулю посвящено и открывало «Дневник (1955-1956)».
Стихотворение «Мне весна ничего не сказала...» (там же. с. 64). Г. И отчасти последовал совету Гуля, изменив строчку: вместо «поклонился ночной синеве» стало «поклонился в ночной синеве».
Стихотворение «Все на свете дело случая...» (там же,с. 65).
Стихотворение «Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш...» (там же, с. 66). В 7-й строчке читается «Белочка, метелочка, косточка, утенок». См. письмо 98.
Стихотворение «Закат в полнеба занесен...», заканчивающееся строчками: «...Леноре снится страшный сон — / Леноре ничего не снится». Ленора — героиня баллады Г.А. Бюргера «Леноре», популярной в России благодаря переводу Жуковского. В. Ф. Марков назвал стихотворение Г. И. «последним произведением» русского романтизма Стихотворение также напечатано в «Дневнике (1955-1956)» (с. 62).
В стихотворении «Уплывают маленькие ялики..» («Дневник (1955- 1956)», с. 61), Г. И. вместо «за жизнь» поставил «дружок»: «Припасли, дружок, немного водочки...».
Из стихотворения Одоевцевой «Гладью вышитый платок »: «И с трапеции балкона / Без приветствия-поклона / В спальню тихо входит страх» («Новый журнал». 1955, декабрь, кн. XLIII, с. 58). Это стихотворение было специально отмечено Адамовичем в письме к Одоевцевой от 20 янв. 1956 г.: «Стихи Ваши, Madame, я я читал с восхищением Ваши блеском и мастерством, честное слово! И слышал кое-что такое же (от Гингеров — немногих, кто что-то в стихах и самой их материи смыслит). Правда, очень хорошо, и очень по-Вашему, что важнее, чем хорошо» («Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды: Письма Г. Адамовича И. Одоевцевой и Г. Иванову (1955-1958)». Публикация О. А. Коростелева // «Минувшее». Кн. 21. М.; СПб.. 1997, с. 426).
Г. Адамович. «Наследство Блока». («Новый Журнал». 1956, кн. XLIV, с. 73-87).
«Баллада Почтамтской улицы» —- перманентно обсуждаемая в переписке с Гулем, до сих пор не до конца ясная история с «преступлением» в феврале 1923 г. в Петрограде на Почтамтской ул.. 20. в квартире тетки Адамовича В. С. Белей, где Адамович жил до отъезда за границу в середине февраля 1923 г. (см. примеч. 9 и 13 к письму 85). У Адамовича в 1921 г. поселились поженившиеся Г. И. и Одоевцева, и из этой квартиры Г. И. уехал 26 сентября 1922 г. в Германию. В эмиграции в середине 1920-х был распушен слух, что, якобы, перед отъездом за границу Адамович. Г. И и Н А. Оцуп заманили к себе какого-то богача для игры в карты и убили его. воспользовавшись его деньгами для отъезда. Слух атот возобновился в 1950-е и очень беспокоил Г. И. См. об этом: S. Guagnelli. «Quel pasticciaccio brutto di vi Poctamtskaja» («eSamizdat», 2005. 2-3, с. 453-461) и Андрей Арьев «Когда замрут отчаянье и злоба...» («Звезда». 2008, № 8, с. 55-82).
С. К. Маковский. «В лесу». 7-ая книга стихов (Мюнхен, 1956; вышла в конце 1955).
Пьер Пужад (Poujade; 1920-2003) - французский политический деятель, организовавший в 1953 г. «Союз защиты коммерсантов и ремесленников», с националистической программой, напоминающей русским эмигрантам черносотенные отечественные организации начала XX века вроде Союза русского народа.
Г. И. отмечает характерную для их возраста рассеянность: вместо не наступившего еще «лета 1956» на карточке, очевидно, должно было быть обозначено «лето 1955».
Почему «2086», не совсем понятно. Видимо, Г. И. хочет сказать: если это не отчетливо вспоминаемое прошлое — «до 1946» — то все равно, какой нынче год, хоть «2086». Не исключена и описка, отражающая спутанную провалом в памяти ассоциацию с какой-нибудь литературной утопией или антиутопией вроде «2440» Мерсье или «1984» Оруэлла.
Восходящее к Горацию выражение французского писателя Анри Этьена (1531-1598). По-русски обычно говорят: «Если бы молодость знала...», что и соответствует слову «jeunesse» из французского выражения.
В «Русской мысли» (1956, № 851,24 янв., с. 4) Н. Е. Андреев напечатал «Заметки о журналах», в которых говорится: «...Роман Гуль написал статью о Георгии Иванове, вероятно, это самая значительная, полная и безусловно нужная всем нам характеристика творчества замечательно сложного, может быть, самого выдающегося поэта наших дней». Отрицательный отзыв Г. И. об Андрееве вызван, очевидно, тем, что ему было известно другое, напечатанное под псевдонимом П. Тверской в «Гранях», его выступление, в котором говорилось о «мертвящем смысле» стихов Г. И. Вообще подавляющее большинство самых резких высказываний Г. И. о современниках — ответ поэта на такого рода обиды, подчас мнимые.
При публикации стихотворения «Мне весна ничего не сказала...» кроме вставленного предлога «в» — «в ночной синеве» — «Поклонился» исправлено на «Улыбнулся» (в окончательной редакции Г. И. вернулся к «Поклонился»).
Стихотворение «Так, занимаясь пустяками...» также вошло в подборку «Дневник (1955-1956)», напечатанную в мартовской книжке «Нового журнала» (1956).
Илья Исидорович Фондаминский, псевдоним И. Бунаков (1880-1942) — общественный деятель, эсер, с 1919 г. в эмиграции во Франции, один из редакторов «Современных записок» создатель в 1935 г. чуждого Г. И. литературного общества «Круг», выпустившего три одноименных альманаха. Идеей Фоидаминского, принявшего православие и крестившегося, было обратить к христианству молодое поколение русских эмигрантских писателей. В 1941 г. Фондаминский арестован нацистами в Париже, погиб в Освенциме. В противоположность высказанному здесь суждению Г. И. о Фондаминском см. его же отзыв в письме 138.
Г. И. полагает, что с такими же основаниями как «фашистом» его могут назвать «кошкодавом»: так бульварная пресса называла в начале 1910-х гг. «декадентов» — по судебному разбирательству в октябре 1908 г., проходившему в Петербурге и названному прессой «процессом кошкодавов». Рассматривалось «дело об истязании кошек». Среди обвиняемых были и литераторы, в частности на суде присутствовал приговоренный к денежному штрафу редактор журнала «Межа» М. П. Ялгубцев. В газетах живо обсуждалось «падение нравов» среди «столичной богемы», и журналисты были не прочь именовать всех «декадентов» — «кошкодавами».
Слово из стихотворения «Отзовись, кукушечка, яблочко, звереныш...». Г. И, последовал совету Гуля заменить «гусенка» на «утенка» или «кутенка»: «Белочка, метелочка, косточка, утенок...».
Стихотворение «Нет на свете даже дорогих могил...» было Гулю посвящено и открывало весь «Дневник (1955-1956)» в «Новом журнале».
Александр Самсонович Гингер (1897-1965) — поэт, с 1920 г. в эмиграции, с 1926 г. муж Присмановой. Анна Присманова, наст, имя Анна Семеновна Присман (1892-1960) — поэт, с 1922 г. в эмиграции. И Гингер, и Присманова после войны приняли советское гражданство, но в СССР не вернулись. В парижские годы у Г. И. с ними сложились, как мало с кем, дружеские отношения.
1 Г. И. ждет кн. XLIII «Нового журнала» со своей статьей «Осип Мандельштам» — откликом на изданное Г. П. Струве и Б. А Филипповым «Собрание сочинений» Мандельштама.
Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) — поэт, знакомый Г. И. с времен первого «Цеха поэтов», автор мемуаров «Страницы жизни» (М.; А., 1962), включающих в себя и весьма желчно написанный портрет Г. И., не названного, впрочем, прямо по имени. «Что они с тобою сделали, бедная моя Москва» — строчка (или строчки) из неизвестного нам стихотворения Рождественского (см. о нем у Одоевцевой в книге «На берегах Невы», 1988, с. 86).
Г. И. имеет в виду свой комментарий к тексту Б. А. Филиппова, в «Новом журнале>» сохраненный:«...Никакими философемами мудрецов не передашь того , что так совершенно передает Мандельштам. Читатель сознает, что у него не хватает знаний и что с "философемам»! мудрецов" он не очень то знаком...» «Катрены» также сохранены. Ими же и кончается статья Г И., «...объясните, пожалуйста, если вас не затруднит, почему,собственно, в издаваемой в Америке книге русского поэта вы всегда именуете четверостишия "катренами"? Во-первых, ведь не Жану же Кокто предназначается чеховское издание сочинений Мандельштама. Во-вторых, современные французы в аналогичных случаях говорят "strophe". "Quatrain" же в их понимании обозначает законченную в самой себе строфу, нечто близкое нашим "стансам"...».
Выражение «Только факты, сэр» перешло к Г. И. скорее всего от Бунина, утверждавшего в беседе с Г. И. и Одоевцевой, что «лучшего названия» для романа не найти. И тут же, «раздражаясь», отчеканил: «Я бы сжег эти "Только факты, сэр!" вместе с автором, тут, в печке» (Ирина Одоевцева. «На берегах Сены». М., 1989, с. 270). Роман с таким названием выпустила в 1933 г. в Берлине Ирина Ефимовна Кунина, прожившая после этого еще семьдесят лет (1900-2003)! Во время Гражданской войны она вышла замуж за офицера Добровольческой армии, вместе с ним эмигрировала, затем вернулась в СССР, в 1926 г. второй раз вышла замуж за хорватского адвоката Александера, уехала с ним в Загреб, но продолжала посещать СССР. После романа «Только факты, сэр» издала в Париже сборник прозы «Красная феска». В 1941 г. уехала с мужем в США, в 1955 г. вернулась в Париж, умерла в Женеве. Набоков считал ее «далеко не бездарной».
«Атомные зверьки» — невинные существа из «Распада атома», болтающие в конце произведения «по-австралийски», очевидно, возникли как модификация ивановских «размахайчиков».
Речь, скорее всего, идет все о том же романе «История ангелов» — «Histoire d'Anges». См. письма 10,42,44,47,70.
Реме Жюльяр (Juffiard; 1900-1962) — французский издатель швейцарского происхождения. В1944 г. основал издательство своего имени «Edition Julliard», в годы войны выпускал в Монако книги поэтов Сопротивления — Поля Элюара и др. После войны переехал в Париж. При его издательстве выпускалось несколько журналов, в том числе сартровский «Lea Temps modernes» («Новые времена»). Открыл французской публике Франсуазу Саган, печатал также советских авторов, его издательство первое опубликовало во Франции «Раковый корпус» Солженицына.
Когда и где Михаил Бакунин говорил о жизни не «без вознаграждений» не выяснено - хотя это и согласуется с его философией. В данном случае речь идет об отсутствии достойной оплаты литературного труда, в частности — достойных гонораров за изданные книги.
Очевидно, Н. Е. Андреев был членом НТС — «Народно-Трудового союза» (с 1946 г «Народно-Трудовом союза российских солидаристов»). «Солидаризм» — политико-экономическое учение, развивавшееся в Европе параллельно с социализмом и в оппозиции к нему: занимает промежуточную позицию между либерализмом и социализмом. Российские «солидаристы» настаивали в своей программе и на национальных источниках, коренящихся в славянофильской доктрине «соборности».
Ю. К. Терапиано.
Павел Николаевич Милюков (1899-1943) — общественный деятель, историк, член ЦК кадетской партии, в 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства, с 1918 г. в эмиграции, в Лондоне, с 1921 г. в Париже, главный редактор газеты «Последние новости», во время Второй мировой войны арестовывался нацистами. Его «Воспоминания» в 2 томах (стихи в первом томе) напечатаны в Издательстве им. Чехова под редакцией М. М. Карповича и Б. И. Элькина (1955).
Очевидно в статье Г. И. была отсылка к строчке Пушкина из «Моей родословной» (1830)- «Я просто русский мещанин».
Афоризм, приписываемый Сократу: «Scio me nihil scire» («Знаю, что ничего не знаю»). Известен в поздней версии Диогена Лаэртского, написавшего в начале III в. н. э. книгу «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов»
«Беллетристика» Одоевцевой («Когда бушевала буря», фрагмент романа) была представлена, но напечатана не в мартовской, а в следующей, июньской книжке («Новый журнал». 1956. кн. XLV, с. 15-52)
«To be or not to be» — у Шекспира фраза из монолога Гамлета, использованная Гулем для описания положения дел с «Новым журналом» — «быть или не быть» ему в дальнейшем.
М. М. Карлович в связи с издательскими трудностями призвал через некоторое время читателей активно подписываться на свое издание, так как East European Fond, филиал Ford-Foundation, созданный для оказания поддержки эмиграции в ее культурной работе и субсидировавший «Новый журнал» с 1952 по 1955 г., в 1956 г. субсидии, как можно понять из обращения, прекратил (См.: «Русская мысль». 1956, № 896, 8 мая). Однако «высокими лицами» журнал вскоре был вновь «подхвачен».
Реминисценция из стихотворения А. К. Толстого «Средь шумного балл, случайно...» (1851, опубл. 1856).
В 1954-55 гг. в «Новом журнале» были напечатаны 5 глав работы Валентинова «Ранние годы Ленина»: «Ленин в Кокушкине» (кн. XXXVI), «Ленин в Симбирске» (кн. XXXVII), «Выдумки о ранней революционности Ленина» (кн. XXXIX), «Брат Ленина — А. Ульянов» (кн. XL), «Превращение Владимира Ульянова в Ленина» (кн. XLI).
«Grand Testament» - имеется а к иду «Большое завещание» (1489) Франсуа Вийона, неверно напечатанное в статье Г. И. «Осип Мандельштам» из «Нового журнала» как «Granda Testamente» (кн. XLIII. с- 283)
В «Дневник (1955-1956)» («Новый журнал». 1956, март, кн. XLIV) вошло 14 стихотворений. Если угадывать, какое из них не шедевр, то скорее всего это стихотворение «Кавалергардский или Конный полк...».
Chambre (фр. полит. — палата). В январе 1956 г. «пужадисты» имели большой успех на выборах а Палату депутатов (совр. Национальное собрание) Франции. Однако их фракция «Единство и братство французов» («Union et fraternite Francaises») быстро раскололась, а Пужад потерпел поражение на частичных выборах 1957 г.
Александр Иванович Дубровин (1855-1921) — врач, один на лидеров черносотенного «Союза русского народа», после его раскола организовал и возглавил «Всероссийский дубровинский союз русского народа». В 1920 г арестован ВЧК и вскоре расстрелян.
Бенито Муссолини (Mussolini; 1883 -1945) — фашистский диктатор Италии в 1922-1943 гг.
Возможно, Г. И. имеет в виду Расина (не Рассина): Жан Бетист Расин (Racine, 1639-1699) - французский драматург. Однако нам подобная реплика Расина нам неизвестна. Людовик XIV де Бурбон (Louis XIV; 1638-1715), получивший при рождении имя Луи-Дьёдонне «Luis-Dieudonne - данный Богом»), также и известный как «Король-солнце» (Le Roi Soleil) - король Франции и Наварры с 14 мая 1643 г. Царствовал 72 года - дольше, чем какой-либо другом европейский монарх.
Г. И. перефразирует поговорку: «Улита едет, когда-то будет!», уже перефразированную им еще до войны на одном из «воскресений» у Мережковских, а также оброненную в адрес К. С. Елиты-Вильчковского.
Чуть измененная строчка из стихотворения Лермонтова «И скучно и грустно, и некому руку подать...» (1940): «А годы проходят — все лучшие годы!..»
Речь идет о стихотворении Мандельштама «Век» (1922). Читателю эта аллюзия тем более не очень понятна, ибо в канонической редакции вместо «беспомощной» стоит « бессмысленной»: «И с бессмысленной улыбкой / Вспять глядишь, жесток и слаб...». Пожелание Г. И. выполнено не было, а поэтому во всех перепечатках статьи так и осталось: «С беспомощной улыбкой признаюсь — я целиком разделяю мнение советских критиков, считающих лучшей книгой Мандельштама "Камень"».
Вышедшая в 1956 г. книга B.C. Варшавского «Незамеченное поколение» стала одним из заметных явлений эмигрантской литературы. Рецензию на нее в «Новом журнале» вскоре напечатал Ю. Денике (1956, март, кн. XLIV, с. 293-296).
Александр Яковлевич Браиловский (1884-1958) — поэт, еще в отроческом возрасте замеченный Брюсовым, посвятившим ему стихотворение «Юному поэту» («Юноша бледный со взором горящим...», 1896). После революции 1905 г. дважды приговаривался к смертной казни (первый раз была заменена каторгой, второй раз он бежал и навсегда покинул Россию). В1917 г. переехал в США, отрекшись от всех революционных устремлений и идей. Писал стихи, прозу, много переводил. В 1955 г. в Нью-Йорке издан его сборник «Дорогою свободной». Печатался в «Новом журнале», в частности три стихотворения в кн. XLI (1955, июнь). Терапиано в отзыве на сборник «Дорогою свободной» охарактеризовал «гражданские мотивы» его стихов «почти сплошь слабыми, — а с точки зрения формальной иногда просто беспомощными». В виде примера Терапиано привел строчки: «Усталой поступью к закату / Плетется Человеко-день» («Русская мысль». 1956, № 856,4 февр., с. 5).
«Humanities Found» — «Гуманитарных фондов» сотни, какой именно имеется в виду здесь, неясно. В конце 1960 г. Одоевцева также писала о каком-то «нужном ей фонде — Гуманитарном».
Глеб Струве. «Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы» (Нью-Йорк, Издательство им. Чехова, 1956).
На «Розы» Глеб Струве в 1931 г. написал рецензию («Россия и Славянство». 1931, № 151,17 окт.), в которой, рискуя дружескими отношениями с В. В. Набоковым, превозносил Г. И. даже в ущерб Ходасевичу. Г. И. 16 дек. 1931 г. отвечал на нее благодарственной открыткой с сожалением: «...я всегда жалел и жалею, что мы с Вами до сих пор не знакомы». В книге «Русская литература в изгнании» Струве пишет: «"Розы" были, думается, наивысшим достижением Иванова. Дальнейшие этапы поэтического пути его это этапы на пути к тотальному нигилизму, к поэзии, отрицающей самое себя» (цит. по изданию: Глеб Струве «Русская литература в изгнании». Париж; М., 1996, с. 216).
Борис Константинович Зайцев (1881-1972) — прозаик, эссеист, с 1922 г. в эмиграции, с 1923 г. жил в Париже, с 1945 г. председатель парижского «Союза русских писателей и журналистов», в 1948 г. написавший Г. И., что приостанавливает его членство в нем, «до тех пор пока он оправдается от возводимых на него обвинений в дни оккупации» (в дневниковой записи И. А. Бунина от 10 февр. 1948). Письма Г. И. к Зайцеву (в частности, с похвалами его переводу «Божественной комедии» Данте) опубликованы: «Новый журнал». 1996, кн. 203-204, с. 166-170.
Юрий Петрович Денике (1887-1964) — историк, публицист, из меньшевиков, в 1922 г. послан в Берлин как сотрудник советского полпредства, но вскоре перешел на положение эмигранта. С 1933 г. жил в Париже, с 1941 г. — в США.
Слова из анонимной, но популярной (особенно после кинофильма «Юность Максима», 1934) песенки «Крутится — вертится шар голубой...»: «Где эта улица, где этот дом? / Где эта барышня, что я влюблен?». Ее литературный источник — еврейская (на идиш) песенка «Vu Is Dos Gesele...».
Стихотворение «Нет в России даже дорогих могил...».
Гуль в рецензии на «Петербургские зимы» писал: «пусть в ней есть и преувеличения, и, конечно, кое-что от Dichtung'a, но все это дано с чувством меры и мастерства». («Новый журнал». 1953, кн. XXXII, с 310).
5 Вот текст этого «собственноручного письма»: «Подтверждаю, что Георгий Иванов, живший в моей квартире в 1921-1922 гг., уехал из Петрограда за границу осенью 1922 г. Я лично с М. В. Добужинским присутствовал при его отъезде на пароходе из Петрограда. 7/1 — 1953. Г. Адамович».
Фрицибер — ящик для хранения ценных бумаг.
«Иллюзии и легенды» или «Легенды и иллюзии» — из того же рода неосуществленных замыслов Г. И., что и «Жизнь, которая мне снилась»
Николай Гумилев. «"Отравленная туника" и другие неизданные произведения». Ред., вступ. сь, биографии. очерк, примеч. Г. П. Струве.Нью-Йорк; 1952; Марк Львович Слоним (1894-1976) — общественно-политический деятель, журналист, литературный критик, с 1919 г. в эмиграции, жил в Италии, Чехословакии, Франции, с 1941 г. в США. Его книга. М. Slonim. «Modern Russian Literature: From Chekhov to the Present». New York, 1953; Струве. «Русская литература в изгнании». Нью-Йорк, 1956. Рецензия на книгу Струве в «Новом журнале» написана М. М. Карповичем (1956, сентябрь, кн. XLVI).
Журнал «Грани», орган НТС, издается в Германии с 1946 г. Печатал первоначально преимущественно авторов «второй волны» русской эмиграции. Статья В. Ф. Маркова «Легенда о Есенине» напечатана в № 25 за 1955 г.
«Ближайший сотрудник» в статье-рецензии «Осип Мандельштам» остался неисправленным: «Я не профессиональный критик, я член "Цеха" ближайший сотрудник "Аполлона"...» (с. 275). «Близкий сотрудник» звучит, конечно, корректнее, чем «ближайший».
Датировка в статье тоже исправлена не была: вместо «в "Аполлоне" 1910 года» в обоих случаях осталось «в "Аполлоне" 1911 года» (с. 276).
Владимир Борисович Фредерикс (1838-1927) — граф. Министр Императорского Двора, ближайший к Николаю II человек, в 1924 г. был отпущен за границу, в Финляндию.
Описка в инициале: Вера Семеновна Белей, рожд. Вейнберг (1861— 1944) — сестра матери Адамовича, вдова миллионера. Квартира № 2 по Почтамтской, 20 существует в Петербурге по сей день — с той же нумерацией.
Николай Николаевич Белей, также Беллей (Bayley) — английский промышленник, директор Русского Общества электрических дорог и электрического освещения, председатель Общества костеобжигательных заводов.
«Дом искусств», Невский пр., 15, открыт 19 ноября 1919 г., закрыт осенью 1922 г. — организация деятелей искусства, известен также как построенный в 1768-1771 гг. «дом Чичерина», затем, с 1858 г., «дом Елисеевых». О людях, здесь обитавших в 1919—1922 гг. существует обширная литература. Одной из первых «Дом искусств» той поры описала Ольга Форш, назвав его «Сумасшедшим кораблем» в одноименном романе (1931).
Наиболее известная скульптурная группа Огюста Родена «Поцелуй» (1886, бронза) хранится в парижском Музее Родена. В петербургском Эрмитаже находится ее гипсовая копия. Однако вариантов этой композиции у Родена было множество, какой-то из них мог находиться и у Елисеевых.
Лицо несомненно реальное. По возрасту, инициалам, характеру службы и судьбы после революции можно осторожно предположить, что речь идет о Константине Константиновиче Медведском (1898-1937) — уроженце Старой Русы. Во время войны он служил в запасном кавалерийском полку, но был ли лейб-гусаром неясно. В 1918 г. оказался в красной армии, где до 1923 г. числился сначала помощником, потом командиром взвода, в 1925-1927 г. работал «участковым надзирателем дознания» в Сестрорецке, затем стал радиотехником. Арестован в 1936 г. в Ленинграде, отправлен на Соловки и вскоре расстрелян (сведения на «Мемориала»). Какое-то время мог служить и на Гороховой, 2 в Петрограде, где с марта 1918 г. размещалась Петроградская ЧК. Вряд ли персонажа, представленного Г. И. могла ждать участь иная. «Другом дома» Адамовича Медведский в описываемое время был уже несколько лет. О характере этой дружбы говорит запись в дневнике Кузмина от 25 марта 1915 г.: «У Адамовича трагедии. Медведский шантажирует, обирает, чуть не стреляет и т. п.» (М. Кузмин. «Дневник 1908-1915». СПб., 2005, с. 522). К 1922 г. этот Медведский — типаж уже вполне нарицательный. 11 февр. 1922 г. Кузмин делает запись в дневнике о некоей поэтессе и ее любви «к какому-то комиссарскому мальчишке, вроде Медведского» (указано Н. А. Богомоловым).
В Петербурге-Петрограде начала XX века существовало в разные годы несколько газет с названием «Вечернее время». Отец К. К. Медведского — Константин Петрович Медведский (1866 — не раньше 1919) — поэт, публицист, журналист, печатался в том числе и в «Вечернем времени», где работал в 1915 г.
Андрей Александрович Цур-Милен, в июне 1917 г. произведен из гардемаринов в мичманы, потомок известной в России с XVIII в. военной семьи Цур-Миленов. Ему посвящено стихотворение Адамовича «За миллионы долгих лет...», помеченное 1918 г., но опубликованное как раз в 1922 г. Во время войны и революции фамилия, видимо, превратилась в менее «немецкую» и менее звучную — Цурмилен (Цурмюлен).
Валентин Иванович Горянский, настоящая фамилия Иванов (1887-1949) — поэт-сатирик, сотрудник «Сатирикона» и «Нового Сатирикона», в 1918 г. уехал в Одессу, оттуда в 1920 г. в Константинополь, с 1922 по 1926 г. жил в Югославии, затем в Париже. Сотрудничал в парижском «Сатириконе», в «Иллюстрированной России» и др., в годы войны был в Париже одним из учредителей коллаборантского «Объединения русских деятелей литературы и искусства» (практически полностью потеряв во второй половине 1930-х гг. зрение!).
Пародийное переложение не раз положенного на музыку известного детского стихотворения Карла Александровича Петерсена (1811— 1890) «Вечер был; сверкали звезды...» (1843), имевшего заглавие сначала «Молитва», затем «Сиротка»: «Шла дорогой той старушка — / Услыхала сироту; / Приютила и согрела / И поесть дала ему; // Положила спать в постельку — / "Как тепло!" — промолвил он. / Запер глазки... улыбнулся... / И заснул... Спокойный сон!».
Американский комитет за освобождение народов России, который стоял во главе «Радиостанции Освобождение».
Александр II был убит в Петербурге 1 марта 1881 г.
В кн. XLV «Нового журнала» (1956, июнь) под заглавием «Когда бушевала буря» напечатан «Отрывок из подготовляемого к печати романа» Одоевцевой — о захвате и освобождении в Париже арестованных «гестапистами» еврейских детей при помощи Виктора Рачинского, главного в этом фрагменте персонажа. Очевидно, это все тот же сюжет романа о «резистансе», о котором постоянно упоминается в этой переписке
«Третий элемент» — возможно, Гуль имеет в виду «третье сословие», т. е. «простонародье».
В кн. XLIV «Нового журнала» (1956, март) напечатана подборка «Из неизданной книги стихов» «Очаровательные разочарования» Игоря Северянина: «Розы Христа» («Твоей души я не отрину...»), «Ночь под Рождество («Всего три слова: Ночь под Рождество...»), «Алексису Ранниту» («Есть чувства столь интимные, что их...»), «Весна в Кишиневе» («Воображаю, как вишнево...»).
Гуль имеет в виду реплику Г. И. в письме к нему по поводу строчки из стихотворения Браиловского «не без замечательности» (см. письмо 101) и сравнение Г. И. их взаимоотношений с парой Присманова — Гингер (см. письмо 98).
Книга Глеба Струве «Русская литература в изгнании».
Такая обобщающая статья Гулем не написана, но о книге Струве в «Новом русском слове» им опубликована рецензия, резко отрицательная: «Недостатки ее настолько велики, что от положительной оценки книги приходится воздержаться...» и т. д. (1956, № 15793,23 сент., с. 8).
Адам Бернард Мицкевич (Mickiewicz; 1798-1855) — польский поэт и деятель национально-освободительного движения; считается одним из трех величайших польских поэтов эпохи романтизма (наряду с Юлиушем Словацким и Зигмунтом Красиньским). Юлиуш Словацкий (Stowacki, 1809- 1849) — польский поэт и драматург. Мицкевич, родившись в Литве, в Польше вообще никогда не жил. Словацкий, хотя и поселился в конце 1820-х гг. в Варшаве (после учебы в Виленском университете), уже в 1831 г. попал в эмиграцию, из которой так и не вернулся на родину, скончавшись в Париже.
Дуэт Лизы и Германа у Зимней канавки возле петербургского Летнего сада в опере П. И. Чайковского «Пиковая дама» (1890).
Аллюзия на стихотворение Г. И. «Все на свете дело случая...».
Из стихотворения Г. И. «По улице уносит стружки...»: «Обедать, спать, болеть поносом, / Немножко красть. — А кто не крал?».
Сцены, описанные Г. И., в частности, в «Петербургских зимах».
Вариант строчек из стихотворения Г. И. «Вот более иль менее...»: «Идет старик — ругается, / Сидит собака — чешется».
Под заглавием «Книга о Мейерхольде» в кн. XLIV «Нового журнала» (1956) напечатана рецензия Ульянова на книгу Ю. Елагина «Темный гений».
На этой запятой страница обрывается. Следующая или пропущена, или Гуль, поспешив перейти к самой для него интересной части, о запятой забыл, посчитав ее точкой
Неточная цитата из баллады А. К. Толстого «Василий Шибанов» (1858): «И пишет боярин всю ночь напролет, / Перо его местию дышит; / Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, / И снова без отдыха пишет».
Адамович в книге «Василий Алексеевич Маклаков» (Париж, 1959) пишет: «Этих двух политических деятелей сравнивали постоянно и будут сравнивать еще долго. Нет, кажется, никого, кто не признал бы, что природою Маклаков был одарен щедрее, был более гибок, разносторонен "интуитивен". Но с тем же единодушием все признают, что в качестве политического лидера Милюков был крупнее и гораздо влиятельнее». И дальше Адамович заключает: «...Милюков и Маклаков органически не могли столковаться. в Маклакове преобладал именно человек с очевидными для всех сомнениями или даже слабостями, и если за ним реже следовали, то к нему искренне тянулись. Его больше любили».
«Наследство Блока» («Новый журнал». 1956, кн. XLIV).
Адамович по поводу вопросов Гуля пишет Г. И.: «Статья Гуля у меня есть» (3 дек. 1957). И затем Одоевцевой: Гуль «очень интересуется, соглашусь ли я с ним или буду возражать. Вернее не будет ни того ни сего. До чего все на свете одержимы литературой и самолюбием!» («Минувшее», кн. 21, с. 462,464).
Скорее чем реальный пейзаж, Гуль воспроизводит здесь строчку из «Танго "Магнолия"» (1931) Александра Вертинского: «Как дикая магнолия в цвету...».
«Плоды совместного творчества» в большей степени касаются стихов Одоевцевой, чем стихов Г. И. Что же касается эссеистики, то, по ее утверждению, она целиком написала «за Г. И.» эссе «Закат над Петербургом» и предисловие к тому стихов Есенина. Угадывается «рука Одоевцевой» и в некоторых поздних стихах Г. И. О совместном сотрудничестве с Г. И. Одоевцева в разные годы говорила по-разному: иногда приписывая себе авторство чуть ли не всех стихотворений, известных теперь как стихи «Посмертного дневника», иногда, наоборот, утверждая, что к записанным ею со слов Г. И. его последним стихам прикасаться чужой рукой «кощунственно». Как пример можно привести удостоверенную в поздней переписке с Гулем их совместную попытку исправить к лучшему стихотворение Г. И. «Побрили Кикапу в последний раз...». После двустороннего обсуждения решено было... вернуться к варианту Г. И. То, что Одоевцева записывала многое за Г. И. из того, что он своей рукой на бумагу не заносил, никак его авторства соответствующих текстов не отрицает. В книге «На берегах Сены» Одоевцева вообще утверждала: до смерти Г. И. «...я никогда не написала ни одной статьи» (М., 1989, с. 316). Что же касается «Посмертного дневникам, то вряд ли стоит подвергать сомнению авторство Г. И., сразу же после кончины поэта утвержденное самой Одоевцевой в письмах 181, 182, 184. Все дело тут в том или ином настроении творцов, в тех или иных их фантазиях, в те или иные минуты жизни оценивающих свою роль 8 культурной жизни прямо противоположным образом. В конце концов, в позднем письме к Гулю (9 июля 1961 г.) Одоевцева утверждала: «Я до сих пор не могу пережить обвинение в подделке "Посмертного дневника". И даже никому об этом не говорила, слишком чудовищно» (BLG, Box 10, Folder 241).
Перефразированная строчка из пушкинского «Поэта» (1830): «Ты им доволен ли, взыскательный художник?».
Речь идет о стихотворении Одоевцевой «Ночь в вагоне», интонационно и эмоционально напоминающем в некоторых строфах стихи Г. И.: «Если бы суметь спасти / / Если бы суметь уйти, / не ревнуя, не любя...», и т. п.
Имеется в виду «дело» о преступлении на Почтамтской, 20, описанное Г. И. в письме 103.
Имеется в виду посланный Гулю для «Нового журнала» фрагмент романа под заглавием «Когда бушевала буря».
В следующем, июньском, номере «Нового журнала» (1956, кн. XLV, с. 104-106) появилось только одно стихотворение Одоевцевой (и ни одного Г. И.) «Ты видишь, как я весело живу...» — без особенных следов «руки» Г. И.
Очевидно, Одоевцева к уже посланному отрывку хочет добавить еще какую-то порцию перевода с французского своего романа.
Г. И. имеет в виду фрагмент из книги Владимира Варшавского «Незамеченное поколение», напечатанный в «Новом журнале» (1955, кн. XII с. 103-121).
Михаил Осипович Цетлин (1882-1945) — поэт (псевд. Амари), прозаик, журналист, издатель, состоял в партии эсеров и после революционных событий 1905-1907 гг. уехал из России, возвратился в 1917 г., чтобы окончательно эмигрировать в 1919 г. Жил в Париже, редактор отдела поэзии «Современных записок», с 1940 г. в США, один из создателей и первых редакторов «Нового журнала».
Николай Григорьевич Рейзини (Reisini; 1905-1981) — один из создателей «Чисел», в 1934 г. уехал из Франции в Харбин, с 1945 г. жил в США с греческим дипломатическим паспортом, по официальным данным родился в Афинах, в то время как Иммиграционный департамент США указывал на его еврейско-русские корни. Живя в США с инженерным дипломом, Рейзини занимался «экспортом-импортом», вкладывал деньги и кинопромышленность, коллекционировал живопись, женился в 1955 г. на Магде Ладани (Ladany), материально помогал многим своим бывшим монпарнасским друзьям (см. письма 107-108). В напечатанном «Новым журналом» фрагменте книги Варшавского, в частности, говорится: «...Один и популярных людей на Монпарнасе, Николай Рейзини, молодой философ и литературный критик (к сожалению, впоследствии Рейзини от заняти философией и литературой отстранился)» (1955, кн. XLI, с. 104).
Ироническая отсылка к Евангелию: «Дух дышит, где хочет» (От Иоанна, гл. III. 8).
Кафе «Куполь» («La Coupole») — кафе на пересечении бульваров Монпарнас и Распай в Париже, открытое в 1927 г. и декорированное русской художницей Марией Васильевой. «Санте» («La Sante») — парижская тюрьма.
Ирма Владимировна де Манциарли, рожд. Лютер (1878-1956) — теософка, участвовала в переводе на русский «Бхагавадгиты», печатавшейся в «Вестнике теософии» с начала 1910 г., уехала с мужем, французским промышленником Манциарли де Деллинести, в Париж, где выпустила «Бхагавадгиту» отдельным изданием в собственном переводе. Постоянно бывала в Индии, в начале 1920-х сблизилась с Джидду Кришнамурти и вошла в его орден «Звезда Востока». Вряд ли была «дурой» — просто жила в иной духовной реальности, чем русские «монпарнасцы» 1930-х. Близкий друг семьи Бердяевых, одна из основательниц парижского журнала «Третий час» (1929), затем — «Чисел». Во время войны уехала в США, умерла в Париже.
Николай Авдеевич Оцуп (1894-1958) — поэт, историк литературы, участник 3-го «Цеха поэтов», с 1922 г. в эмиграции, в Берлине, где вместе с Г. И. и Адамовичем возобновляет «Цех поэтов». В Париже становится главным редактором «Чисел», в 1939 г. вступил во французскую армию, воевал в рядах итальянских партизан, несколько раз арестовывался. В 1950 г. напечатан «Дневник в стихах» Оцупа, значительно превосходящий по объему «Дневник» Г. И. В книге «Русская литература в изгнании» Глеб Струве о творениях Оцупа отозвался так: «Придет, пожалуй, время, когда Оцуп-лирик будет поставлен выше Георгия Иванова с его нигилистическим "эпатажем"» (с. 219, издание 1996 г.).
«Где слог найду, чтоб описать прогулку...» — начало стихотворения, открывающего первую часть книги Михаила Кузмина «Сети» (1908).
Чуть измененная цитата из стихотворения Вл. Злобина «В часы публичной библиотеки...»: «О, кто из них при свете месяца, / Сегодня, потеряв терпение, / На чердаке своем повесится / Из чувства самосохранения?..» (Журнал «Рудин». Пг., март 1916, № 7, с. 14).
Очевидно, Г. И. имеет в виду «весну 1923 года», когда Адамович приехал из Петрограда в Берлин (в середине февраля 1923 г.) через Штеттин. Весной 1924 г. и Адамович, и Г. И. были уже в Париже.
Цитата из «Баллады о гвоздях» (1922) Н. С. Тихонова.
Ашет (Hashette Filipacchi Medias) — крупнейший международный издательский дом, печатающий богато иллюстрированную продукцию, журналы мод и т. п.
Г. И. припоминает не «Сказку о царе Салтане...», а забаву юного Пушкина «Царя Никиту», где есть по смыслу близкая к цитируемой строчка: «Одного не доставало...».
У А. К. Толстого в «Бунте в Ватикане» кастраты отвечают папе на его посулы получать в раю «в месяц по два пуда теста»: «Да что нам в тесте, / Будь его пудов хоть двести, / С ним не вылепишь невесте / То, чем жить с ней вместе!».
Ольга Петровна Хмара-Барщевская, рожд. Лесли, в первом браке Мельникова, жена пасынка И. Ф. Анненского (1867 — после 1924) — с середины 1890-х много времени проводила в семье поэта, по словам его сына Валентина Кривича, «с каким-то благоговейным вниманием следила за творчеством отца», в свою очередь посвящавшего ей стихи. Местонахождение упомянутого Г. И. альбома неизвестно (указано А. И. Червяковым).
Г. И. путает: «Вагнером» в их переписке с Гулем именовался он сам, в то время как Гуль был — «Ницше». «Дневник (1955-1956)» открывается стихотворением «Нет на свете даже дорогих могил...», посвященным Гулю, что можно истолковать как посвящение ему всего цикла.
«Оставь надежду навсегда».
Склонный к придумыванию неологизмов, Гуль придумывает слово «несессерное» — от фр. «necessaire» (букв, «необходимый»).
В американской прессе начала марта 1956 г. писали о Рейзини как об известном бизнесмене, которому было отказано в визе для повторного въезда в США в связи с сомнением в достоверности данных им биографических сведений. Тем не менее, в США он вернулся и умер в Нью-Йорке.
Аллюзия на стихотворение Г. И. «Полутона рябины и малины...» со строчкой «Играет жизнь улыбкой изумленной».
«Перекабыльство» (не «перекобыльство») — словцо из лексики Прохора Порфирыча, ведущего персонажа очерков Глеба Успенского «Нравы Растеряевой улицы» (1866). Что-то вроде «если бы да кабы» (от слова «кабы», а не от «кобылы», как, должно быть, казалось Гулю). По разъяснению автора, «разговор, в котором "кабы" встречается часто разговор не дельный; бестолковое "галдение" в разговоре и бессмыслица в поступках».
Похоже на парафраз стихотворения Г. И. «Скучно, скучно мне до одуренья...», напечатанного через полтора года («Новый журнал». 1957, декабрь, кн. LI). Но, скорее всего, сама эта фраза Гуля способствовала рождению поэтического импульса.
Финансирование Издательства им. Чехова американцы — в связи с «оттепелью» в СССР — решили прекратить. «Ich sterbe» {нем.) — «Я умираю» - последние слова Чехова, умиравшего в Германии, в городке Баденвейлер.
Стихотворение Г. И. «Уплывают маленькие ялики...».
Стихотворение Г. И. «Все на свете дело случая...».
Юрий Павлович Анненков (1889-1974) - художник, автор графических портретов известных деятелей культуры (в том числе Г.И., 1921, украсившего второе издание «Вереска»), в 1924 г. уехал в Венецию для устройства советского отдела на XIV Международном биеннале искусств, жил в основном во Франции. В его мемуарной книге «Дневник моих встреч» (1966) одна из глав посвящена Г. И. Воспоминания «об Александре Блоке» напечатаны в кн. XLVII «Нового журнала» (1956, с. 108-132).
Если это стихотворение, появившееся в ближайшем, июньском, номере «Нового журнала», то это подписанное именем Одоевцевой и на нее много более похожее, чем на Г. И., «Ты видишь, как я весело живу...»..
«Le Figaro» — парижская ежедневная газета, основана в 1826 г. Со времен начала Второй мировой войны — ведущая газета Франции. В конце ноября 1942 г. самозакрылась. Возобновлена в 1944 г.
Влиятельная парижская газета «Le Temps» («Время») основана в 1861 г., в конце ноября 1942 г. самозакрылась. Однако в 1944 г. возобновить ее было запрещено. Ее место заняла созданная по инициативе Де Голля в 1944 г. «Le Monde».
Лондонская независимая газета «Дэйли Мэйл» («The Daily Mail») основана в 1896 г., прославилась своим освещением международных событий. 12 апреля 1956 г. в английском парламенте состоялся обмен мнениями о предстоящем визите в Англию Н. С. Хрущева и Н. А. Булганина, прибывших 18 апреля. Благодарим Ричарда Дэвиса (Richard Davies) за предоставление этого и других материалов из газеты «Дэйли Мэйл».
Георгий Максимилианович Маленков (1902-1988) — советский партийный и государственный деятель, выдвинувшийся при Сталине, член Политбюро и Президиума Политбюро ВКП(6)-КПСС в 1946-1957 гг., один из организаторов массовых репрессий в СССР. С 15 марта по 7 апреля 1956 г. был в Англии с визитом, предваряющим визит Хрущева и Булганина.
«Gang» (англ.) — шайка, банда. 5 апр. 1956 г. «Дэйли Мэйл» на первой полосе помещает статью «Поцелуй Маленкова» («The Kiss of Maienkov»), в которой называет его «мрачным членом» («dour member») «кремлевской шайки» («Kremlin Gang»).
Иван Александрович Серов (1905-1990) — один из руководителей советских органов государственной безопасности, в которых работал с 1939 г. В это же время близко познакомился с Н. С. Хрущевым, при котором в марте 1954 г. стал председателем КГБ при Совете министров СССР. С 1955 г. генерал армии, в 1956 г. с 22 по 27 марта подготавливал поездку Хрущева и Булганина в Англию, в частности договорившись о приезде 50 телохранителей советских лидеров. Визит советской делегации закончился большим скандалом из-за гибели английского офицера под водой возле крейсера «Орджоникидзе», на котором Хрущев с Булганиным прибыли в Портсмут. Присутствие Серова в Англии возмутило многих, и его приезд был предварен 22 марта 1956 г. на первой полосе «Дэйли Мэйл» статьей под заголовком «Русский шакал» («The Russian Jackal»). 12 апреля 1956 г. та же «Дейли Мэйл» сообщала о решении советской стороны не включать «русского шакала» в делегацию, заменив его Н. С. Захаровым в качестве лица, обеспечивающего безопасность визита. Осенью того же года во время венгерских событий Серов руководил в Венгрии массовыми арестами. В 1965 г., после падения Хрущева, исключен из партии и уволен в отставку.
Никита Сергеевич Хрущев (1894-1971) — советский партийный и государственный деятель, с 1949 г. секретарь ЦК и 1-й секретарь МК ВКП(6), с 1953 г, 1-й секретарь ЦК КПСС, известен своей речью на XX съезде КПСС, разоблачающей «культ личности Сталина», в 1964 г. смещен со всех своих постов.
Желтая собака» («yellow dog») — английский фразеологизм, обозначающий «прохвост», «трус» и т. п. Дальнейшая характеристика не совсем понятна. По-английски можно сказать о непорядочном челомке: «crooked as a dog's hind leg». По предположению Ричарда Дэвиса, Г.И. что-то напутал или неадекватно перевел. К тому же «желтыми собаками» в цит. статье из «Дэйли Мэйл» от 5 апр. названы английские коммунисты, а не Хрущев.
Николай Александрович Булганин (1895-1975) - советский партийный, военный и государственный деятель, в 1947-1958 гг. в звании Маршала Советского Союза, в 1948-1958 гг. член Политбюро и Президиума Политбюро КПСС, в 1955-1958 гг. председатель Совета министров СССР. Вместе с Хрущевым возглавлял советскую делегацию в Англии с 18 по 27 апреля 1956 г.
Сергей Владимирович Набоков (1900-1945) — с детства увлекался музыкой, вместе с братом уехал из Крыма, учился в Оксфорде, по версии, изложенной Брайаном Бойдом, в 1943 г. его арестовали в Берлине за гомосексуализм, но через пять месяцев выпустили, после чего он уехал в Прагу, где по доносу был арестован как «английский шпион» — за высказывания против Гитлера и Германии. Помещенный в концлагерь под Гамбургом, он умер в нем 10 янв. 1945 г. от истощения (см.: Брайан Бойд. «Владимир Набоков: американские годы». М.; СПб., 2004, с. 107).
Эти сведения нигде официального подтверждения не имеют. Во всяком случае, документированных публикаций нет. Гомосексуализм в гитлеровской Германии на самом деле преследовался, но Сергей Набоков был вторично арестован и отправлен в концлагерь за «пораженческие разговоры», а не за гомосексуализм.
Яков Ноевич Блох (1892-1968) — издатель, переводчик, один из основателей петроградского издательства «Петрополис». В 1922 г. уехал и Берлин, где создал берлинское отделение «Петрополиса», в 1935 г. переехал в Брюссель, затем в Швейцарию, стал руководителем швейцарского отделения Общества защиты евреев.
Адамович еще в 1935 г. предупреждал М. Л. Кантора: «Этот Абрам Саулович всегда был плутом...» («Зарубежная Россия. 1917-1939». Кн. 2. СПб., 2003, с. 292).
Очевидно, имеются в виду братья Вольфсоны: Илья Владимирович, издатель, совладелец издательства «Время», и Аев Владимирович, издатель, совладелец издательства «Мысль».
Александр Эммануилович Беленсон (1890-1949) — поэт, прозаик, критик, издатель журнала «Голос эмигранта» (Берлин, 1920-1922).
Александр Григорьевич Мовшенсон (1895-1965) — театровед, переводчик, редактор.
Блох Раиса Ноевна (1899-1943) — член Союза поэтов с 1920 г., по профессии медиевист, в 1922 г. уехала в Берлин, в 1933 г. переехала в Париж, в 1943 г. арестована, погибла в немецком концлагере.
В этом же, 1921 г. Г. И. вписывает в «Чукоккалу» пародический стишок на мотив «Чижика-пыжика»- «Оцуп, Оцуп, где ты был...», а еще раньше, в 1919-м, подписывается под совместной пародией на Оцупа «Умеревший офицер» (см. «Чукоккала». М., 1999, с. 159, 258). См. также: S. Garzonio «А proposito della canzonetta di Georgli Ivanov Ocup, Ocup gde ty byl?» // eSamizdat. 2009/1, с. 85-87.
Михаил Андреевич Рейснер (1868-1928) — правовед. О нем рассказы вается в посвященной его дочери Ларисе Рейснер главе XIV «Петербургских зим». Отмеченный Гулем анахронизм, строго говоря, анахронизмом не является. Подглавка о 1913 г., в которой он содержится, завершается авторским воспоминанием о послереволюционном Петрограде: «...помню, звучал этот голос на каком-то официальном собрании в Доме ученых перед голодными и заморенными "дорогими коллегами"...».
Стихотворение «На юге Франции прекрасны...» напечатано там же (с. 62).
Г. И. и Одоевцева летом 1922 г. разошлись и уезжали из Петрограда за границу порознь, о чем они сами позже предпочитали не распространяться (см., например, «На берегах Сены» Одоевцевой).
Адриан Иванович Пиотровский (1898-1938) — переводчик, театровед, драматург, закончил классическое отделение Петроградского университета, рожден В. В. Петуховой вне брака от Ф. Ф. Зелинского. В Ленинграде занимал видное положение в разных областях театра и кино. В1938 г. арестован и погиб в заключении. Фаддей Францевич Зелинский (1859-1944) — филолог-классик, профессор Петербургского университета, с 1921 г. профессор Варшавского университета, член многих иностранных академий.
Лохвицкий-Скалон — говоря: «сын Мирры», Г. И., очевидно, имеет в виду сына Мирры (Марии) Александровны Лохвицкой, в замужестве Жибер (1869-1905), известной поэтессы. Однако фамилия говорит в пользу другой Марии Александровны, Лохвицкой-Скалон, начальницы гимназии с художественными классами в Петербурге (Невский, 88) и затем женских Естественно-научных курсов и гимназии (Кузнечный пер., 9), где ее также именовали и «Миррой».
Борис Фридрихович Шульц (1895- ?) — соученик Г. И. по 2-му кадетскому корпусу (поступил в 1906 г., закончил в 1913 г.), в 1908-1909 г. одноклассник (затем Г. И. отстал, оставшись на второй год). Как и Г. И., Шульц учился казеннокоштно, как и он - сын подполковника. Сведениями о его дальнейшей судьбе не располагаем.
Близко к марту—апрелю, 2 мая 1923 г. в «Красной газете» похожая информация нашлась. Вечерний выпуск, раздел «Происшествия», заглавие «Загадочное преступление»: «Еще 8 февраля сего года из реки Фонтанки был извлечен железный ящик, в котором оказалась завернутая в разные тряпки голова мужчины, на вид лет сорока пяти, с черной бородкой, бритыми щеками, на голове плешь, с волосами на затылочной части. Одной из характерных примет является то, что во рту жертвы имеется на коренных зубах 13 золотых коронок, по-видимому недавно выполненных. С головы сделан фотографический снимок. Неопознанная никем голова до сих пор сохранилась и находится в покойницкой больницы имени профессора Нечаева (6. Обуховская), для осмотра и опознания. Дело об этом преступлении ведет Нарслед 10 отделения гор. Петрограда и уголовный розыск».
Об этой заметке в редакции петроградского издательства «Всемирная литература», в которой и Г. И. и Адамович кормились переводами в день выхода «Красной газеты» Адамович услышать никак не мог. 2 мая 1923 г. он был и от Фонтанки, и от Почтамтской за две тысячи верст — в Ницце, как раз у своей тетушки Веры Белей. Да и не содержится в ней никаких указаний на подразумеваемое Г. И. место преступления. Более того — найден «железный ящичек» в Фонтанке, а не в Мойке. То есть довольно далеко от Почтамтской. Мойка видна из окна квартиры 2 на Почтамтской, 20, да и полноводная Нева к ней много ближе, чем Фонтанка. И добраться до Фонтанки, минуя Мойку, невозможно. Не слишком рациональный поступок, если принять версию Г. И. о заранее обдуманной акции: тащиться с уликой к Фонтанке через две реки — Мойку и Екатерининский канал. Однако до этой заметки была еще одна, на которую косвенно и ссылается корреспондент газеты, 9 февр. 1923 г. в разделе «Происшествия»: «Труп. 8 февраля, в 12 ч. дня, на Фонтанке, у Обуховского моста, речной милицией был извлечен сундук, обитый жестью. В сундуке были обнаружены части тела, с признаками недавнего убийства. Сундук отправлен в уголовный розыск» («Красная газета». 1923, № 30, 9 февр., с. 3). Таким образом, речь в обеих заметках идет об одном и том же происшествии — в дни, когда Адамович еще был в Петрограде.
Продолжения не последовало. О сильно беллетризованном характере этой части «Баллады о Почтамтской» см.: Андрей Арьев. «Когда замрут отчаянье и злоба» («Звезда». 2008, № 8).
Эта телеграмма нам неизвестна.
«Тигр» и «глаза, как два плевка» в «отрывке из подготовленного к печати романа» Одоевцевой, напечатанного под заглавием «Когда бушевала буря» в «Новом журнале» (1956, кн. XLV), сохранены: «Гестапист уставился на него злыми понимающими глазами, усы его ощетинились, как у тигра, готового к прыжку. Его бледные глаза, похожие на два плевка, скользко блеснули» (с. 23).
Одоевцева путает слова «капсюль» и «капсула» — в медицине — оболочка принимаемых внутрь веществ.
Исправлений о Рачинском не потребовалось: кроме одного фрагмента, в «Новом журнале» ничего больше из романа напечатано не было.
Марк Ефимович Вейнбаум (1890-1973) — журналист, эмигрант с 1913 г., жил в США, в 1922-1973 гг. главный редактор газеты «Новое русское слово», в 1950-е - председатель правления Литературного фонда в Нью-Йорке.
Алданов, в частности, пишет: «Разумеется, я сегодня же напишу Литературному фонду и А. А. Полякову, — он большой почитатель таланта Г. В-ча, а я постараюсь написать возможно убедительнее . Думаю, однако, что Р. Б. Гуль незнаком с практикой Правления Фонда, с размером его ссуд и, в частности, с его, Правления, отликом на мои ходатайства о разных лицах, правда, слишком, по-видимому, многочисленные. Насколько мне известно, Фонд почти никогда больше 50 долларов не ассигнует, — по крайней мере людям, живущим в Европе . Что же касается моих ходатайств, то лишь один раз дали 50 долларов, а то все 25, 15 и недавно даже 10!» (BLG, Box 20, Folder 489).
Яков Моисеевич Цвибак, псевдоним Андрей Седых (1902-1994) — прозаик, журналист, с 1920 г. в эмиграции, жил в Париже, постоянный сотрудник «Последних новостей», с 1942 г. жил в Нью-Йорке, работал в «Новом русском слове», главным редактором и владельцем которой стал в 1973 г. В цит. письме к Одоевцевой Алданов пишет: «...немало мог бы собрать Яков Моисеевич Цвибак . Я не знаю Ваших с ним нынешних отношений, но если (никак не гарантирую) он что-либо сделает, то не иначе, как по Вашему личному письму, а никак не по моему»
Из цикла (№ 6, опубл. в 1914) Александра Блока «Жизнь моего приятеля»: «День проходил, как всегда: / В сумасшествии тихом».
Эти выражения из отклика Струве и Филиппова были устранены М. М. Карповичем, смягчившем также и ответ Г. И.
См. письмо 101.
«По поводу "Собрания сочинений" Мандельштама» («Опыты». 1956. кн. V, с. 92-94). Подписан лишь инициалом А.
Второй отрывок из романа «Когда бушевала буря» ни в «Новом журнале», ни где-либо еще, напечатан не был. См. письмо 23.
В кн. XLV «Нового журнала» вместе с отрывком из романа Одоевцевой напечатано ее стихотворение «Ты видишь, как я весело живу...».
О каких «книгах» Струве пишет Одоевцева, неясно. В это время вышла его «Русская литература в изгнании», но ничего «гнусного» или недостоверного по поводу «невозвращенчества» или издательства «Петрополис» в ней не говорится.
Эта правка редакцией «Нового журнала» внесена.
Все обоюдно некорректные выражения оппонентов Г. И. и его самого были при публикации устранены М. М. Карповичем, в том числе упомянутое «честнее» заменено на «правильнее».
Снова аллюзия на «Переписку из двух углов» Вячеслава Иванова и М. О. Гершензона.
Одоевцева имеет в виду переписанный ею от руки «Ответ гг. Струве и Филиппову» Г. И., напечатанный в «Новом журнале» (1956, кн. XLV, с. 301-304). В публикации подобного рода придирки, да еще касающиеся Гумилева, а не Мандельштама, изъяты.
Снова отсылка к «Жизни моего приятеля» Блока.
См. письмо 116.
Терапиано в это время публикуется в «Русской мысли» практически еженедельно — в авторском ежесубботнем обзоре «Новые книги». Несомненно, Одоевцева имеет в виду ближайший ко времени написания письма этот его «литературный подвал» с откликом на книгу Струве «Русская литература в изгнании» («Русская мысль». 1956, № 910, 9 июня, с. 4-5).
Владимир Марков. «Моцарт» («Новый журнал». 1956, кн. XLIV, с. 88- 113). Адамович по поводу оценки Г. И., Одоевцевой и своей Маркова и его «Моцарта» писал 18 дек. 1956 г. Юрию Иваску: «Многие его и хвалили. Кроме того, он не из тех, кто от критики и даже хулы вянет. Он за себя постоит. Помолчать и подумать ему не вредно, а что из него выйдет толк — я уверен, и вообще насчет его "данных" (но не всех свершений) с Вами вполне согласен. Я летом был у Ивановых, которые из-за него на меня напали, в частности из-за "Моцарта". Я сказал Жоржу: "Не могу поверить, что тебе эта выспренная чепуха - нравится". Он ответил: "Да я, в сущности, не читал, а человек он милый"» («Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску (1935-1961)». Предисловие, публ. и коммент. Н. А. Богомолова // Диаспора V. Париж; СПб., 2003, с. 492).
Георгий Адамович «Наследство Блока» («Новый журнал». 1956, кн. XLIV, с. 73-87).
В журнале русских символистов «Весы» З. Н. Гиппиус в 1906-1908 гг. была одним из ведущих критиков, хотя жила она в это время вместе с Мережковским в Париже.
В публикуемом фрагменте Одоевцевой «Когда бушевала буря» немецкий шофер, возвращающий родителям захваченную «гестапистами» еврейскую девочку, говорит: «Schweinehunde эти доносчики... Такая прелестная, такая арийская девочка!..».
В кн. XLV «Нового журнала» вместе с фрагментом романа Одоевцевой напечатано ее стихотворение «Ты видишь, как я весело живу!..».
Гуль тут иронически смешивает выражение из «Интернационала» («своею собственной рукой») с библейской притчей о мудром суде царя Соломона (Третья Книга Царств, гл. 3,16-28).
«Обмердированье» — очевидно, неологизм Гуля, калькирующий французский глагол emmerder с корнем «merde» — «дерьмо». Публикация в одном номере «Нового журнала» обоих писем в редакцию возмутила Б. А. Филиппова, написавшего Г. П. Струве 22 авг. 1956 г.: «...Пересылаю Вам не лишенное интереса (как курьез морального порядка) письмо Михаила Михайловича Карповича. Как он пишет в нем, он не только внес в наше письмо НЕСОГЛАСОВАННЫЕ ни с кем из нас дополнительные изменения и смягчения, но и счел нужным послать — еще до выхода в свет номера "Нового журнала" — наше письмо "для ознакомления и ответа" Георгию Иванову. Видите ли, "так принято". Когда вышел номер "Нового журнала", я был поражен появлением ответа Г. Иванова сразу же вслед за нашим весьма обезличенным и более чем смягченным письмом. Таковы литературные нравы. НИЧЕГО ПОДОБНОГО Я НЕ ВСТРЕЧАЛ ДАЖЕ В СССР, уверяю Вас». В указанном Филипповым письме Карпович сообщал ему 10 авг. 1956 г.: «...Гуль показал мне письмо Иванова, который заблаговременно, предвидя возражения со стороны редакторов Соб. соч. Мандельштама, просил непременно прислать ему текст возражения, чтобы он мог в том же номере на него ответить. Так как это общепринятый порядок, — не было оснований ему в этом отказать. Вместе с тем, предвидя с его стороны всякие "фиоритуры", я не хотел давать ему лишнее для них основание. Тут я и внес дополнительные изменения в текст Вашего и Г. П. письма. Когда пришел ответ Иванова, я безжалостно выкинул из его текста многие "полемические красоты", сообщив ему через Гуля об их неуместности...» (указано Павлом Нерлером, подготовившим письма для публикации в «Новом журнале»).
Ильязд, наст, имя Илья Михайлович Зданевич (1894-1975) — поэт, художник, художественный критик, был близок к Михаилу Ларионову и Наталии Гончаровой. В 1920 г. уехал из Грузии в Константинополь, с 1921 г. жил в Париже. За границей продолжал придерживаться левых взглядов на искусство и политику (в частности, в 1923 г. устроил чествование в Париже Владимира Маяковского, а в 1927 г. написал роман «Восхищение», предназначавшийся для советской аудитории, но в СССР не изданный). В Париже работал художником по тканям, издателем малотиражных книг, оформлявшихся крупнейшими художниками Франции — Матиссом, Пикассо, Леже и др.
Из стихотворения Г. И. «Если бы жить... Только бы жить... / Хоть литейном заводе служить. // Хоть рудокопом с тяжелой киркой...».
В речи, посвященной пятидесятилетию со дня рождения Михаила Кузмина, 29 сент. 1920 г. Блок акцентировал внимание слушателей на одном: «Профессиональный союз поэтов» «...устроен для того, чтобы найти средства уберечь вас, поэта Кузмина, и таких, как вы, от разных случайностей, которыми наполнена жизнь и которые могли бы вам сделать больно. вас мы хотели бы и будем стараться уберечь от всего, нарушающего ритм, от всего, заграждающего путь музыкальной волне» (Александр Блок. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.; Д., 1962, с. 439-440).
Надежда Яковлевна Мандельштам, рожд. Хазина (1899-1980) — преподаватель, мемуаристка, в 1919 г. в Киеве познакомилась с Осипом Мандельштамом, стала его женой, жила с ним до ареста поэта в ночь с 1 на 2 мая 1938 г. Автор получивших широкую известность, изданных первоначально за границей «Воспоминаний» (1970). Затем изданы: «Вторая книга» (1972) и «Третья книга» (1978).
Илья Александрович Груздев (1892-1960) — литературовед, входил в литературную группу «Серапионовы братья» («Брат-настоятель») с момента ее основания в 1921 г. Самая известная работа Груздева — «Жизнь и приключения Максима Горького» (1927). Написанная первоначально для детей (во многом по материалам, собранным М. Л. Слонимским), она переиздавалась неоднократно, разрастаясь в исследование «Горький и его время».
Эти легенды возникли в основном из-за скандала по поводу редактирования Мандельштамом перевода «Тиля Уленшпигеля» Шарля Де Костера, уже переведенного А. Г. Горнфельдом и В. Н. Карякиным. В 1927 г. Мандельштам заключил договор именно на редактирование этого перевода с московским издательством «Земля и фабрика». Однако в 1928 г., когда книга вышла, на ее титуле значилось: «Перевод с французского Осипа Мандельштама».
Установить, что Б. А. Филистинский, взявший в 1945 г. псевдоним Филиппов (были и другие псевдонимы, но не Эрдени), имел какое-то отношение к человеку с такой фамилией, не удалось. Во всяком случае автора какого-либо стихотворного сборника с такой фамилией не обнаружено.
«Мусор слов» — ни в каких библиографических справочниках книги стихов с таким названием не обнаружено.
В немногочисленных публикациях Корнея Чуковского в «Красной газете» середины 1920-х гг. ни рецензии, ни подобной шутки не обнаружено.
«Кипарисовый ларец» — вышедший в 1910 г. посмертно главный сборник стихов И. Ф. Анненского, подготовленный в основном самим автором. Точно так же посмертно в 1958 г. вышел сборник Г. И. «1943 — 1958 Стихи)», о котором он начал хлопотать в 1956 г.
Чухлома — город в Костромской губернии, у поколения Г. И. — символ глухомани, как, например, в его собственном стихотворении «Ветер с Невы. Леденеющий март...» или в отзыве о нем самом Э. Ф. Голлербаха.
«Рифма» — издательство, специализировавшееся исключительно на публикации книг стихов. Основано в Париже в 1949 г. Ириной Яссен. После ее смерти 28 ноября 1957 г. руководство перешло к Софье Прегель. В редколлегию издательства входили Г. Адамович, С. Маковский, Г. Раевский, П. Ставров и др. Секретарь редакции — А. Элькан. Издательство под названием «Содружество поэтов» нам неизвестно. Возможно, для Г. И. это некий собирательный образ: до войны в Выборге было поэтическое общество «Содружество», издававшее «Журнал "Содружества"»», в Варшаве «Литературное содружество», в Париже «Союз молодых поэтов и писателей», в Берлине «Союз поэтов»... .
Первая книга В. С. Варшавского — «Семь лет, встреча эмигранта с Красной Армией» (Париж, 1950).
Владимир Иванович Лебедев (1883-1956) — эсер, общественный деятель, журналист, прозаик, в эмиграции с 1908 г., в 1917 г. вернулся в Россию, управлял морским министерством во Временном правительстве, участник белого движения, с 1919 г. жил в Париже, в 1921-1936 гг. жил в Праге, Белграде и Париже, в 1920-1932 гг. соредактор «Воли России», в 1936 г. переехал в США, где стал председателем Общества приехавших из Европы. Под «увековечением памяти» Лебедева Г. И., очевидно, имеет в виду объявленную подготовку сборника «Памяти В. И. Лебедева», изданного в 1958 г.
Постоянно цитируемые в этой переписке строчки стихотворения Одоевцевой «По набережной ночью мы идем...».
С 1951 по 1960 г. Адамович преподавал русский язык и литературу в Манчестерском университете (Англия).
Адамович, в частности, писал Одоевцевой 17 июня 1956 г.: «...Марков сочинил развязный вздор, Бог знает что (но есть почтительная фраза о Жорже). Кстати, и о Моцарте в Нов. жур. — тоже вздор, и как все это написано!» («Минувшее», кн. 21. М; СПб., 1997, с. 429). Под «развязным вздором» Адамович имеет в виду «Заметки на полях» Маркова, напечатанные в «Опытах» (1956, кн. VI) со словами о Г. И. как о «большом поэте».
Марков в «Заметках на полях» оценил главу о Чернышевском из «Дара» Набокова следующим образом: «...роскошь! Пусть это несправедливо, но все ведь заждались хорошей оплеухи "общественной" России» (с. 65). Вишняк (в свое время исключивший главу о Чернышевском из печатавшегося в «Современных записках» «Дара») тут же выступил с отповедью, сразу в двух газетах — «Новом русском слове» (10 июня 1956) и «Русской мысли» (12 июня).
В «Русской мысли» отклики на последний сборник Г. И. совпали с материалами о кончине поэта. О самой книге «1943—1958 Стихи» первая статья — К. Д. Померанцева — появилась 12 авг. 1958 г., т. е. еще до ее выхода. Затем последовали статьи Ю. К. Терапиано (8 ноября 1958 г.) и Н. Д. Татищева (27 ноября 1958 г.). «Русское Воскресение» — парижский еженедельник православно-монархического направления, издававшийся в 1955—1961 гг., — ни на кончину Г. И., ни на его сборник не отозвалась вовсе. В то же время «бума и рекламы» от этой газеты, незадолго перед тем (20 окт. 1955 г.) сравнившей Г. И. с Моцартом, поэт мог ожидать.
Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888-1982) — публицист, прозаик, публиковалась с пятнадцати лет, с 1908 г. училась философском факультете Высших женских курсов в Москве, увлеклась и сблизилась с Гиппиус и Мережковским, в 1914 г. уехала в Германию для продолжения занятий философией, но с началом войны вернулась через Швейцарию домой. За границей познакомилась с произведениями русских социал-демократов, большевиков в том числе. В революцию 1917 г. оказалась в числе восторженно принявших и февраль, и октябрь. В советское время пишет агитационной направленности прозу и публицистику, оказывается автором одного из первых «производственных» романов («Гидроцентраль», 1930) и разрабатывает литературную «лениниану».
Стихотворение Г. И. «Паспорт мой сгорел когда-то...» («Новый журнал». 1955, кн. XLII, с. 101).
Отец Адамовича Виктор Михайлович Адамович (1839-1903) — с 1898 г. генерал-майор, начальник Московского военного госпиталя, всю жизнь прослужил по военной части, в 1868 г. несколько месяцев состоял членом батальонного суда, был уездным военным начальником в Смоленске, затем в Москве, но, как явствует из его послужного списка, хранящегося в РГВИА, никогда никакого отношения к жандармскому корпусу не имел (указано О. А. Коростелевым).
В рецензии на кн. XXXIV «Нового журнала» Адамович писал в «Русской мысли» 5 июля 1956 г. (№ 921, с. 5): «...психологически, жизненно ивановская тема близка есенинской, — разумеется, лишь к Есенину самого его последнего периода, — в том смысле, что у обоих поэзия душевной ликвидации, поэзия "обманувших надежд" поэзия "облетевших цветов, догоревших огней" уничтожила всякие иные побуждения к творчеству. Порыв возникает из-за того, что рваться, собственно говоря, уже не к чему».
Одоевцева имеет в виду публикацию своего фрагмента «Когда бушевала буря». Адамович в обзоре XLIV книги «Нового журнала» откликнулся на него очень благожелательно: «...в отрывке этом нет и следа какой-нибудь подражательности . За Одоевцевой прочно установилась репутация писателя веселого, легкого, жизнерадостного, что отчасти верно, — и держится не впечатлении исключительно стилистическом. Звук ее фразы действительно легок, порывист, и ни в коем случае не располагает к меланхолии и задумчивости. Бунин, очень ее любивший, как-то пошутил: "Читаю и будто сижу в лифте... вверх — вниз, вверх — вниз!" Но индивидуальность Одоевцевой глубоко противоречива. В основании ее писаний лежит ужас перед жизнью и перед беззащитностью человека» («Русская мысль». 1956, № 951, 13 сент., с. 2).
Перефразированная строчка из цыганского романса Саши Макарова 1910-х гг. «Вы просите песен, их нет у меня». См. также письмо 163.
«Милый друг, я умираю / Оттого, что был я честен, / Но зато родному краю, / Верно, буду я известен» — начало стихотворения (1861) Н. А. Добролюбова.
«Эмиграция так бедна, что у нее нет даже стула» — по отзывам специалистов по Ходасевичу, эта острота нигде не зафиксирована. Скорее всего, Гуль услышал ее от Берберовой, с которой постоянно общался после ее приезда в США (он же и встречал ее, когда в 1950 г. она приехала на корабле из Франции).
Отсылка к стихотворению Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»
«Хороша страна моя родная..» — аллюзия на популярную советскую песню Исаака Дунаевского на слова Василия Лебедева-Кумача «Широка страна моя родная...» (из кинофильма «Цирк», 1936). Признание в любви к Америке Гуль сделал и в «Моей биографии»: «Ни одну страну, где я жил в эмиграции, я не любил так, как Америку. И природу, и людей, и стиль жизни, и настоящую свободу, которой здесь, пожалуй, даже чересчур много» («Новый журнал». 1986, кн. 164, с. 31).
Очевидно очередной каламбур Гуля, пародирующего текст «Интернационала»: «проклятьем заклейменный» «проклетарий».
Федор Степун. «Бывшее и несбывшееся». В 2 томах (Нью-Йорк, Издательство им. Чехова. 1956).
Цитаты из стихотворения Н. А. Некрасова «Еще тройка» (1867): «Сидит с осанкою победной / Жандарм с усищами в аршин, / И рядом с ним какой-то бледный / Лет в девятнадцать господин».
Елизавета Семеновна Адамович, рожд. Вейнберг (1867-1933) — после смерти мужа в 1903 г. жила в Петербурге, с начала 1920-х во Франции, преимущественно у сестры В. С. Белей в Ницце, где и похоронена.
По-польски были изданы две книги Гуля: Roman Gul. «General Во». Z upowainienia autora przetozife Halina Pilichowska. Warszawa, 1933; Roman Gul. «Cherwoni Dowddcy. Woroszytow, Budennyj, Bliicher, Kotowskij». Warszawa, 1934. «Генерала Бо» «с разрешения автора перевела Галина Пилиховска», в книге «Красные маршалы...» переводчик не указан.
Открытый в 1950 г. Земгором («Объединение земских и городских деятелей», созданное в 1915 г., упраздненное большевиками в 1918 г. и продолжившее свою деятельность как «Российский Земско-городской комитет помощи русским гражданам за границей») в Cormeilles-en-Parisis (к северо- западу от Парижа) Дом для престарелых русских эмигрантов. Существует до настоящего времени.
Георгий Диодорович Чернояров (?-1954) — с 1921 г. исполнитель и дирижер оркестров русских народных инструментов, сначала в Сербии, затем в разных странах Европы. Г. И., очевидно, находится под впечатлением от заметки в «Русской мысли» (1956, № 1931, 28 июля, с. 7), в которой сообщается, что 9 июля 1956 г. в городе Эпинале (Вогезы) «...была совершена панихида и освящение памятника» Черноярову на его могиле.
Аллюзия на пушкинское стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа...»
Неточная цитата из русской революционной песни 1880-х гг. «Вы жертвою пали» («Похоронный марш»). Автор неизвестен, слова А. Архангельского. Особенно популярна была в начале XX века и после Февральской революции 1917 г. Исполнялась на похоронах В. И. Ленина. В оригинале: «А деспот пирует в роскошном дворце».
«Се la realite, que faire...» — «Такова реальность, что делать, делать-то что?».
Андре Терив (Andre Therive, 1891-1967) — писатель, критик, вел отдел литературной хроники в парижской газете «Время» (Le Temps), продолжавшей писать «о поэзии» в годы войны и закрывшейся в ноябре 1942 г. После войны Андре Терив отделался «общественным порицанием» (см. также письмо 135).
«Plon» — одно из ведущих французских литературных издательств (Париж). Основано в 1947 г.
Надежда Александровна Тэффи, наст, фамилия Лохвицкая, по мужу Бучинская (1872-1952) — писательница, поэтесса, прославившаяся еще до революции преимущественно своими юмористическими рассказами и фельетонами, в 1918 г. уехала из Петербурга на Украину, оттуда, из Одессы — в эмиграцию. С 1920 г. жила в Париже. Чуть неточно цитируемая фраза взята из ее не раз переиздававшихся в 1910 г. «Юмористических рассказов» («Книга вторая»): «- Мы хотим работать, каждый человек любит работать, а они отрывают. Но мы бы не обижались, если бы тут серьезные дела. Нет! Но нас, главным образом, возмущает безнравственное поведение вышеизложенного субъекта», - жалуются сослуживцы на героя рассказа «Кулич».
Отсылка к определению прозы и поэзии Самюэлем Кольриджем в его «Исследовании поэзии» («А Study of Poetry»): «Проза — это слова в лучшем порядке, поэзия — лучшие слова в лучшем порядке» («Prose, words in their best order, Poetry, the best words in the best order»).
H. Ульянов. «Застигнутый ночью» («Новый журнал». 1954, кн. XXXIX, с. 143-154).
Роман Гуль. «О книге Глеба Струве» (рец. на книгу «Русская литература в изгнании»). «Новое русское слово». 1956, 23 сент, № 15793, с. 8.
Две первые строчки — чуть измененное начало навеянного смертью Д. И. Писарева стихотворения Н. А. Некрасова: «Не рыдай так безумно над ним, / Хорошо умереть молодым!» (1868).
Строчка из стихотворения Блока «Шаги командора»: «На вопрос жестокий нет ответа, / Нет ответа — тишина». Почти дословно использована в финале стихотворения самого Г. И. «Холодно бродить по свету…» (1930): «Донна Анна! Нет ответа. / Анна, Анна! Тишина».
В предисловии «К критике политической экономии» (1859) Карл Маркс писал: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». Очевидно, Г. И. имеет в виду Фрэнсиса Бэкона (Bacon; 1561—1626), английского философа, родоначальника «индуктивного метода» и «эмпиризма», автора популярного изречения «Знание — сила». Приведенное конкретное изречение Бэкона нам неизвестно, но оно соответствует духу его философии.
В Польше после смерти просталински ориентированного Болеслава Берута власть перешла к более либеральному, только что выпущенному из заключения Владиславу Гомулке (Gomulka; 1905-1982), избранному в 1956 г. Первым секретарем ЦК находившейся у власти Польской объединенной рабочей партии.
Г.И., несомненно, благодарит за «габардин» (а не за «кабардин»), плащ или пальто из плотной шерстяной ткани (от gabardine, англ., фр., – слово, обозначающее саму ткань).