В СССР Уэллс пробыл 11 дней. Программа была насыщенная — ни охнуть, ни вздохнуть. 24 июля его, больного, целый день водили по Москве, 25-го ему были показан парад физкультурников на Красной площади (жена Бабеля А. Н. Пирожкова писала: «Летом 1935 года в Москву впервые приехал из Парижа известный французский писатель Андре Мальро… Втроем — Мальро, Бабель и я — мы смотрели физкультурный парад на Красной площади, с трибуны для иностранных гостей. Недалеко от нас стоял Герберт Уэллс». Уэллс одновременно с Мальро в СССР не был — где-то она ошиблась). Потом он осмотрел цеха Первого подшипникового завода и ЦПКиО, где оставил в книге для посетителей запись: «Когда я умру у себя при капитализме и воскресну в советских небесах, то хотел бы проснуться в этом парке».
Вечером 25-го он был у Горького, 26-го обедал в британском посольстве, встречался с наркомом просвещения А. С. Бубновым, посетил выставку детских рисунков и киностудию «Межрабпомфильм», где смотрел фильмы «Три песни о Ленине» Дзиги Вертова и «Дезертир» В. И. Пудовкина. 27-го был принят начальником Метростроя П. П. Ротером и осмотрел строящееся метро, 28-го был в планировочном отделе Моссовета и беседовал с главным архитектором города Чернышевым, который показывал ему план реконструкции Москвы. Он обожал планы, но этот план почему-то вызвал в нем раздражение: «Если вы замечаете, что новое здание еле держится или просто неуклюже, они тут же уверяют, что это временная постройка: „Да его скоро снесут!“ Кажется, они больше любят сносить и переносить, чем создавать». Тут он попал в точку, но в другом промахнулся: когда ему рассказали о будущем метрополитене, он отказался верить, что это возможно, как когда-то не поверил в ГОЭЛРО. Он слабо знал историю Древнего Египта и забыл, как строятся великие сооружения.
Итак, 25 июля. Горки, особняк Горького. Дружба к тому времени умерла, чему были две причины: мужская ревность и неодобрение Уэллсом политической позиции Горького. В 1930 году Горькому предложили вступить в организацию европейской интеллигенции «Союз писателей-демократов», собрания которой Уэллс посещал; Горький отказался, мотивируя это тем, что в руководстве союза находятся такие нехорошие люди, как Эйнштейн и Генрих Манн, подписавшие протест против расстрела сорока восьми советских ученых и специалистов в области пищевой промышленности, и опубликовал статью «Гуманистам»: «Организаторы пищевого голода, возбудив справедливый гнев трудового народа, против которого они составили свой подлый заговор, были казнены по единодушному требованию рабочих. Я считаю эту казнь вполне законной». Горький пояснял, что пишет эту статью с целью разъяснения своей позиции Уэллсу и Шоу. Шоу приветствовал казни, Уэллс был не против них (в России, а не в «нормальных» странах), когда речь шла о «спекулянтах», но его привели в ужас казнь инженеров и кровожадность старого товарища: «То человеческое, страдальческое начало, которое располагало к нему в годы его странствий, совершенно испарилось». Утопийку Ликнис, помнится, Эйч Джи ругал за то, что в ней есть страдальческое начало. Но к реальным людям у него были другие требования.
На ужин был приглашен нарком по иностранным делам Максим Литвинов с женой Айви, которую Уэллс хорошо знал. Переводчик не требовался, тем не менее в Горки Уэллса привезли Андрейчин и Уманский. Было известно, что гость станет говорить о ПЕН-клубе, скользкая тема, надобно присмотреть. Роллан, видевший Горького годом позднее, говорил, что тот находится в окружении «шпионов, наблюдателей и осведомителей», а в «Московском дневнике» охарактеризовал его как старого медведя с кольцом в носу, которого водят на цепи. Уэллс, кажется, этого не понял — он полагал, что Горький никого не опасается. «Мне не понравилось, что Горький стал противником свободы. Это меня больно задело. Он сильно изменился. Он стал Пролетарским Гением с твердыми классовыми установками».
Основной темой была свобода слова. Горький ратовал за свободу, которая полезна и пригодна большевикам. Уэллс, еще в 1909 году написавший, что «социализм без традиции личной свободы, без литературы, свобода которой ревностно охраняется, без художников и мыслителей, свободных от официального руководства, без свободы устного и печатного высказывания, может легко превратиться в самую безобразную и наиболее неподатливую тиранию, какую мир когда-либо видел», не мог понять позицию Горького. Советский Союз, говорили ему, окружен внешними врагами и кишит внутренними, а посему не может себе позволить такой буржуазной роскоши, как свобода: «В Рагузе Шмидт-Паули, защищавший нацистов, а в Эдинбурге фашист Маринетти приводили точно такие же доводы в пользу ограничений и запретов». Уэллс обозлился и пошел на шантаж, потребовав, чтобы его предложение о вступлении в ПЕН-клуб обсуждалось на съезде советских писателей, и пообещав, что в случае отказа он сделает все, чтобы мир узнал о нем. «Человечеству, в конце концов, может наскучить Россия, заткнувшая уши воском». Естественно, вопрос о ПЕН-клубе никто на съезде не обсуждал, благодарили вождя, превозносили подвиг Павлика Морозова. Из 101 члена правления, которых избрали на съезде, репрессировано было 33, из 597 делегатов — 180[105].
Второй спор вышел по «женскому» вопросу — о контрацепции и абортах. Уэллс выступал за ограничение рождаемости — Горький резко высказался против. В 1936 году, когда в СССР аборты запретят (до 1955-го), Уэллс станет вице-президентом британской Ассоциации по реформированию закона об абортах, которая добьется их легализации лишь в 1967-м. Но суть спора не сводилась к демографии. Стране нужно больше трудящихся и воинов, говорил Горький, то же утверждали Муссолини, Франко и Гитлер — причем каждый хотел, чтобы больше трудящихся и воинов рождалось в его стране, но не в других. Для Уэллса эта позиция означала самое страшное — Горький из интернационалиста превращается в националиста. Впрочем, это не стало для него новостью. Тот комиссар из «Облика грядущего», помните, что угрожал расправой летчику Ивану? Его фамилия в книге была — Пешков…
После этого ужина Эйч Джи погрузился в глубокую депрессию. Она была вызвана не только плохим самочувствием и тем, что Горький его разочаровал. Речь зашла о баронессе Будберг; Уманский сказал, что она неделю назад была в Москве. Эйч Джи был уверен, что Мура в Эстонии — он только что получил от нее письмо с таллинским штемпелем. Горький прибавил, что она приезжала в СССР трижды за последний год. Эйч Джи не мог скрыть отчаяния — тогда Андрейчин сообщил, что визиты баронессы «в некотором роде тайна». Уэллс ничего не понимал: «Какая из ее масок была бы сорвана, если бы мы встретились с ней в доме Горького? Каких разоблачений она боялась?» В этой истории все темно. Неизвестно, приезжала ли Будберг в Советский Союз в 1933–1934 годах, виделась ли она с Горьким, действительно ли Горький утверждал, что она его трижды посещала, или это придумал Андрейчин. Это имело бы значение, если бы мы изучали биографию Будберг. Но для биографии Уэллса эти подробности не значат ничего. Его обманули, он страдал — вот это факт. «Ни разу в жизни никто не причинял мне такой боли. Это было просто невероятно. Я лежал в постели и плакал, как обиженный ребенок, либо метался по гостиной и размышлял, как же проведу остаток жизни, который с такой уверенностью надеялся разделить с Мурой. Я отчетливо осознал, что теперь я один-одинешенек».
Он жаждал мести. Эта месть была осуществлена последовательно и мелочно. В своем посольстве он оформил ряд документов, касающихся Муры. Аннулировал заказ на билеты и номера в гостиницах Стокгольма и Осло. По его завещанию Муре причиталось очень солидное пожизненное содержание — он вычеркнул этот пункт. Его банковское поручительство обеспечивало ей неограниченный кредит в Лондоне — аннулировал и это. Хотел не ехать в Эстонию, никогда не видеться с ней. Потом понял, что не удержится, и послал ей в Таллин злобное письмо — пусть знает, что ему все известно, и трепещет, коварная. В таком состоянии духа и отправился в Ленинград.
28 июля его привезли на «Красной стреле» и поселили в «Астории». 30-го он обедал в другом писательском особняке — у Алексея Толстого в Детском Селе[106]. Были приглашены Федин, автор «Угрюм-реки» Шишков, писатель Козаков (отец актера Михаила Козакова), писатель Ляндрес (отец Юлиана Семенова), заведующий облпрофсоветом Т. Рафаил, историк М. Сперанский, композитор Ю. Шапорин, актриса Е. Шатрова — пестрая компания, которая понравилась Уэллсу гораздо больше, нежели московская. Ему нравились хозяин дома — в «красном графе» было что-то очень уютное, почти английское, — и еще больше его теща Анастасия Романовна Крандиевская, ровесница Уэллса: по воспоминаниям ее внука Д. А. Толстого, гость в основном с нею и говорил. Все было очень «буржуазно», «прилично» и «светски» — именно так, как любил революционер Уэллс. «Ничего похожего на подозрительность и твердые предубеждения той, первой встречи я здесь не увидел». Обсудили идею о вступлении в ПЕН-клуб и даже обещали Уэллсу поднять этот вопрос на писательском съезде. Говорили о литературе; Уэллс восхищался «Тихим Доном», русские были польщены.
1 августа Уэллсов повезли в Колтуши (ныне Павлово), где располагался научный городок: комплекс лабораторных зданий биологической станции Института экспериментальной медицины[107], дома для сотрудников, столовая. Академик Павлов занимался исследованиями по генетике высшей нервной деятельности — Уэллс сформулировал это как «интеллект животных». Встреча была особенно интересна Джипу, он засыпал Павлова вопросами, не давая отцу вставить слово. Уэллса больше занимали общие условия развития науки. Для Павлова советская власть эти условия создала. Ему выделяли большие средства, ему прощалось все — ходил в церковь, высказывался свободно, в переписке с высшими советскими чиновниками протестовал против репрессий, голода, гонений на религию. Ситуация была уникальная: чем откровеннее Павлов выражал свое неприятие советских порядков, тем больше власти, как писал Бухарин, были «готовы ухаживать как угодно, идти навстречу всякой его работе». Но тот оказался неблагодарным и в беседе с англичанами своих взглядов не скрывал. Когда Уэллсы уходили, Джип сказал отцу: «Как странно провести целый день вне советской России!»
Из Колтушей поехали к другим биологам — в Петергоф, где знакомились с работой Биологического института Ленинградского университета. Там была очень сильная кафедра зоологии, много занимались исследованиями в области генетики. Вернулись в «Асторию» под вечер — там состоялась встреча с учеными и литераторами, объединенными любовью к фантастике. Инициатором встречи был Я. И. Перельман, известнейший популяризатор науки, присутствовали также ученый-геофизик Б. П. Вейнберг (он был переводчиком), фантаст А. Р. Беляев, популяризатор науки Н. А. Рынин, директор издательства «Молодая гвардия» М. Ю. Гальперин и журналист Г. И. Мишкевич, который вел запись беседы (с английской стороны она не записана — так что все со слов Мишкевича). Организовали это мероприятие через ленинградское отделение общества культурной связи с заграницей (ВОКС), и оно получилось неформальным: гостей Уэллс принимал у себя в номере и без соглядатаев. «Ровно в шесть вечера мы вошли в номер, — пишет Мишкевич. — Нас встретил высокий человек в сером костюме, с коротким „бобриком“ на голове, с глубоко посаженными, внимательными, но усталыми голубовато-серыми глазами. Борис Петрович поочередно представил гостей, и Уэллс, крепко пожимая руку каждому, приговаривал по-русски: „Очень приятно“…»
Уэллс поведал гостям о неудавшейся попытке заинтересовать Горького идеей вступления советских писателей в ПЕН-клуб. Беляев ответил, что Горький отверг предложение потому, что «некоторые писатели гитлеровской Германии и фашистской Италии, не желая служить делу мира и гуманизма, изменили ему и предпочли поддерживать сумасбродные устремления кровавых диктаторов». Он сказал, что писатель не может быть в стороне от классовой борьбы, а Перельман заметил Уэллсу: «Полагаю, что ваш превосходный роман „Борьба миров“ и есть одно из самых лучших воплощений в художественной литературе этой классовой войны. Правда ведь?
Уэллс: Возможно, возможно… Простите, не вы ли тот самый Джейкоб Перлман, который столь своеобразно интерпретировал некоторые мои сочинения? Я прочитал вашу „Удивительную физику“ и нашел в ней ссылки на мои романы.
Перельман: Тот самый…
Уэллс: …и который так ловко разоблачил моего „Человека-невидимку“, указав, что он должен быть слеп, как новорожденный щенок… И мистера Кейвора за изобретение вещества, свободного от воздействия силы земного притяжения…
Перельман: Каюсь, мистер Уэллс, это дело моих рук… Но ведь от этого ваши романы не потеряли своей прелести».
Уэллсу подарили «три увесистые пачки его книг, изданных в СССР после 1917 года» и вручили справку о том, что их общий тираж превысил два миллиона экземпляров. Уэллс был очень тронут. Беляев поинтересовался, читают ли в Англии советскую фантастику, Уэллс сказал, что он в восторге от «Головы профессора Доуэля» и «Человека-амфибии» и что они лучше, чем западная фантастика, у которой «за внешне острой фабулой кроется низкопробность научной первоосновы, отсутствие всякой социальной перспективы и морали, безответственность издателей». Его спросили о творческих планах — он отвечал: «Мне шестьдесят восемь лет. И каждый англичанин в моем возрасте невольно должен размышлять над тем, зажжет ли он шестьдесят девятую свечу на своем именинном пироге… Поэтому меня, Герберта Уэллса, в последнее время все чаще интересует только Герберт Уэллс…» Далее заговорили о фашизме:
«Вейнберг: Мы убеждены, мы верим, что вы окажетесь на той же стороне баррикады, на которой будем и мы, если грянет новая борьба миров.
Уэллс: Мой дорогой профессор, боюсь, что из меня выйдет неважный баррикадный боец… Да и кроме того, когда заговорят пушки и начнут падать с неба бомбы, вряд ли люди услышат скрип наших перьев…
Рынин: Не скажите, не скажите… Иное перо, например перо Владимира Ильича Ленина, много сильнее пушек!»
На следующий день Уэллсы осмотрели город, побывали в Эрмитаже. Сели в самолет до Таллина, оттуда Джип вылетел в Лондон, а его отец остался в Эстонии. «Ты обманщица и лгунья», — сказал он встречавшей его Муре. Она объяснила, что в СССР была лишь один раз, да и то «нечаянно», а другие ее визиты — «недоразумение», в котором виноват Андрейчин. Он потребовал, чтобы она позвонила Горькому и Андрейчину и устранила недоразумение. Ничего подобного Мура, естественно, не сделала. У него не было сил с ней порвать; она это понимала. (Распоряжения финансового характера, которые Уэллс аннулировал, были восстановлены.) Вдвоем они прожили три недели в Каллиярве. Здесь Уэллс закончил главу о России и отослал «Опыт» издателям.
«Я все больше обнаруживал в себе склонность исследовать то сопротивление, которое встречает здесь любая созидательная идея, если она — с Запада. Это просто бросается в глаза. Если так пойдет и дальше, через несколько лет мы услышим от Москвы если не „Россия — для русских“, то „Советы — для марксистов-ленинцев“. Тех, кто не поклоняется пророкам, — долой!»
За 11 дней он увидел и понял немало. Он писал, что «политический контроль стал репрессивным», что «на смену аристократии пришла плутократия», что «оборонительный обскурантизм большевиков погружает общество в тот самый мрак, в котором зарождаются новые посягания на человеческое достоинство», что в России «складывается новая система поголовной лжи». От него не укрылось существование новых привилегированных классов, которые разъезжают в красивых автомобилях и «отовариваются» в спецмагазинах. «Когда революционный энтузиазм спадает, бюрократический аппарат изыскивает возможности для обогащения и привилегий». (Отметил ли он хоть что-то хорошее? Да — ликвидацию неграмотности.) Дело вовсе не в диктатуре Сталина; Россия, по мнению Уэллса, всегда остается Россией. Она тонет в обещаниях и громких словах, но и через двести лет «останется страной недовыполненных обещаний, мечущейся от одного начинания к другому». Как хочется надеяться, что на этот раз путешественник во времени ошибся…
Из Эстонии Уэллс поехал в Швецию, затем в Норвегию, где к нему присоединилась Мура. В сентябре они вернулись в Лондон. Майский пригласил Уэллса поделиться впечатлениями. По воспоминаниям Майского, его друг был грустен, разочарован, очень жаловался на Горького. Он сказал, что в СССР его поразили две вещи: «несомненный материальный прогресс, который, сознаюсь, в 1920 году казался мне невозможным», и новый дух людей: «Люди стали как будто земными, практичными, деловыми…» Он также рассказывал о своей поездке на обеде, который устроил Ян Масарик: присутствовали Шоу, Рассел и Суиннертон. 27 октября в «Нью стейтсмен» был опубликован отчет о дискуссии со Сталиным. Запись сопровождалась комментариями Уэллса о «твердолобом марксизме» собеседника; Уэллс писал также, что советские писатели лишены свободы слова, а власть попала в руки плутократов, и дал понять, что отныне предпочитает американский вариант построения нового общества.
«Нью стейтсмен» занимал просоветскую позицию; его редактор Кингсли Мартин поместил в следующем номере статью Шоу, который обрушился на Уэллса с оскорблениями — это при том, что на обеде у Масарика они дискутировали мирно. Уэллс «проскочил» в Кремль, где вместо того, чтобы благоговейно внимать великому собеседнику, который снизошел до того, чтобы «дать ему урок», пытался высказать собственное дилетантское и никому не интересное мнение, а дома заявил, будто голова Сталина набита разной чепухой типа классовой борьбы. (Уэллс, разумеется, не писал, что «голова Сталина набита чепухой», хотя смысл его комментария Шоу передал верно.) Уэллс — нерадивый ученик, который не умеет слушать, он слушает только себя, а малейшее возражение превращает его в «ослепшую от ярости фурию». По существу вопроса Шоу написал, что капитализм в социализм трансформироваться не может, а новый мир будет создан не «технической интеллигенцией» и не «авиаторами», а «решительными и безжалостными людьми», такими как Сталин. Что же касается свободы слова, то ее в СССР хоть ложкой ешь, Шоу сам видел, а ПЕН-клуб — вредная затея, слава богу, у советских писателей достало ума от нее отказаться. В том же номере Мартин поместил еще один комментарий — немецкого писателя Эрнста Толлера, который побывал на съезде советских писателей и нашел, что это великолепное мероприятие, участники которого искренне возносили хвалы Великому Кормчему.
Началась дискуссия. Уэллс попытался занять в отношении Шоу примирительную позицию, написав, что двум старикам негоже «пыжиться» и оскорблять друг друга. Однако он потребовал либо взять назад слово «проскочил», либо признать, что Шоу и Асторы тоже в Кремль «проскочили». Шоу откликнулся издевательской заметкой, в которой уже не было ни слова о Сталине и социализме, а на разные лады обыгрывалось слово «проскочил». Это чудесный образец того, как два крупных писателя спорят по серьезному вопросу. Уэллс: «Ах, я „проскочил“? А Шоу и леди Астор, должно быть, проплыли, или пролетели, или проползли?» Шоу: «Ну конечно же Уэллс не может „скакать“, он даже ходить не может, это для него слишком вульгарно…» Уэллс сорвался и ответил грубыми оскорблениями, назвав Шоу родным братом Одетты Кюн, которая только и способна, что злобно брызгать слюной. К схватке подключились другие люди, попытавшиеся вернуть разговор в содержательную плоскость. На стороне Уэллса выступил Кейнс: по его мнению, Сталин и Шоу со своими идеями классовой борьбы безнадежно устарели, а будущее принадлежит идеям Рузвельта. Перебранку между писателями Кейнс, будучи дружен с обоими, по мере сил старался смягчить: он написал, что Шоу поддерживает тирана «от отчаяния», а Уэллс тоже не во всем прав. (В письме к Вирджинии Вулф Кейнс заметил, что в Уэллсе есть что-то мелкое, и Шоу это чувствует: он никогда бы не стал так оскорблять человека, которого уважал, как оскорблял Уэллса.) Затем в дискуссию, также на стороне Эйч Джи, вступила Дора Рассел. Уэллс и Шоу тем временем продолжали обзывать друг друга и выяснять, кто из них куда «проскочил» или «прополз». По выходе каждого номера «Нью стейтсмен» в редакцию потоком шли письма читателей, которые Мартин также помещал в журнале.
Когда дискуссия (которую политолог Уоррен Вейгер деликатно назвал «одним из самых оживленных публичных споров в левых кругах за всю историю Англии») спустя два месяца стала иссякать, Мартин решил напоследок выжать из нее все возможное, то есть опубликовать относящиеся к ней тексты в виде брошюры. Уэллс дал согласие, заявив, что Шоу «показал себя хамом» и это должны видеть все. Шоу был против издания брошюры: «Мой старый друг Эйч Джи изрядно себя опозорил, и я не хочу позорить его еще больше». Состоялось еще несколько разговоров, причем Мартин всякий раз передавал слова одного из противников другому. Шарлотта Шоу поняла, что Мартин ради сенсации стравливает стариков друг с другом, и написала об этом Уэллсу. Но того уже невозможно было остановить, он решил, что супруги Шоу струсили. Брошюра была издана, а художник Давид Лоу украсил ее карикатурами на участников спора. Она раскупалась как пирожки и продается по сей день. (Ссора длилась недолго. В июне 1936-го вышел сборник пьес Шоу — Уэллс написал ему теплое, полное дружеских подтруниваний, письмо, Шоу ответил тем же.)
За дискуссией внимательно следили в СССР. 9 ноября Карл Радек писал Сталину: «Тов. Литвинов передал мне предложение редакции журнала „Нью стейтсмен“, который напечатал стенограмму Вашего разговора с Уэльсом, написать статью по поводу комментария Уэльса к его разговору с Вами. Тов. Литвинов просит написать эту статью. Так как дело идет о разговоре с Вами и в статье нельзя не комментировать этот разговор, а кроме того, тов. Литвинов просит высмеять Уэльса (и он прав, ибо иначе нельзя ответить на статью Уэльса), то считаю, что мне нужно получить Ваши указания, как статью писать, на что бить. Я думаю, что высмеивание должно быть только формой статьи, а центр должен состоять в показе, что является социальным источником глупости Уэльса. Надо показать те буржуазные предрассудки интеллигенции, которые ей мешают понять то, что происходит, и показать значение Вашего разговора с этой интеллигенцией через голову Уэльса, иначе получится только насмешка и руготня, вызывающая впечатление, что ругаемся потому, что не удалось прельстить девушку.
Прилагаю перевод статьи Уэльса. С сердечным приветом К. Радек.
P. S. Только что получен номер „Нью стейтсмен“ со статьями Шоу и Толлера по поводу выступления Уэльса. Шоу местами очень удачно высмеивает Уэльса, а дальше величает Вас как оппортуниста и националиста. Думаю, что первую часть статьи Шоу можно было бы пустить в нашу печать».
Сталин не дал Радеку указаний вмешаться в спор на страницах «Нью стейтсмен»[108]. Вряд ли ему понравилась фраза насчет «прельщения». Радек вслух сказал то, о чем говорить не следовало. Ведь девушку и в самом деле не удалось прельстить — обед она съела, а танцевать не пошла. В 1937 году Радек был обвинен по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра», на допросах «сдал» уйму народу, был приговорен к десяти годам, погиб в лагере. Мы, конечно, не собираемся утверждать, что Радек был репрессирован из-за этой опрометчивой фразы про «девушку». Но не исключено, что и она сыграла свою роль. «И это совсем недурной результат…»
«Опыт автобиографии» вышел осенью 1934 года в двух томах: первый — детство, юность и начало литературной карьеры, второй — общественная деятельность и идеи по переустройству мира. Автор был недоволен — книга потеряла цельность. Ему не нравилось, как его труд рекламируют и продают, и он разругался с издательством «Голланц», сотрудники которого, по его мнению, ничего не смыслили в своем деле и хотели его обокрасть. Тем не менее «Опыт» расходился прекрасно и был доброжелательно принят критиками, хотя многие отмечали, что второй том скучноват. Люди, описанные в книге, реагировали по-разному. Президент Рузвельт прислал теплое письмо: «Я считаю Вашим наибольшим достижением то, что Вы заставили людей думать в эти два последних года. Может быть, их мышление еще не прямо, но оно развивается в верном направлении». Это была наивысшая похвала для Эйч Джи. Очень тронут был Ричард Грегори; Элизабет Хили же написала с грустью, что ее другу вряд ли удастся переделать мир. Беатриса Уэбб заметила, что автору удалось написать правдивый автопортрет и что, «несмотря на его прескверную литературную манеру» и «предосудительную половую мораль», он милейший человек и она его всегда любила. Шоу был уязвлен тем, как Уэллс изложил историю своих взаимоотношений с Фабианским обществом. В бешенстве была Одетта Кюн, хотя в «Опыте» о ней почти не говорилось. Уэллс уделил ответам на нападки меньше времени, чем можно было ожидать: он так и не выбрался из депрессии. Укусы Одетты не могли его ранить — слишком сильную боль ему причиняла Мура.
Если она стала для него всем, то он в ее жизни занимал строго отведенное ему место — как дрессированная собачка. Она познакомилась через него с миром кинематографистов и журналистов; Локкарт свел ее с дипломатами и политиками. Титул баронессы давал ей возможность быть принятой в салонах. Она не порывала старых связей с русскими эмигрантами и заводила новые. Она отказалась быть не только женой Уэллса, но и хозяйкой в его доме, предпочитая жить отдельно. Она вела себя как «загадочная русская душа» из плохих романов — спала весь день, по ночам пропадала в компаниях, много пила. Она ускользала, лгала, он ее допрашивал, устраивал сцены, жаловался на нее встречным и поперечным. Он понимал, что ведет себя и низко, и неумно: «Какое у меня право возражать, даже если она позволяла себе водить меня за нос, если таила от меня значительную часть своей жизни и своих мыслей? Она никогда не брала на себя обязательство поступать иначе. Почему и мне не обходиться с ней таким же образом, и пусть бы наша связь была легкой и радостной?» — но поделать с собой ничего не мог. Он еще надеялся создать семью и начать новую жизнь. А для новой жизни нужен новый дом.
Квартира на Чилтерн-корт была наспех обставлена и, по отзывам гостей, напоминала гостиничный номер. Эйч Джи купил себе жилище по адресу Ганновер-террас, 13, рядом с Риджент-парком — место зеленое, удобное и престижное. Домик был светлый, элегантный; его проектировал известный архитектор Нэш. Позади дома был сад, имелись конюшни, которые перестроили под гостевой коттедж. Обустроиться у Эйч Джи не было сил, и на помощь пришли дамы. Внутренним интерьером занималась его светская приятельница Сибил Колфакс, а сад разбила Марджори Аллен, известный ландшафтный дизайнер и общественный деятель; потом уход за садом взяла на себя Пегги, жена Фрэнка. Обе невестки были чрезвычайно привязаны к свекру и постоянно занимались его делами — хозяйственная Пегги в амплуа Марфы, интеллектуальная Марджори в роли Марии.
Единственный недостаток дома заключался в том, что он, строго говоря, не был особняком. Нэш построил комплекс из пятнадцати домов с общей подъездной аллеей, примерно то, что мы называем таунхаусами, так что соседи были друг у друга на виду: один из них, поэт Альфред Нойес, написал о вселении Уэллса много комичного — тот терял чемоданы, впадал в панику, ругался. Недостаточная уединенность дома угнетала Эйч Джи, поскольку жильцы не могли укрыться от шума, производимого друг другом. Музицирование, детские крики, вечеринки он сносил легко, но собачий лай приводил его в отчаяние, и он написал по этому поводу обращение к соседям, которое так и не решился отправить. В Утопии, дивном кошачьем мире, собак нет или они по крайней мере молчат.
Собаки, эти исчадия ада, тявкали по всему Лондону, и вообще в городе было очень много шумов, особенно строительных. Понятий о допустимом уровне шума не существовало; с этим нужно было бороться, и Эйч Джи принял участие в деятельности Лиги против шума, основанной в 1934 году. В 1935-м лига организовала выставку, на которой демонстрировались научные разработки, направленные на снижение уровня строительных шумов, а после выставки прошла дискуссия, где Эйч Джи председательствовал и прочел лекцию на тему «Здоровье и шум». В лигу его привел знаменитый медик Томас Дживз Хорден, лейб-медик Эдуарда VIII, сменивший Уэллса на посту президента Ассоциации по контролю за рождаемостью. Тот же Хорден вовлек его в другую организацию — Общество борьбы против зловония, основанное эксцентричным юристом Эмброзом Эппелби. Общество предлагало городским властям ряд проектов, например, размешать в общественном транспорте листы, пропитанные запахами моря. Замятин описал Уэллса как певца бензина, асфальта и моторов, но он ошибся — Эйч Джи этих вещей терпеть не мог. Ему были нужны деревня, но без навоза, город, но без бензина. Комфортно он себя чувствовал лишь там, где есть зелень, вода, цветущий сад.
Вселение в новый дом состоялось в конце 1935 года, а пока жилище готовилось, Эйч Джи с Мурой уехал на Ривьеру, где провел всю зиму. Гостили у Моэма и Элизабет Рассел. Ему казалось, что отношения налаживаются, и вдруг Мура объявила, что ей нужно в Лондон. Опять сцена, в которой, по признанию самого Уэллса, «мой эгоцентризм проявился во всей его беспощадности и нетерпимости»: он потребовал, чтобы она вела себя как верная жена, она не обратила внимания на попреки и уехала. С досады он связался со светской дамой, жившей по соседству, в надежде вынудить Муру ревновать. Мура вернулась на Ривьеру, но ревновать и не подумала, а, убедившись, что ее «собачка» никуда не денется, уехала снова. В «Постскриптуме» Уэллс детально описал все перипетии своих отношений с ней, воспроизводил их диалоги, пересказывал сны о ней. Ему казалось, что эти отношения то и дело меняются, но в сущности они оставались неизменными. На брак она никогда не согласится и хозяйкой в его дом не войдет. Он не мог владеть ею, но пытался создать у окружающих иллюзию того, что они вместе. Он всюду представлял ее как свою жену. Он пошел на такое унижение, как инсценировка предсвадебного ужина: пригласил гостей — Джипа и Фрэнка с женами, Вайолет Хант, Мориса Баринга, Джулиана Хаксли, нескольких светских дам — и объявил о помолвке с Мурой, которая в конце ужина разъяснила, что это шутка. Он был очень печален: «Я хотел постоянно ощущать присутствие моей милой у себя в доме, слышать, как сверху доносится любимый голос, или выглянуть из окна и увидеть, что моя милая идет по саду мне навстречу. Но Мура никогда не пойдет мне навстречу по этому саду…»
В Лондоне они помирились, и в первых числах марта 1935 года Эйч Джи отправился в Америку. Поездка была организована издательством «Кольерс»: Уэллс должен был написать серию новых очерков о Рузвельте. Он пробыл в Вашингтоне три недели, несколько раз встречался с президентом и сотрудниками «мозгового треста», написал четыре очерка, которые составили книгу «Новая Америка — новый мир» (The New America — The New World), вышедшую в издательстве «Крессет», в которой отсутствуют упования на сближение США и СССР, владевшие автором год назад. Вернувшись в Лондон, он предъявил Муре очередной ультиматум и вновь был «поставлен на место». Его отчаяние достигло высшей точки — он обдумывал самоубийство. Мура была не единственной причиной — мир тоже его не слушался, националисты всех мастей шагали твердой поступью, человечество было дальше от единения, чем когда-либо. У него возникало ощущение, что жизнь прожита зря. К тому же он стар, болен, испытывает физические страдания. «Я готов покончить с собой из чистого отвращения». Убить себя можно громко, а можно тихо — достаточно перестать принимать лекарства. Он обдумывал это, но в конце концов выбрал писательский способ совладать с отчаянием — излить его на бумаге. В мае он начал работу над книгой «Анатомия отчаяния» (The Anatomy of Frustration)[109]: «Я хочу исследовать весь процесс утраты иллюзий в наши дни и извлечь из него в той мере, в какой смогу, мужество и стимулы для себя и для других».
Книга представляет собой записки некоего Уильяма Стила и авторские комментарии к ним. Она не о Муре — автор лишь мимоходом говорит о своих отношениях с женщинами («он слишком много ждал, слишком много требовал и оставался в одиночестве»), а, разумеется, обо «всем». Как отдельным человеком завладевает отчаяние, ведущее к суициду, так и мир погружается в отчаяние, заставляющее совершать такие самоубийственные действия, как война. Сейчас соблазн уничтожить себя у человечества особенно силен. Но человек может преодолеть отчаяние, то же должно сделать человечество, выработав новую мораль, основанную не на разрушении, а на мирном совместном строительстве. Как мужчина и женщина должны отказаться от подозрительности, упреков и лжи в отношении друг друга, так должны поступить и все мы, составляющие человечество: не упрекать друг друга, а рука об руку идти к свободе и миру. Вопрос прежний: как это сделать? И ответ на него тот же: образование, культура, искусство, просвещение. Значительное место в книге уделено критике сообществ, которые под лозунгом единения для «своих» проповедуют страх и ненависть к другим, — нацисты, коммунисты, католики, ирландцы, сионисты и т. д. Поскольку Уэллса часто позиционируют как антисемита (противоположный лагерь, впрочем, как «жидомасона»), попробуем прояснить этот вопрос.
Майкл Корен сделал на антисемитизме Уэллса сильный акцент, приводя в доказательство своей позиции множество его высказываний, хотя некоторые из них скорее свидетельствуют об обратном. В 1901 году он писал в «Предвидениях»: «Я действительно не понимаю того особого отношения, которое большинство людей испытывает к евреям. Евреи интеллектуально и физически развиваются, равно как стареют и умирают, раньше среднего европейца; но и в этом, и в некоторой своей неискренности они такие же, как и темные, ограниченные валлийцы. Они стремятся к общению внутри своей этнической группы и предпочитают ее другим, но то же делают шотландцы. Я не вижу ничего в этой нации, что бы заслуживало страха или неприязни. Она — наследие Средневековья, но не враг прогресса. В Средние века евреи были либералами, их существование дает отпор католическим претензиям и нашему нынешнему националистическому тявканью, и их рассеянность по миру — эскиз к созданию общего мирового государства». Корен приводит эти слова как проявление антисемитизма. Скорее уж здесь можно обнаружить «антиваллизм». Политкорректность XXI века требует во избежание обид не давать никаких характеристик национальностям; но в XX этого правила не знали и всяк мог говорить что думает.
Было ли присуще Уэллсу то, что называют «бытовым антисемитизмом»? Да, было. «Всякий разумный нееврей слегка раздражен солидарностью евреев, явно преувеличенной». Когда ему случилось в 1939 году плыть на пароходе, он писал Муре: «Хотя, конечно, методы, какими нацисты борются с евреями, ужасны, но после пяти дней плавания на пароходе, населенном преимущественно евреями, я чувствую, как во мне — самую малость — просыпается тевтонский дух…» Это была шутка частного характера, но уж очень бестактная. Нет смысла говорить о том, что у него «было очень много друзей-евреев» — у него всяких друзей было полно, и тот же аргумент приводил в свое оправдание такой ярый антисемит, как Беллок. Евреи его раздражали. Правда, немцы и ирландцы раздражали его еще больше. Уэллс призывал не навешивать ярлыков на разные народы, но сам только и делал что раздавал ярлыки: так, например, у немцев «мышление неподатливо по сравнению с англосаксонским, оно не обладает ни французской ясностью, ни итальянской смелостью, ни испанской или русской поэтической мощью». Он это за собой знал, замечая в романе «Кстати о Долорес»: «Я начинаю вдруг, без всяких на то оснований, усматривать в Долорес заметные проблески тех черт, которые принято именовать „еврейскими“ в дурном, уничижительном смысле этого слова. Я не имею в виду ничего расового, моими устами здесь от начала до конца говорит Предрассудок. Я, как и все, беру это попросту с потолка и, однако, оперируя пустыми словами, почти уже начинаю верить, что речь идет о чем-то реальном».
Идейным антисемитом Уэллс был в той же степени, что и антибританцем или антиболгарином: нации должны не выпячивать свои отличия от других, а стремиться к ассимиляции. Этническая группа, которая противопоставляет свою культуру чужим, поступает дурно. «Патриотизм такого народа — это национальный эгоцентризм. Того, чего они не в силах достигнуть как отдельные личности, они добиваются коллективно и с превеликим шумом. Такой народ не желает быть частью человечества, хочет оставаться собой и всегда остается собой. Хватается за любое преимущество, на которое почувствует себя вправе, а так как это вернейший способ получения щелчков — получает щелчки. И поэтому чрезвычайно мстителен. Никогда не забывает обид. Живет обидами…»
Его претензия к евреям, ирландцам, а теперь и к русским заключалась в том, что у них тенденция к сепаратизму, как он считал, развита особенно сильно. «Эта склонность к расовому самомнению стала трагической традицией евреев и источником постоянного раздражения неевреев вокруг них», — говорилось в его лекции «Яд истории», прочитанной в 1939 году; в 1933-м, когда Ребекка Уэст предложила ему стать членом Комитета по борьбе с антисемитизмом, он отказался: «Евреям следовало бы, прежде чем бороться с антисемитизмом, изучить его, чтобы понять, что его причины в значительной степени кроются в их собственных заблуждениях». Причина таких заблуждений, однако, не в расовой особенности евреев, а в их истории и религии: «По-человечески понятно, что многие евреи подпадали под влияние идей о том, что рассеянный и не пользующийся особым уважением народ является избранником господним и в конце концов восторжествует. С точки зрения общественной психологии это естественно, но это скверная история, в ней заключен яд. В умах возникла разграничительная черта, и огромные массы этого умного, способного, умелого народа, составлявшего большинство торговых и финансовых кругов и путешественников в обширных районах Европы и Юго-Западной Азии, обстоятельствами своего воспитания были лишены всякой возможности тесно общаться с окружающими. Их отчужденность росла. В силу возникших обычаев они становились все более и более эксцентричными, упрямо старались держаться обособленно».
В «Анатомии» Уэллс пытался анализировать причины преследования евреев нацистами и не находил ничего нового по сравнению с прежними еврейскими погромами. «Принято считать, что евреи лучше умеют обращаться с деньгами, они всюду проникают, занимаются управлением, финансами, — и „гои“ чувствуют себя ущемленными и напуганными». Однако, разбирая еврейскую историю и культуру, Стил приходит к выводу, что евреи как раса ничем от «гоев» не отличаются; еврейство, по Стилу, — это образ мыслей, алгоритм поведения, «дух» — и этот «дух» ему не нравится. Еврей (по духу) предан только своему сообществу и противопоставляет себя остальному миру. Хорош только тот еврей (русский, англичанин), который стремится стать «гражданином мира».
В «России во мгле» Уэллс замечал, что многие из советских революционеров — евреи, но «очень мало кто из них настроен националистически. Они борются не за интересы еврейства, а за новый мир…». В Европе и США в 1930-е он в основном сталкивался с евреями, которые «боролись за интересы еврейства», то есть за создание независимого государства; с одним из них, своим другом Израэлом Зангвиллом, драматургом и общественным деятелем, он постоянно дискутировал на эту тему. Зангвилл говорил, что евреи имеют право на свою страну, Уэллс отвечал, что чем скорее люди откажутся от слов «моя страна» и начнут говорить «наше человечество», тем лучше. Однако значение имеют не только слова, но и обстоятельства, при которых они произносятся. В сентябре 1935-го в Германии был принят пакет законов, по которым евреи были лишены гражданских прав и запрещались смешанные браки; и в эти же месяцы Уэллс писал в «Анатомии», что германский нацизм — это «движение, чрезвычайно еврейское по духу», «иудаизм наизнанку», «имитация национализма Ветхого Завета». Друзья говорили ему, что критика евреев сейчас бестактна. Он отвечал, что, если евреи не пересмотрят своей позиции, они будут сталкиваться с той же ситуацией бесконечно.
Реакция на «Анатомию», законченную в апреле 1936 года и изданную в «Крессет пресс» в том же году, будет прохладной: человечество не желало признавать, что пребывает в отчаянии, а обвинения в адрес групп, которые автор называл сепаратистскими, вызвали ответные обвинения. Но Эйч Джи был доволен — работа над книгой «внесла ясность» в его мысли. Он спасся от смерти и в возрасте шестидесяти девяти лет в последний раз начинал новую жизнь. Лето 1935-го он провел в загородном доме Фрэнка в Дигсуэлл-Уотер-Милл, играя с маленьким Мартином, старшим внуком[110] — сын кинематографиста Фрэнка станет зоологом, как его дядя Джип, и унаследует дедушкину страсть к популяризации науки, написав несколько превосходных книг о животном мире, только его любимым зверем будет не кошка, а кальмар. Уэллс дописывал «Анатомию» и занимался «Обликом грядущего». Через Корду он завел массу знакомств в кинематографической среде. Он не мог позволить себе умереть, не увидев Голливуд. 7 ноября он — в третий раз за последние два года — отправился в Америку. Мура приглашения не получила.
Несколько дней Уэллс пробыл в Нью-Йорке, обсуждая дела с издательством Макмиллана, потом улетел в Лос-Анджелес и пять недель прожил в доме Чаплина, который был женат третьим браком на Полетт Годар. Он посетил несколько киностудий, сошелся с голливудскими знаменитостями — сценаристом и продюсером Чарлзом Лаутоном, актерами Эльзой Ланкастер и Бэзилом Рэтбоуном, каждый день обедал в гостях, восхищался молоденькими артистками и фотографировался в их окружении. Все, кто видел его в те недели, отмечали, что он выглядел оживленным. Желчности своей он, однако, не утратил: если верить воспоминаниям Хью Уолпола, жившего тогда в Голливуде, на одном из обедов он назвал американцев идиотами, ибо они, имея шанс переделать мир, упустили его по своей тупости и лености. За столом сидели преимущественно британцы (в Голливуде обосновалась большая их колония), а немногие американцы, по словам Уолпола, на бестактность гостя постарались не реагировать. Далее, по словам Уолпола, Эйч Джи в еще более грубых выражениях обругал русских и, когда Чаплин спросил, неужели Уэллс разочаровался в социализме, мрачно ответил, что всякий социализм, который ему доводилось видеть, почему-то приводит к диктатуре.
Он вернулся в Лондон в январе 1936-го, Мура его встречала. Он выдал ей ключ от дома на Ганновер-террас. Она почти не пользовалась этим ключом. В мае умер Горький: Мура, чтобы провести с ним последние часы, уехала в Москву, не попрощавшись с Уэллсом. Он был уверен, что она останется в России. Когда она вернулась, он был так счастлив, что не стал ее попрекать. В их отношениях наступило затишье; он мог спокойно работать. Летом он начал писать несколько вещей: роман «Брунгильда» (Brunhild; вышел в «Метьюэне» в 1937 году) и небольшие повести «Игрок в крокет» (The Croquet Player, журнальная публикация в «Ивнинг стандарт», книга издана «Чатто энд Уиндус» в 1936 году) и «Рожденные звездой» (Star-Begotten: a Biological Fantasia; журнальная публикация в «Лондон меркюри», книга издана «Чатто энд Уиндус» в 1937 году).
«Брунгильда» — история молодой женщины, прототипом которой послужила (по характеру, но не по обстоятельствам жизни) Марджори Уэллс. Героиня замужем за литератором, чья жизнь интересна, тогда как его жена должна заниматься хозяйством; она хочет вырваться из «оков пола» и жить в соответствии с мужской моделью поведения. Уэллс не изменил себе: когда брак Брунгильды распался, обрести свободу ей помог другой мужчина — разумеется, тоже литератор. Герой повести «Рожденные звездой» — еще один писатель, которому приходит в голову удивительная мысль: Марс, населенный прогрессивными и разумными существами, подвергает Землю облучению, благодаря которому некоторые из землян мутируют, становясь такими же разумными, как марсиане. «Мутанты» олицетворяют просвещенность, разум, добро и пытаются бороться с воинственностью и реакционностью своих собратьев. Безуспешно: «Всего ужаснее то, какой слабой оказывается всякая ясная, чистая мысль. В теперешнем состоянии человечества меня поражает более всего полное господство грубого, пошлого мышления, мышления низменного. Это грубое мышление… воплощается в герое, подобном, например, Гитлеру, который солидаризируется с ним и дает ему выход в своих вызывающих выступлениях».