Для начала он обидел Германию. В «Кроникл» он писал, что «склонность Гитлера к сентиментальному садизму в свете его расистских галлюцинаций и обращения с евреями дает мне право считать его законченным сумасшедшим», а немцев охарактеризовал как «добродушных, дисциплинированных, глуповатых, очень сентиментальных и при этом довольно бесчувственных» людей, которые больше всего любят «горланить хором, салютовать и маршировать»; он слово в слово повторил это в интервью журналистам города Перта. Немцы оскорбились. В немецкой газете «Ангрифф» написали, что заявления Уэллса «преступны». Австралия, как когда-то США, придерживалась изоляционизма: пусть у них в Европе что-то происходит, а мы дружим со всеми. Асвин, немецкий генеральный консул в Австралии, высказал претензии австралийскому премьер-министру Лайонсу, и тот в беседе с прессой заявил, что английский гость «переходит все границы приличий», и посоветовал ему «не углублять взаимное непонимание между народами». Уэллс на это не отреагировал, но через пару дней, когда он выступал на заседании австралийского ПЕН-клуба, его попросили высказаться. Он сказал репортерам, что высказал свое мнение о Гитлере и не препятствует Лайонсу высказывать свое — это принцип свободы слова. В газетах развязалась бурная дискуссия. Свою критику в адрес Лайонса Уэллс потом оформил в виде статьи в «Нью кроникл»: «Мистер Лайонс защищает от моих „нападок“ Гитлера — главу великой дружественной державы», где обрушился не столько на Гитлера и даже Лайонса, сколько на Невилла Чемберлена и его родственников — такие люди «воплощают в себе лицемерное, инстинктивное, по существу, защитное нежелание признавать огромные изменения, происходящие сейчас в жизни человечества».
Австралийцев Уэллс тоже обидел, сказав в одном из интервью, что они напрасно воображают себя отдельной нацией: на самом деле австралийцы — те же англичане. Вновь обидел евреев — в статье «Будущее евреев», опубликованной в «Дейли кроникл» 3 января 1939 года, повторно высказал мысль, что германский нацизм есть перевернутый сионизм, подверг критике поведение евреев по отношению к палестинцам, «которых они не считают за людей», а также назвал еврейские религиозные традиции «странными причудами». В следующем номере «Кроникл» ему резко ответила Элеонора Рузвельт, жена президента, заявившая, что в такой исторический момент высказывания Уэллса о евреях «недопустимы» и «позорны». (Эйч Джи любил Рузвельтов и не хотел с ними ссориться: он просто отказался верить, что Элеонора читала его статью.) Все, что писал Уэллс в Австралии, немедленно отсылалось в «Нью кроникл»; его статьи, одна другой резче, публиковали без купюр до тех пор, пока он не написал критический текст о британской королевской семье, которую «давно пора отправить на свалку» — тут свобода слова закончилась.
У нашего читателя, знакомого с последними годами жизни Уэллса в основном по книге Берберовой и ее пересказу у Кагарлицкого, может сложиться впечатление, что Эйч Джи в этот период был брюзгливым, малоподвижным, скучным стариком, которого никто не слушал. Не похоже, что это было так. В 73 года, насквозь больной (в результате поездки к его болезням добавились опоясывающий лишай и спастический колит), он совершил почти кругосветное путешествие и за два месяца объехал с лекциями восемь австралийских городов. Кроме того, он трижды выступил по радио с разными текстами, побывал на заседаниях ПЕН-клуба, австралийского отделения Фонда изучения диабета, посещал школы, спортивные соревнования, театральные спектакли, не говоря уже об официальных обедах. В Австралии стояла жара, леса горели, пожарные выбивались из сил; Уэллс выступил и перед пожарными, а в газетном интервью хвалил их за доблесть. В детстве он мечтал увидеть коал и кенгуру — по его просьбе его свозили на фермы, где содержались эти «милые и странные» звери. Каждый день он давал интервью и раз в неделю писал статью для «Кроникл». Каждое его слово тиражировалось, обсуждалось. Неверно, что его «не слушали». Просто тех, кто его слышал, было очень мало.
Обратно он летел самолетом через Рангун, Бали, Багдад, Стамбул и Афины. Там его ожидала Мария Игнатьевна — теперь, когда ей было под 50, звать ее Мурой не в наших традициях, хотя англичане называли ее так всегда (Мартин Уэллс вспоминал: «Когда я был маленький, к нам на уик-энд пришли Эйч Джи и Moura. У обоих были бакенбарды!»), — и они несколько дней путешествовали по Греции. В Лондон вернулся в начале февраля и сразу собрал свои последние статьи в сборник «Путешествие республиканца-радикала в поисках горячей воды» (Travels of a Republican Radical in Search of Hot Water). Кроме упомянутых статей о перспективах 1939 года, преподавании истории, Гитлере, Лайонсе и евреях в сборнике был очень принципиальный для Уэллса текст «Демократия в заплатах», где он назвал демократические страны «похожими на выстроившихся полукругом коров, которые в страхе уставились на волка и не способны на коллективные действия». «Если демократия стоит того, чтобы ее защищать, она должна превратиться в решительное интеллектуальное и политическое движение, поток которого вынесет нас к мировому порядку и законности. Пока же все наши либерализмы, левачества, демократические идеи и тому подобное похожи на водовороты и течения в закрытом бассейне, которые не вынесут нас никуда». «Путешествие» выйдет в издательстве «Пингвин» лишь в ноябре, когда «коровам» уже некуда будет деваться — «волк» станет пожирать их одну за другой.
Весной в Испании завершилась гражданская война — победой франкистов. В статье «Испанская загадка» Уэллс писал: «Авантюра Франко опустошила эту солнечную страну, и сегодня там царит тоталитарный террор, который ждет скорого отмщения. Почему наши так называемые демократические страны покинули в беде законное правительство?» От своих он и не ждал ничего хорошего — тори у власти, но как же США, ведь там такой правильный президент? В конце концов он объяснил поведение Рузвельта тем, что он был вынужден пойти на поводу у избирателей. «Я понимаю глубокую разницу между положением президента и своим. <…> Я могу безразлично относиться к тому, что не оказываю ровно никакого влияния на текущие события. Мне все равно, если на какое-то время я окажусь в меньшинстве, один против всего человечества, потому что в конце концов, если я нашел истину, она победит всегда, а если мне не удалось ее найти, я сделал все, что в моих силах. Но государственный деятель должен всегда держаться большинства». Многие современные историки считают, что республиканское правительство Испании было ничуть не лучше франкистского — политический спектр кругл, и «крайне левое» неотличимо от «крайне правого». Уэллс «левых» и «красных» не любил, но не применительно к Испании. Он считал, что Англия и США ее «подло предали», и это вкупе с разделом Чехословакии положило начало европейским бедам.
Еще в Австралии Уэллс начал писать трактат «Судьба Homo sapiens» (The Fate of Homo Sapiens: An unemotional statement of the things that are happening to him now, and of the immediate possibilities confronting him). Он вышел в издательстве «Секер энд Варбург» (Эйч Джи и в старости не изменил своему правилу метаться от одного издателя к другому) в 1939-м; в конце года там же было издано его продолжение — «Новое устройство мира» (The New World Order), а в 1942-м по совету Ричарда Грегори Уэллс соединил две части в книгу «Обзор Homo sapiens». Он ставил вопрос ребром: способен ли человек выжить как биологический вид?
«Нет никаких причин воображать, будто природа проявит к человеку больше снисходительности, чем она проявила ее по отношению к ихтиозавру или птеродактилю». Уэллс обращался к Дарвину: выживают лишь те виды, которые приспосабливаются к изменениям окружающей среды. Поначалу мы приспосабливались очень хорошо — «даже чересчур хорошо с точки зрения биолога», вследствие чего нас стало очень много и появилось такое явление, как массовая безработица, причем современные безработные, в отличие от древних, грамотны и активны. Временами эту проблему удавалось решить — безработные уезжали осваивать новые территории. Теперь им некуда деваться, и, чтобы реализовать свое недовольство, они становятся под знамена фашистов, коммунистов, националистов и прочих «истов»; так затеваются войны. «Лишние» люди ликвидируются, для восстановления нужны рабочие руки, и на некоторое время мир успокаивается, но вскоре все начинается снова. А между тем существует способ избежать войн — нужно всего лишь находить «лишним» людям применение во всемирном масштабе, заняв их реконструкцией городов и другими мирными делами. Но мы об этом думать не хотим. Мы необратимо изменили среду нашего обитания, но сами не желаем меняться. У нас бомбы, химическое оружие, нам достаточно пальцем шевельнуть, чтобы уничтожить всю планету, а мы продолжаем талдычить про «национальную гордость» и «извечные традиции» и играть в те же игры, что дикари с дубинками. После этой преамбулы Уэллс сделал обзор основных политических сил и идейных движений, существующих в мире на рубеже 1930—1940-х годов, и дал ряд предсказаний: Великобритания уступит лидирующую роль Штатам, Китай переймет все худшее от СССР и нацистской Германии, последняя же либо уничтожит весь мир, либо сама будет уничтожена, либо, что маловероятно, перестанет быть нацистской и утихомирится.
Отдельная глава «Судьбы Homo sapiens» посвящена перспективам Homo в СССР; перспективы туманные, но скорее оптимистичные. Да, сейчас все скверно, сталинский строй — не социализм, а автократия. Но русские по натуре «храбры и безответственны», любят бунтовать, они ругали царя, так что нет оснований думать, что они не посмеют ругать Сталина; они будут критиковать его и коммунистов, и те исчезнут. Основание для такого оптимизма Эйч Джи видел в… творчестве Зощенко. «Я не могу представить, что нацистский режим допустил бы хоть на мгновение те популярные рассказы Майкла Зощенко, в которых недостатки советского режима подвергаются веселой насмешке. Смех может разрушить тюрьму; это средство освобождения». Смехом разрушают тюрьмы Набоков в «Приглашении на казнь» и Умберто Эко в «Имени Розы»; в действительности от смеха пока не пала ни одна тюрьма, но кто знает, не случится ли этого когда-нибудь? Что же касается Зощенко, то Уэллс зрил в корень: пройдут годы, и советская власть осознает, что Михаил Михайлович представляет для нее угрозу…
Что ждет Homo sapiens в целом? Если мы не желаем приспосабливаться к новым условиям, будет так: очередная ужасная война, а после нее, чьей бы победой она ни завершилась, — усиление диктаторских режимов по всему миру. Почему? Да потому, что диктатуры лучше приспосабливаются. Они насаждают коллективизм, вещь хорошую, но используемую ими в дурных целях, и становятся сильными, в то время как цивилизации, основанные на демократии и индивидуализме, слабеют. «Демократическая свобода намного более уязвима, чем рабство; ее труднее достичь и труднее поддерживать». Если мы все же хотим приспосабливаться, тогда «единственный эффективный ответ тоталитарному коллективизму со стороны свободных стран — научный социализм», ибо он уничтожит безработицу, корень всех зол. Русские сделали свою революцию плохо; мы, свободные народы, можем сделать ее хорошо, то есть — «на основе Социализма, Образования и Закона». И тут Уэллс переходит к своей новой идее: чтобы коллективистские государства не были тоталитаристскими, чтобы демократические страны были по-настоящему демократическими, нужно одно: принятие и соблюдение Всеобщей декларации прав человека.
Документ под таким названием был принят девятью годами позднее, чем написана работа Уэллса, 10 декабря 1948 года на Генеральной Ассамблее ООН[115]; нельзя сказать точно, кто его «придумал». Его источниками были и древнеримское законодательство, и английская Великая хартия вольностей 1215 года, и американская Декларация независимости 1776-го, и Конституция США 1787-го, и французская Декларация прав человека и гражданина, и документы Международного комитета Красного Креста, и «14 пунктов» Вильсона, и действовавшие конституции различных государств, включая СССР, и послание Рузвельта конгрессу США от 6 января 1941 года, и принятая в том же году по инициативе Рузвельта и Черчилля Атлантическая хартия. Бывший президент Панамы Александро Альварес, один из учредителей Американского института международного права, еще в 1917 году разработал проект Декларации международного права, который включал раздел по правам личности. Русский юрист А. Н. Мандельштам (эмигрировавший во Францию после революции) работал в Институте международного права и был инициатором учреждения в 1921 году Комиссии по изучению средств защиты меньшинств и прав человека; в 1929-м комиссия приняла Декларацию прав человека. В начале 1940-х эта идея витала в воздухе, повсюду творилось такое попрание человеческих прав, что смотреть на это было невозможно. Непосредственная инициатива в постановке вопроса о разработке декларации исходила от американских учреждений — Института права, Комиссии по обеспечению мира, Группы планирования. Текст декларации готовила международная рабочая группа, она начала заниматься им в январе 1947-го, когда Уэллса уже не было на свете. В числе разработчиков декларации он не значится, но он успел сделать для ее принятия немало.
Положения будущей декларации, которые он изложил в «Новом устройстве мира» и затем повторил в ряде статей, в основном совпадают с текстом Всеобщей декларации прав человека, действующей поныне, но порядок их другой. Наша Всеобщая декларация открывается параграфом «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства»; затем следуют параграфы о правах и свободах, жизни и личной неприкосновенности. В тексте Уэллса первым пунктом декларировалось право человека на «питание, одежду, медицинское обслуживание». Это подход социалиста. При принятии Всеобщей декларации разногласия между советской делегацией и другими возникло именно из-за этого — «наши» предлагали начать с материальных прав, а «они» считали, что это к делу не относится. (Поправки, предложенные СССР, в конце концов были приняты.) Дальше у Уэллса идут права на образование и свободный доступ к информации, на труд и зарплату, на неприкосновенность человека и его собственности и защиту от насилия, на свободное перемещение по миру; человек, если он не опасен для других и умственно полноценен, не может быть заключен в тюрьму более чем на установленный срок, который должен завершиться судом; он должен иметь право на защиту от клеветы; его нельзя подвергать пыткам и физическим мукам, включая насильственное кормление и насильственное лечение. Эйч Джи оговаривал, что это лишь наметки; в следующих работах он вносил в тезисы много дополнений и сопровождал их развернутыми комментариями.
Зимой 1939/40 года он организовал Комитет по разработке декларации, в который вошли журналист Ричи Колдер, сотрудник газеты «Дейли геральд», издатель этой же газеты Фрэнсис Уильямс, экономист Барбара Вуттон, знакомый нам по Обществу борьбы со зловонием Хордер, лорд-канцлер лейбористского правительства Джон Сэнки и другие. Сперва Уэллс был председателем комитета, но уступил свой пост Сэнки. В 1940 году комитет разработал документ, известный как «Декларация Сэнки»; текст с комментариями Уэллса был опубликован издательством «Пингвин» под названием «Права человека» (The Rights of Man, or What are We Fighting for?); его издали тиражом 30 тысяч экземпляров, перевели на десять языков, он был распространен по всему миру и широко обсуждался. Уэллс получил заинтересованные отклики от Ганди, Неру, Рузвельта, Яна Масарика. Он не был первым, кому пришло в голову, что Декларация прав человека нужна, но он первый смог привлечь к этой идее внимание общественности.
23 августа 1939 года в Москве был подписан Пакт о ненападении между СССР и Германией. У «нас» преобладает точка зрения, согласно которой СССР вынудило к этому исключительно поведение Великобритании и Франции, отказывавшихся заключать союзы с советской властью, «они» же убеждены, что от союзов отказался именно СССР, не пожелавший помогать Польше; здесь вряд ли уместно дискутировать на эту тему, но, вероятно, ненависть Чемберлена к большевикам свою роль сыграла и, будь у власти Черчилль, ситуация могла бы развиваться иначе. В секретном протоколе, прилагавшемся к пакту Молотова — Риббентропа, предусматривался раздел территорий в Восточной Европе, включая прибалтийские государства и Польшу. Польша, заключившая союзные договоры с Великобританией и Францией, которые обязывались помочь ей в случае агрессии, отказалась идти на территориальные уступки. 1 сентября вооруженные силы Германии вошли в Польшу; 17-го другую ее часть займут советские войска. Уэллс не захотел публично высказать свое мнение о произошедшем: в августе он сказал в интервью, что поддерживает пакт Молотова — Риббентропа, ибо он «может быть полезен для России в случае войны», но запретил публиковать это высказывание. Можно предположить, что он был в замешательстве, как человек, который не может поверить, что любимая ему изменила. В романе, который он скоро начнет писать, это замешательство будет выражено устами героя. «Я не понимаю этих военных дел, — сказал Джемини. — Этот договор между Германией и Россией заставил нервничать шведов и наш договор с Польшей тоже. То, что Россия перешла на другую сторону фронта, очень странно».
3 сентября Великобритания, Франция, Австралия и Новая Зеландия объявили Германии войну; к ним присоединились Канада, Ньюфаундленд, Южно-Африканский Союз и Непал. Объявление войны застигло Уэллса с Будберг в Стокгольме, где должна была открыться конференция ПЕН-клуба. Уэллс подготовил доклад о свободе печати, но конференцию отменили (доклад он включил в «Путешествия радикала-республиканца»). С затруднениями удалось выехать в Амстердам, откуда с последним пароходом попали в Англию. Эйч Джи опять был в замешательстве. Предсказывая войны задолго до их начала, он всякий раз удивлялся и некоторое время не мог определиться со своей позицией, когда они становились реальностью. Зачем Англии вступаться за Польшу? Молотов назвал эту страну «уродливым детищем Версальского договора», но и Уэллс был о ней того же мнения. В «Облике грядущего» он писал: «Восстановление Польши — чрезмерное восстановление Польши — было одной из самых ярких амбиций президента Вильсона.<…> Польша была восстановлена. Но там было создано узко-патриотическое правительство, которое превратилось в агрессивную, мстительную и безжалостную диктатуру и начало преследовать этнические меньшинства».
Почти сразу по возвращении Уэллсу пришлось проводить в последний путь Зигмунда Фрейда, умершего 23 сентября; считается, что Эйч Джи был последним, кто застал великого психиатра в живых и говорил с ним. Фрейд жил в Лондоне с 1938-го — после аншлюса Австрии ему помогли бежать — но «на птичьих правах». По британским законам, чтобы получить гражданство, нужно прожить в стране пять лет, но в отдельных случаях парламент может сократить этот срок. Уэллс (совместно с другими общественными деятелями) хлопотал о принятии такого акта, используя все свои связи в высшем эшелоне, и был уже близок к успеху. Опоздал.
Все, кто видел Уэллса перед войной и в ее первые недели и оставил об этом свидетельства — Беатриса Уэбб, Хью Уолпол, Чарлз Перси Сноу, Джон Пристли, — отмечали, что он был разочарован, подавлен, хандрил. Не доверять этим свидетельствам оснований нет, но на поступках Эйч Джи хандра не сказалась, напротив, он развернул активную журналистскую работу. Преодолев растерянность, он написал в «Таймс» статью, в которой предлагал задуматься о целях новой войны. Большинство людей думают, что цель — победить Германию. Разумеется, победить необходимо. Но зачем? Победить — и опять все сначала? Нет, мы должны сейчас же, пока не поздно (ведь, как и в прошлую войну, никто не верил, что она будет длиться годы), решить, что будем делать с собой, когда побьем немцев, иначе человечество погибнет. В Первую мировую он утверждал, что результатом победы должно стать немедленное создание Всемирного Государства; в старости стал реалистичнее и предложил иную цель — принятие Декларации прав человека.
Шоу в «Нью стейтсмен» ответил на статью Уэллса: он соглашался, что человечество не понимает, зачем воюет, и это плохо, но вывод делал противоположный: надо помириться с Германией, как это сделали умные русские. Уэллс продолжал гнуть свое: о мире с Гитлером не может быть и речи, но война с ним имеет смысл лишь при том условии, что она завершится установлением новых международных отношений. За первой статьей последовали еще несколько — в «Кроникл», «Пикчер пост», «Манчестер гардиан», а в середине ноября Фрэнсис Уильямс и Ричи Колдер предложили Уэллсу вести колонку в «Дейли геральд». Раз в месяц полоса предоставлялась под дискуссию о целях войны; Эйч Джи должен был выступать, как сказали бы сейчас, модератором дискуссии. Он согласился. Дискуссия в «Дейли геральд» продолжалась до 1945 года и, наряду с деятельностью Комитета по разработке Декларации прав человека, сыграла свою роль в том, что европейское общественное мнение после войны было в общем готово принять идею декларации.
Вопрос о советско-германских отношениях Уэллс по-прежнему обходил стороной. Позднее он будет говорить, что никогда не сомневался в том, что англичане и русские окажутся по одну сторону баррикад. Правда ли это, неизвестно, но похоже на правду. Его вера в Россию была велика. Вероятно, ее поддерживала Мария Игнатьевна: в дневниках Локкарта есть запись 1939 года: «Мура твердо стоит на том, что Россия идет к либерализму и что Россия и западные демократии стоят и будут стоять вместе, защищая свободу…» Кроме того, он был знаком с опубликованными-в Англии в середине 1930-х книгами Эрнста Генри (он же Семен Николаевич Ростовский и Леонид Абрамович Хентов): Генри верно предсказал окончательную расстановку сил в будущей войне.
Но поздней осенью любимая страна нанесла своему поклоннику новый удар. 31 октября Молотов на сессии Верховного Совета СССР сказал, что «Советский Союз пришел к договору с Германией, уверенный в том, что мир между народами Советского Союза и Германии соответствует интересам всех народов, интересам всеобщего мира». А месяц спустя, когда Финляндия отклонила предложение СССР обменяться территориями, началась советско-финская война — загадочное мероприятие, которое испортило отношения СССР как с Гитлером (Финляндия была прогерманским государством), так и с его противниками. Европа не вмешивалась, но отреагировала дружным возмущением; 14 декабря СССР был исключен из Лиги Наций. В Лондоне пошли слухи о том, что дипломатические отношения вновь будут разорваны.
Уэллс опять промолчал. На сей раз антисоветски были настроены не только консерваторы. Лейбористы отправили в Финляндию делегацию, которая опубликовала отчет, очень враждебный по отношению к СССР; Социалистический интернационал, международные профсоюзные организации — все называли Россию агрессором. Когда Майский работал в Финляндии, он писал Уэллсу, что «финны должны благодарить небо за коммунистическую диктатуру Москвы, потому что ни царь, ни даже Керенский ни на минуту не потерпели бы существование независимой Финляндии». Теперь оказывалось, что «царь и Керенский» никуда не делись — как все это понимать?! Недоумение Эйч Джи усиливалось, и он опять передал его персонажу будущего романа: «Газета сообщала о нападении Сталина — Молотова на Финляндию. „Вот и растаяла последняя иллюзия здравомыслия в этом мире, — сказала она. — Зачем, зачем они это сделали?“». Потом, в другом романе, написанном в период, когда финская война закончится, а Россия и Англия станут союзниками, он напишет о советско-финских и советско-польских делах по-другому: «Англия и Франция с неодобрением следили за тем, как Россия выправляет свои границы, готовясь к неминуемому столкновению с общим врагом». Деликатность в выражениях не была ему свойственна, но на сей раз он предпочел употребить эвфемизм.
Помимо «Дейли геральд» Уэллса приглашали на другие дискуссионные площадки, прежде всего — на Би-би-си. Там с первых месяцев войны вел еженедельную программу публицист Сирил Эдвин Джод — бывший фабианец, пацифист. В его программе «Мозговой центр» обсуждалось «все» — от смысла войны до смысла жизни. Уэллс не любил Джода и с пацифистами ему было не по пути; он отказался. Но он принял участие в митинге, проведенном Национальным советом мира. Эта организация, основанная в 1908 году, объединяла порядка двухсот общественных движений Британии и ратовала за мир, права человека и охрану окружающей среды. Митинг состоялся 17 марта 1940 года; Уэллс произнес речь, в которой говорилось, что мы стоим на пороге «полной биологической революции» и, если не хотим вымереть, должны объединиться в «политическое, социальное, экономическое и культурное сообщество»; народу было так много, что он несколько раз просил слушателей не аплодировать — слишком шумно.
Его позвали еще в одну организацию — «Комитет-1941», лидером которой был политик Ричард Экленд, бывший фабианец, человек расплывчатых взглядов (его программа была — «против правительства»), собиравший вокруг себя как социалистов, так и фашистов; Экленд начиная с 1938-го пытался привлечь Уэллса к себе, но тот всегда отказывался. Теперь, посмотрев на список членов «Комитета-1941», среди которых были Джон Пристли, Джулиан Хаксли, Ричи Колдер и еще несколько людей, которых Уэллс уважал, он дал согласие. Группа собиралась, обсуждали широкий круг вопросов, включая и Декларацию прав человека, но вскоре Эйч Джи почувствовал неприятный душок — «левый» «комитет» очень сильно кренился туда, где «крайне левое» смыкается с «крайне правым». В 1942-м Экленд организовал на базе «комитета» партию «Содружество», Уэллс и его друзья туда войти отказались.
В комитетах и обществах, на митингах и заседаниях Уэллс ставил вопрос: за что воюем? В первые месяцы войны к нему очень прислушивались, потому что англичане действительно не понимали, за что воюют. Более того, они не понимали, воюют ли. Период осени 1939-го — зимы 1940-го получил название «странной войны»: Чемберлен рассчитывал, что все «рассосется», и серьезных боевых действий Великобритания не предпринимала (но мобилизация военных ресурсов шла на всякий случай). Уэллс напишет об этом: «В последние месяцы 1939 года Англия и Франция не столько воевали, сколько уклонялись от войны. Они постреливали в противника из-за линии Мажино, бросив Польшу на произвол судьбы». Между тем 15 ноября 1939-го немецкий адмирал Редер дал указание штабу военно-морских сил изучить «возможность вторжения в Англию при определенных условиях, вызванных дальнейшим ходом войны». Ранней весной 1940-го Чемберлен заявил, что «Гитлер упустил автобус». А через пять дней немцы захватили Данию и Норвегию. Эпоха Чемберлена закончилась. 10 мая король поручил Черчиллю сформировать правительство. Тот также принял посты лидера палаты общин и министра обороны и взял на себя верховное руководство военными операциями. Он назвал цель войны — «уничтожить Гитлера».
После того как немцы захватили Бельгию, Нидерланды и Люксембург, настал черед крупной дичи: 22 июня было подписано Компьенское перемирие, по которому Франция согласилась на оккупацию большей части своей территории, демобилизацию почти всей сухопутной армии и интернирование ВМФ и авиации. В оставшейся свободной зоне 10 июля был установлен коллаборационистский режим Петена. Капитуляция французов была внезапной и не поддавалась никакому объяснению. «Окончательная победа Германии над Англией теперь только вопрос времени, — писал 30 июня 1940 года начальник штаба оперативного руководства вермахта генерал Йодль. — Вражеские наступательные операции в крупных масштабах более невозможны». Англия осталась против Гитлера одна-одинешенька; немцы были уверены, что англичане пойдут на заключение мирного соглашения. Но Черчилль отверг все предложения Германии, и 16 июля Гитлер издал директиву о подготовке операции «Морской лев». Операцию назначили на сентябрь. Гейдрих организовал шесть эйнзатц-команд для Англии, которые должны были арестовать всех, кто числился в «специальном поисковом списке», и всех немецких эмигрантов. Командующий армией Браухич подписал директиву, в которой говорилось, что «все здоровое мужское население Англии в возрасте от 17 до 45 лет должно быть интернировано и, если обстановка на месте не требует какого-либо исключения, отправлено на континент».
Атака люфтваффе на Англию (операция «Орел») была начата 15 августа с целью уничтожить английские военно-воз-душные силы и создать условия для вторжения. Но британские ВВС не дремали — уже в ночь на 29 августа английская авиация появилась над Берлином. Уэллс переживал странные минуты: он столько раз описывал войну в воздухе — и она случилась, такая, какой он придумал ее, и летчики, самые прекрасные существа, действительно спасают Англию! Его миролюбивые устремления были забыты; как все, он сжимал кулаки от мстительной радости, когда приходило известие о том, что «наши» сбили фашистский самолет. Вечером 7 сентября немцы предприняли первую массированную бомбардировку Лондона — 625 бомбардировщиков в сопровождении 648 истребителей. Это был самый ужасный воздушный налет, какие совершались до той поры. Штаб войск местной обороны (в обход премьера) распорядился передать по радио кодовый сигнал «Кромвель», обозначавший «Вторжение неминуемо»; началась паника, и Черчиллю потребовалось три дня, чтобы навести порядок. Воздушные бои велись около трех недель, Лондон бомбили беспрерывно. Но «наши» оказались сильнее: 17 сентября Гитлер принял решение отложить операцию «Морской лев», 12 октября отменил вторжение до весны — а потом и навсегда. Уэллс не ошибся, летчики спасли Англию; 20 августа, когда исход воздушной войны еще не был ясен, Черчилль сказал о них в палате общин: «В сфере человеческих конфликтов никогда еще люди не были так многим обязаны столь немногим».
Уэллс 7 сентября находился далеко от Англии, но начальная стадия операции «Орел» застала его в Лондоне. Он обедал у Сибил Колфакс вместе с Марией Игнатьевной, присутствовали также Моэм и американский журналист Винсент Шиэн. Как рассказывает Шиэн, во время обеда началась бомбежка; прозвучала сирена, и все стали вставать из-за стола, чтобы спуститься в бомбоубежище. Уэллс остался сидеть и заявил, что никуда не пойдет, пока не доест свой десерт: «Мне здесь очень хорошо. С какой стати я должен суетиться из-за этих маленьких варваров в машинах? Меня это не удивляет. Я это давно предвидел. Сибил, можно мне еще этого сыру?» Он отказывался спускаться в бомбоубежище в течение всех военных лет: по словам другого очевидца, он говорил, что «этот fucking Гитлер» не заставит его прятаться.
Еще до начала войны в министерстве иностранных дел стал работать Брюс Локкарт; он привлек к своей деятельности Марию Игнатьевну. В конце 1940-го в Лондоне образовалась группа французских политиков в изгнании и был основан журнал «Свободная Франция» под руководством Андре Лабарта; Будберг осуществляла связь между кабинетом Локкарта и редакцией Лабарта, а также работала во французской секции Би-би-си, которую возглавлял Гарольд Никольсон. Эйч Джи публиковался в «Свободной Франции» трижды — Будберг переводила его статьи. С июня в Лондоне жил де Голль, которого Черчилль, несмотря на личную неприязнь, признал «главой всех свободных французов»; Уэллс де Голля не выносил, считал фашистом и «мегаломаньяком» (это мнение разделял Рузвельт), но в «Свободной Франции» не сказал о нем дурного слова. Черчилля он в тот период тоже публично не ругал. В феврале 1940-го у Эйч Джи произошел конфликт с полковником Суинтоном из-за танков; потерпев поражение, он сел писать роман «Малыши в темнеющем лесу» (Babes in The Darkling Wood).
Стелла и Джемини, юноша и девушка вроде Джоанны и Питера, учатся в университете, посещают социалистические кружки, восхищаются Сталиным, видят в России идеал, верят в вечный мир. Начинается мировая война — они разочаровываются в пацифизме; затем советско-финская — следует разочарование в социализме и русских. Джемини не понимает, зачем жить, ему помогает выбраться из депрессии его дядя Роберт, проводящий сеансы психоанализа. Они рассуждают о том, почему в России все стало так плохо, и приходят к выводу, что «русские революционеры, германские нацисты, американские изоляционисты — все на свой лад пытаются убежать от реальности и заменить ее иллюзиями». Герой «собирает свой расколотый ум воедино» и понимает, что нужно деятельно служить добру сейчас (а добро на стороне тех, кто воюет против Гитлера) и одновременно работать над будущим переустройством мира. Он поступает в саперы, а Стелла становится медсестрой. Кризис Джемини — метафора, обозначающая кризис человечества: перед войной оно не понимало, зачем жить, но теперь «собрало свой ум воедино». Роман написан в форме платоновского диалога; в предисловии к нему Уэллс поднял забытую дискуссию с покойным Генри Джеймсом и заявил, что только «романы идей» имеют смысл. Никто с ним не спорил. Книга, опубликованная в конце 1940-го издательством «Сикер энд Варбург», была почти не замечена прессой.
В 1940-м Уэллс опубликовал еще две небольшие книги. В одной были обобщены его высказывания о целях войны — «Здравый смысл войны и мира: Мировая революция или бесконечная война» (The Common Sense of War and Peace: World Revolution or War Unending; издательство «Пингвин»); в устрашающие слова «мировая революция» он вкладывал очень миролюбивый смысл — принятие Декларации прав человека и распространение Всемирной энциклопедии. Другая называлась «Все плывем на Арарат» (All Aboard for Ararat; издательство «Сикер энд Варбург») — это притча о современном Ное. Бог объявляет Ною, что он должен спасти мир, построив ковчег, на котором соберутся все лучшие люди, и придумать новую, единую для всего человечества, религию. Когда Бог оставляет Ноя, тот произносит: «Человека нельзя победить, покуда он сам не признает себя побежденным. Я — никогда не признаю». Это Эйч Джи сказал о себе. Накануне своего семьдесят четвертого дня рождения он отправился в последнее путешествие — опять в США, по приглашению издательства «Альянс пресс».
Ливерпуль бомбили, пароходы топили; Уэллса это не напугало — он никогда не отличался физической храбростью, скорее наоборот, но после семидесяти лет чудесным образом переменился — и, три дня прождав морского конвоя, он 4 сентября отплыл в Нью-Йорк. Рузвельт вел кампанию по переизбранию на третий срок: сам он считал, что Америка должна вмешаться в ход войны, конгресс и общественное мнение были против — повторялась ситуация Первой мировой. Уэллс пробыл в США три месяца, наблюдал всю выборную кампанию, и она привела его в отчаяние. Впервые он отозвался о своих любимых американцах так нехорошо. «В драке типичный американец бьет не просто, как приходится бить, а изо всех сил. В делах он ставит на выигрыш, для него тут не может быть компромисса, и он почти лишен гордости созидателя. Созидатель для него не тот, кто создает прекрасные вещи, а делец, скопивший большие деньги», — писал он в статье «Неприглядная сторона Америки».
Лекция Уэллса называлась «Два полушария или один мир»; он выступил с ней 12 раз (преимущественно в Калифорнии, где жил у своих знакомых Ламонтов и последний раз увиделся с Маргарет Сэнджер) и дал множество интервью. «Поскольку расстояния теперь не существуют, все, происходящее в мире, касается каждого», — говорил он, настаивая, что американцы обязаны вмешаться. Но как? Вступить в войну? Нет, другое: пока США и СССР сохраняют нейтралитет, они должны взяться за руки и призвать мир к порядку, инициировав принятие Декларации прав человека и объединение всех желающих в Союз государств (термин «федерация» он отвергал). Американцы встретили эту идею ледяным недоумением.
Эйч Джи не стеснялся агитировать за Рузвельта и поносить американских «правых», а также Чемберлена, которого Черчилль оставил в своем правительстве, из-за чего постоянно ввязывался в перебранки. Он, кажется, вернулся к богостроительству, призывая к учреждению некоего Бога Истины, «которого ищет весь мир». Он особо подчеркивал необходимость общемирового контроля над авиацией — летчики могут погубить мир, но они же призваны его спасти, а вернувшись под конец своего путешествия в Нью-Йорк, выступил на эту тему по радио и был завален вопросами радиослушателей. Его речи о летчиках чрезвычайно любопытны и показывают, что, когда дело касалось этих небожителей, он терял и дар предвидения, и ощущение реальности. Осенью 1940-го, когда немецкая военная машина только набирала ход, он утверждал, что для Гитлера вот-вот все кончится — ведь «воздушное могущество немцев почти иссякло, их авиация не отвечает современному уровню, а лучшие летчики либо погибли, либо вымотались и утратили боевой дух». На американцев эти пророчества производили двойственное впечатление: с одной стороны, приятно слышать от умного человека, что с Гитлером покончено, а с другой — зачем вмешиваться, если все и так хорошо?
Из Америки он выбирался через Бермуды. Домой попал 4 января 1941 года. Была поездка удачной или нет? Кагарлицкий пишет, что турне «кончилось полным провалом», приводя в доказательство слова Клауса Манна: в Америке молодой писатель пришел к старику, чтобы тот помог добыть средства для издания журнала. «Мэтр сразу обнаруживает удивительно желчно-агрессивное настроение. Мрачный, тусклый, злой взгляд, которым он меня изучает, еще больше леденеет, когда я осмеливаюсь намекнуть на свой журнал.
— Литературный журнал? — Уэллса просто трясет от негодования и презрения. — Что за ребяческая идея. Какое мне до этого дело!»
Далее Уэллс обругал немцев — все они «дураки, хвастуны, шуты гороховые и потенциальные преступники» и настаивал на том, что Гёте ничего не стоит в сравнении с Шекспиром — но потом смягчился и обещал Манну сделать что-нибудь для его журнала. «Великолепный старикан, при всей своей ершистости! И юмор у него, как у всех добрых британцев. На прощание он становится лукавым и ищущим примирения». Непонятно, как эта сцена может служить доказательством того, что турне провалилось. Маккензи приводят в доказательство того же тезиса другое свидетельство — Моэма, который встретился с Уэллсом в Нью-Йорке: «Его лекция провалилась. Люди не могли его услышать и не хотели слушать. Он был обижен и разочарован. Он не мог понять, почему людям надоело то, что он говорит на протяжении последних тридцати лет. Течение реки давно пронеслось мимо, оставив его на берегу».
Сам Уэллс в письме Элизабет Хили сообщил, что доволен поездкой. Другим людям говорил, что недоволен. Его разочаровало человечество, выбравшее не стройку, а резню, разочаровала Америка, в которой он до сих пор видел подобие волшебного сада, а сад оказался заросшим сорняками. Но в целом, если исходить из фактов, его последнее турне было не хуже, чем предыдущие. Залы на его лекциях были полны. Большая часть из того, что он говорил слушателям, в одно ухо влетала, а в другое вылетала, но так было всегда; с ним спорили, иногда грубо, но это он любил. В той части, что касалась Декларации прав человека, он находил поддержку. Во время поездки его имя не сходило с первых полос американских и английских газет, каждое его слово комментировалось. Он вызывал скандалы — и тем привлекал к своим идеям внимание. «Мне все равно, если на какое-то время я окажусь в меньшинстве, один против всего человечества, потому что в конце концов, если я нашел истину, она победит всегда, а если мне не удалось ее найти, я сделал все, что в моих силах». Он хотел декларации — она будет принята; он хотел Всемирной энциклопедии — она будет написана; он хотел контроля над вооружениями — худо-бедно он существует (а кому кажется, что это чепуха, — пусть представит, что сейчас творилось бы без этого). «Брюзгливый старик, на которого уже никто не обращал внимания» — это неправда. Не река пронеслась мимо него, а он забежал вперед течения, но, может, когда-нибудь оно его догонит?
По возвращении Уэллс опубликовал в издательстве «Голланц» сборник «Путеводитель по Новому миру» (Guide to the New World: A Handbook of Constructive Revolution). Там есть рассуждения о католиках, Польше, Индии, Сталине, гражданских правах, авиации — все статьи последних лет, не публиковавшиеся в Англии. Потом он засел за последний «классический, старинный» роман — «Необходима осторожность: очерк жизни 1901–1951» (You Can’t Be Too Careful: A Sample of Life 1901–1951; издан в 1941 году издательством «Сикер энд Варбург»). Фамилия героя Тьюлер, и от нее образовано название одного из двух непримиримых видов Homo — Homo Tewler.
Тьюлера воспитывали так, что он не хотел замечать проблем, «его установка сводилась к тому, чтобы ничего не делать до тех пор, пока не прикажут». Подростком он был вроде Берти Уэллса и Руда Уинслоу — мечтал о войнах; Уэллс, рисуя «отрицательного» героя, подчеркивал его детское сходство с собой, чтобы было ясно: от того, получит ли человек правильное образование, зависит, каким он станет. Тьюлер не получил. Его ум «окостенел» и воспринимает только самые примитивные идеи. Его патриотизм — животный, тупой: «Он всегда готов был утверждать, что английский ландшафт, английские полевые цветы, английские квалифицированные рабочие (когда их не сбивают с толку иностранные агитаторы), английская система верховой езды и английское мореходство, английское дворянство, английское земледелие, английская политика, доброта и мудрость английского королевского дома, красота английских женщин, их несокрушимое душевное и телесное здоровье не только не могут быть превзойдены никаким другим народом, но даже не имеют себе равных во всем мире». Его религия «была как паспорт, спрятанный в надежном месте: пока в ней нет надобности, незачем о ней беспокоиться. А чуть только надобность возникнет, она извлекалась на свет: „Я христианин!“ („Что? Съели, атеисты?“)». Его отношение к женщине — смесь брезгливости, ненависти, вожделения и страха; физическая любовь для него — похабщина. Но вот Тьюлер женился, развелся, опять женился и живет на улице, которая вся населена Homo Tewler. Необходима осторожность — лозунг этой улицы: что бы ни происходило в мире, это нас не касается.
Жизнь стала хуже — Тьюлер ищет виноватых. Без виноватых ему нельзя, перед ним все виноваты — первая жена, вторая жена, вообще женщины, политики, иностранцы, соседи. Ему объяснили, что виноваты большевики и евреи, и он успокоился. Время шло, появились Гитлер и Муссолини — Тьюлера это не касается. Но Гитлер напал на Англию; Тьюлера мобилизовали в отряд гражданской обороны[116]. Он трусоват, но по случайности стал героем, сыграв решающую роль в захвате немецких парашютистов: вообще-то он хотел от них спрятаться, но, будучи загнан в угол, пришел в бешенство и кинулся на преследователей. Король наградил его орденом. В тот день, когда он ездил за наградой, его жена погибла при бомбардировке. Она погибла потому, что Homo Tewler были осторожны и не протестовали против войны.
Homo Tewler и Homo sapiens — не два параллельно развившихся вида, а две стадии одного и того же. Мы все — Tewler, никто из нас еще не стал Sapiens, в некоторых развились лишь зачатки этого вида. «Я могу сказать каждому читателю только одно: „Поройся хорошенько у себя в памяти, склонись перед правдой. Ты — Тьюлер, и я — Тьюлер. Эта книга не повод для того, чтобы нам с тобой весело подталкивать друг друга локтем, глядя на тупость и низость людей, стоящих ниже нас. Эти люди — часть нас самих, плоть от плоти нашей, и каковы они, таковы и мы. Мы гибнем вместе с ними“. Но Sapiens придут нам на смену, как бы мы ни сопротивлялись, — и будут одерживать победы, которые не снятся нам, решать проблемы, находящиеся совершенно за пределами нашего кругозора. Они увидят вещи, о которых мы не имеем представления. Может, это будет то, что по нашим понятиям считается добром. А может, злом. Но почему это не может быть чем-то близким нашему добру и гораздо большим, чем наше добро?»
Уэллс на протяжении своей жизни то отвергал религию, то обращался к ней; под коней он пришел к выводу, что она все-таки необходима — одна, всемирная. «В нормальном мировом коллективе нет места „религиозной терпимости“. Такой коллектив должен быть связан общим мировоззрением, и мы не можем позволить организациям духовных шарлатанов подрывать общественное единство на том основании, что у каждого есть свой церковный товар для продажи. Религия, которая нужна мировому коллективу, очень проста. Она опирается на признание того, что человек должен всегда быть правдив, что земля есть общее достояние и что люди равны». Исследователи, считающие Уэллса завзятым тоталитаристом, трактуют эти слова однозначно. Насадить единомыслие! Правда, в том же абзаце он пишет: «При условии, если все будут признавать эти основные догмы… не будет никаких причин мешать желающим придерживаться каких угодно новых и старых обрядов и мифологий или совершенно свободно обсуждать любые еретические идеи, какие им придут в голову». Тоталитарное общество тем и отличается, что в нем нельзя «свободно обсуждать любые еретические идеи». Как мог Уэллс не видеть того, что «свободное обсуждение любых идей» и «общее мировоззрение» несовместимы? Видимо, он полагал, что они несовместимы для Tewler, а у Sapiens все может быть по-другому — кто их знает? Мы-то, конечно, убеждены, что мы хорошие, нежные, добрые, а уэллсовские Sapiens — гадкие, холодные роботы. «При мысли о более счастливых поколениях нами овладевает злобная зависть», — сказал Уэллс. Неужели это верно?
Но Уэллс не был бы Уэллсом, если бы не сопроводил свою идею какой-нибудь гадостью: «Если мировая революция одержит верх, ничто не помешает ей объявить вас безумцем и преступником. Она, быть может, попытается перевоспитать вас, если это возможно. Быть может, ей придется вас убить. Если будет слишком много непримиримых, некоторое количество убийств окажется абсолютно необходимым. В мире, организованном на разумных началах, не станут превращать здоровых и добрых людей в сторожей и больничных служителей для непримиримых». Здравствуйте, приехали! Уэллс сам был Tewler, как подобает Tewler, он не видел для «хороших» другого способа преобразовать мир, кроме как поубивать «плохих». Но вдруг Sapiens все-таки найдут другой способ? Ведь их образ мыслей «совершенно за пределами нашего кругозора»…
Вернувшись из Америки, Эйч Джи пригласил на ужин Джорджа Оруэлла — ранее они не встречались. Оруэлл пришел с женой, за хозяйку была Мария Игнатьевна. О чем разговаривали утопист с антиутопистом — неизвестно, можно только предполагать: о социализме, о будущем, об Испании, где Оруэлл воевал на стороне республиканцев (и остался о них не слишком хорошего мнения), о Черчилле, к которому оба после 1940 года переменили отношение в лучшую сторону (Уэллс — ненадолго). Поскольку ответное приглашение последовало лишь через несколько месяцев, можно предположить, что два писателя не особенно понравились друг другу. Но конфликта не было.
Летом, когда Уэллс уже был приглашен к Оруэллам, в журнале «Хоризон» появилась статья Оруэлла «Уэллс, Гитлер и Мировое Государство». Автор цитировал и высмеивал высказывания Уэллса о слабости Гитлера. «А что может Уэллс противопоставить „крикливому берлинскому пигмею“? Лишь обычное пустословие насчет Всемирного государства да еще декларацию Сэнки, которая представляет собой попытку определить основные права человека, сопровождаясь антивоенными высказываниями. За вычетом того, что Уэллса ныне особенно заботит, чтобы мир договорился о контроле над военными операциями в воздухе, это все те же самые мысли, которые он вот уже лет сорок непрерывно преподносит с видом проповедника, возмущенного глупостью слушателей, — подумать только, они неспособны усвоить столь очевидные истины! <…> Какой смысл разъяснять, до чего желательно было бы Всемирное Государство? Главное, что ни одна из пяти крупнейших военных держав не допускает и мысли о подобном единении».
По Оруэллу, Уэллс не понял ни большевиков, ни нацистов: в первых он видел рационалистов-утопистов, во вторых — иррационалистов-сумасшедших, тогда как те и другие использовали одинаковые эмоции для управления толпами. Людьми движут не доводы рассудка, их энергия направляется чувствами: «…национальной гордостью, преклонением перед вождем, религиозной верой, воинственным пылом, словом, эмоциями, от которых либерально настроенные интеллигенты отмахиваются бездумно, как от пережитка, искоренив этот пережиток в самих себе настолько, что ими утрачена всякая способность к действию». Гитлер использовал патриотические эмоции — их же придется использовать и против Гитлера. Уэллс этого понимать не желает. «Его оставляют абсолютно бесстрастным гром пушек, звяканье шпор и проносимое по улицам боевое знамя, при виде которого у других перехватывает дыхание. <…> Полистайте любую книгу Уэллса из написанных за последние сорок лет, и вы в ней обнаружите одну и ту же, бесконечно повторяющуюся мысль: человек науки, который, как предполагается, творит во имя разумного Всемирного Государства, и реакционер, стремящийся реставрировать прошлое во всем его хаосе, — антиподы. Это противопоставление — постоянная линия в его романах, утопиях, эссе, сценариях, памфлетах. С одной стороны — наука, порядок, прогресс, интернационализм, аэропланы, сталь, бетон, гигиена; с другой — война, националистические страсти, религия, монархия, крестьяне, профессора древнегреческого, поэты, лошади». Уэллс видит в науке панацею, а получилось, что «наука сражается на стороне предрассудка».
Статья Оруэлла, если приглядеться, не такая уж враждебная. Он пишет: 1) «всякий разумный человек и прежде в основном соглашался с идеями Уэллса»; 2) «Уэллс, вероятно, прав, полагая, что „разумное“, плановое общество, где у руля будут ученые, а не шарлатаны, рано или поздно станет реальностью»; 3) «из писавших, во всяком случае по-английски, между 1900 и 1920 годами никто не повлиял на молодежь так сильно, как Уэллс». Правда, каждое утверждение завершается антитезой: 1) «но, на беду, власть не принадлежит разумным людям»; 2) «но допускать это как перспективу вовсе не то же самое, что думать, будто такое общество возникнет со дня на день»; 3) «но целенаправленная сосредоточенность и одностороннее воображение, которые придавали ему вид вдохновенного пророка в эдвардианский век, превращают его теперь в мелкого мыслителя, отставшего от времени».
Уэллс статью прочел, от приглашения в гости не отказался. Встретились в конце августа, Уэллс пытался объяснить Оруэллу, что не считает науку панацеей — просто ее должны использовать умные, а не дураки. Ссоры опять не было, но в марте 1942-го Оруэлл принимал участие в программе Би-би-си и повторил, что Уэллс видит в науке панацею. Тогда Уэллс пришел в бешенство и написал Оруэллу грубое письмо: «Я ничего подобного никогда не говорил. Почитайте мои ранние работы, дерьмо вы этакое!»
В тот год, когда спорили Оруэлл с Уэллсом, американский социолог Бернхэм опубликовал книгу «Революция менеджеров»[117], изложив следующую теорию: по мере усложнения производства контроль над ним постепенно переходит от капиталистов к специалистам-менеджерам, которые впоследствии могут взять и политическую власть в обществе; далее всех стран по этому пути продвинулись Россия и Германия. Оруэлл, опубликовавший разбор этой книги, полагал, что «менеджерианство» и тоталитаризм идут рука об руку. Он был убежден, что «менеджеры» (к которым он почему-то относил также ученых, писателей и вообще образованных людей) обожают силу и диктаторов. Этот вывод он распространял и на утопии Уэллса, который не раз говорил, что «новым» людям придется силой бороться со «старыми», а в «Мире Уильяма Клиссольда» писал, что эти «новые» должны прийти именно из менеджеров-бизнесменов. К сожалению, нет данных о том, как Уэллс отнесся к книге Бернхэма. От идеи, высказанной в «Клиссольде», он давно отказался и на место «менеджеров» поставил интеллигенцию, а это, вопреки мнению Оруэлла, не одно и то же. Наверное, он согласился бы с Бернхэмом в том, что Ленин пытался осуществить «революцию менеджеров». Но он никогда бы не согласился с тем, что апофеозом такой «революции» следует считать Германию при Гитлере и Россию при Сталине — это было, по его мнению, уничтожение «властью тьмы» всего мыслящего.
Прийти к согласию Оруэлл и Уэллс не могли. Их разделяло главное: вопрос, кто «хороший» и кто «плохой». Уэллс был в общем прав, говоря, что семья и образование все определяют, но иногда они определяют с точностью до наоборот: как сам он, выросший в бедности, не любил «простых людей», так и Оруэлл, рожденный в аристократической семье и учившийся в Итоне, не любил интеллектуалов. Уэллс тянулся вверх — Оруэлл стремился опуститься «вниз», стать своим в мире людей физического труда, говорил под «кокни». Уэллс считал, что базу тоталитаризма составляют темные, малограмотные люди с преобладанием животных инстинктов, — Оруэлл утверждал, что именно интеллектуалы восприимчивы к тоталитарной идеологии. Кто прав? Интеллектуалы, бывает, обслуживают диктаторов; «простые люди», бывает, голосуют за них.