Парадокс оДаниила. что франки не имели постоянных поселений по эту сторону Рейна до времен Хлсдвига, опровергается с большим знанием дела и здравым смыслом г-ном Bet который доказал радом свидетельств, что франки владели Токсаедрией до вступмия на престол Хподвига непрерывно в течение ста тридцати лет. Диссертация г-на Биэ была увенчана Соассонской Академией в 1736 г. и, как кажется была основательно предпочтена речи его более знаменитого конкурента, аббата ле Бефа, -актиквария имя которого очень удачно выражает особенности его дарований.
** Частная жизнь Юлиана в Галлии и строгая дисциплина, которой он сам себя подчинял, описаны Аммианом (XVI, 5) и самим Юлианом; первый из них хвалит, а второй как будто осмеивает (Misopogon, стр340) образ действий, который в принце из дома Константина действительно должен был возбуиадать общее удивление.
** Aderat Latine suoque disserenti sufficiens $еггтю. Аммиан, XVI, 5. Но Юлиан, будучи воспитан в греческих школах, всегда считал язык римлян эа чужестранный и народный диалект, который он мог употреблять только в случаях необходимости.
™ Нам неизвестно, какую должность занимал этот превосходный министр, впоследствии возведенный Юлианом в звание префекта Галлии. Недоверчивый император скоро отозвал СалЛюстия и до нас дошла чувствительная, но педантов* речь (стр.240-252), в которой Юлиан оплакивает потерю столь дорогого Друга, которому, - по его собственному признанию - он был обязан своей репутацией. СмЛа Блетери, Preface a la Vie deJotfen, стр.20.
71* Аммиан (XV1,23) как кажется, был более доволен исходом этой первой кампании, нежели сам Юлиан, который наивно признается что он не совершил ничего важного и что он был вынуеден бежать от неприятеля
72* Аммиан, XVI, 7. Либаний отзывается бопее благоприятно о военных дарованиях Марцелла, Orat 10, стр.272; а Юлиан намекает на то, что Марцелл не был бы так легко отозван, если бы не было других причин, возбудивших против него неудовольствие двора, стр278.
73* Severus, non discors, non arrogans, sed tonga militiae frugalitate compertus; et eum recta praeeuntem secuturus, ut ductorem morjgerus miles. Аммиан, XVI.11; Зосим, кнЗ, стр.140
741
Касательно плана и неудачи совокупных военных действий Юлиана и Барба-Циона, смАммиана (XVI,11) и Либания Orat 10, стр. 273.
® Аммиан (XVI, 12) описывает с своим напыщенным красноречием наружность и характер Хнодомара: «Audax et fidens ingenti robore lacertorum, udi ardor proelii sperabatur immanis, equo spumante, sublimior, erectus in jaculum formidandae vastftatis, armorumque nitore conspicuus: antea strenuus et miles, et utilis praetor caeteros ductor^Decentium Caesarem superavit aequo marte congressus*.
7б) После сражения Юпиан попытался восстановить строгость прежней дисциплины и выставил этих беглецов в женских одеяниях на посмешище перед всем лагерем. В следующую кампанию эти войска благородно восстановили свою честь. Зосим, кнЗ, стр.142.
77* Сам Юлиан (ad. S. P. Q. Athen., стр.279) говорит о битве при Страсбурге с той скромностью, которая внушается сознанием своей заслуги: emachesam5n oyk akleos isos kai eis hymas aphiketo hS toiatt® mache. - все мы сражались одинаково, всех нас уравняла та битва (Перев. ред.) Зосим сравнивает ее с победой Александра над Дарием; а между тем мы не усматриваем в ней ни одной из тех черт военного гения которые иногда останавливают внимание целых веков на способе ведения и успехе одного сражения
7в* Аммиан, XVI, 12. Либаний прибавляет к этой цифре убитых еще две тысячи человек (OratlO, стр.274). Ко эта незначительная разница становится вовсе не заметной перед теми шестьюдесятью тысячами варваров, которых Зосим принес в жертву славе своего героя (кнЗ, стр.141). Мы могли бы приписать эту громадную цифру небрежности переписчиков, если бы этот легковерный или пристрастный историк не увеличил тридцатипятитысячную армию алеманнов до бесчисленного сонмища варваров. После такого открытия мы вынуждены относиться с недоверием к подобным рассказам.
79^ Аммиан. XVI, 12, Либаний, Orat 10, стр.276.
Либаний (Orat стр.137) очень живо описывает нравы франков.
81* Аммиан, XVII, 2. Либаний, Orat 10, стр.278. Греческий оратор неверно понял слова Юлиана и вследствие того говорил, что отрад франков состоял из тысячи человек; а так как его голова была постоянно наполнена Пелопоннесской войной, то он сравнивает их с лакедемонцами, которые были осаждены и взяты в плен на острове Сфактерии.
Юлиан, ad S. P. Q. Athen, стр.280. Либаний, Orat 10, стр.278. По словам Ли-бания император dBra Snomadze; ла Блетери (Vie de Julien, стр. 118) принимает эти слова за честное признание, а Вал. (ad Ammian, XVH,2) просто за увертку, чтоб скрыть прааду. Дом-Букэ (Historiens de France, ч.1, стр.733) вставляет другое слово enomise и этим уничтожает и трудность и характер этого места.
83) Аммиан, XVII, 18. Зосим, кн.3, стр.146-150 (его рассказ затемняется примесью вымыслов) и Юлиан ad S.P.Q. Athen., стр.280, который говорит hypedeksamin men moiran ton Sall5n ethnoys, Chamaboys de exelasa - Мы приняли народ салиев, оказав ему должное гостеприимство, а хамавов я изгнал (Перев. ред). Это различие в обхождении подтверэдает мнение, что салическим франкам было дозволено сохранить поселения в Токсандрии.
Эта интересная история, рассказываемая Зосимом в сокращенном виде, изложена Евнапием (in Excerpt Legationum, стр. 15-17) со всеми прикрасами греческой риторики; но молчание Либания Аммиана и самого Юлиана делают правдивость этого рассказа крайне сомнительной.
89 Друг Юлиана Либаний ясно намекает (Orat 4, стр. 178) на то, что этот герой написал историю галльских кампаний. Но Зосим (кнЗ, стр.140), как кажется, извлек свои сведения только из речей (togois) и посланий Юлиана. Речь, с которой
Южан обратился к афинянам, содержит точный, хотя и недостаточно подробный рассказ о войне с германцами.
См. Аммиана, XVII, 1-10, XVIII, 2 и Зосима Ан. 3, стр.144. Юлиан, ad S.P.Q. Athen., стр.280.
87) Аммиан,ХУ1Н,2, Либаний, Orat 10, стр. 279,280. Из этих семи постов четыре обратились в настоящее время в значительные города: Бинген, Андернах, Бонн и Нюисс. Остальные три - Tricesimae, Quadriburgium и Castra Hercutis или Гераклея уже не существуют в настоящее время; но есть основание полагать, что на том месте, где находился Quadriburgium,ronnaHAMbi построили форт Schenk, название которого так сильно оскорбляло чрезмерную деликатность Буало. См. Анвилля Notice de L’Ancienne Gauie, стр. 183. Буало Epitre 4 и примечания
**) Мы можем в этом верить самому Юлиану, Orat ad. S.P.Q. Atheniensem, стр.280, который очень подробно описывает все это дела Зосим прибавляет к указанной цифре еще двести судов, кнЗ, стр.145. Если предположить, что каждый из шестисот судов Юлиана вмещал только семьдесят тонн (смЛрбютно, Весы и Меры, стр.237), \о все они могли перевезти сто двадцать тысяч четвертей; стало быть, страна, которая была способна доставить столько хлеба для вывоза, уже достигла больших успехов в земледелии.
Войска взбунтовались перед тем, как им приходилось вторично переходить через Рейн. Аммиан. XVII,9.
** Аммиан, XVI, 5, XVIII, 1,Мамертин in Panegyr. Vet XI, 4.
91) Аммиан, XVH, 3. Юлиан, Послан.15, изд. Шлангейма. Такое поведение почти олраедываег следующие похвалы Мамертина* «Ita i№ anni spatia divisa sunt ut aut berbaros domitet aut civibus jura restituat; perpetuum professus, aut contra hostem, aut contra vitia, certamen.
^ Либаний Orat Parental, in Imp. Juliaa, m38 в Bibliothec. Graec Фабриция, ч.7 стр. 263,264.
^ См. Юлиана in Misopogon., стр. 340, 341. Первобытное состояние Парижа описали Генри Валуа (ad AmmianM XX, 4) его брат Адриан Валезий,или Валуа и Ан-виль (в своих Notices $ur I'Ancienne Gauie), а также аббат Лонгерю (Description de la France. ч.1, стр.12,13) и Бонами (в M4m. de L'Acad^mie des Inscriptions, ч.15, стр. 656-691.
^ Ten philen Leyketian Юлиан in Misopogon., стр340. Левцеция или Лютеция было старинное название города, который, по установившемуся в четвертом столетии обыкновению, получил территориальное название Parisii. (Паризии занимали эту часть Галлии в то время, как она впервые сделалась известна римлянам (Caes. В. й, VI3), и от них любимая резиденция Юлиана получила название Lutetia Parisiorum. - Издат.
Юлиан in Misopogon., стр. 359,360.
ГЛАВА XX
Мотивы, постепенность и последствия обращения Константина в христианство. * Легальное основание и устройство христианской, или кафолической, церкви
На публичное утверждение христианства можно смотреть как на один из тех важных внутренних переворотов, которые способны возбуждать самое живое любопытство и вместе с тем в высшей степени поучительны. Победы и внутренняя политика Константина уже не оказывают никакого влияния на положение Европы, но значительная часть земного шара до сих пор сохраняет впечатление, произведенное на нее обращением этого монарха в христианскую веру, а церковные учреждения его царствования до сих пор еще связаны неразрывною цепью с мнениями, страстями и интересами теперешнего поколения.
При изучении этого предмета, к которому можно относиться с беспристрастием, но нельзя относиться с равнодушием, немедленно возникает затруднение совершенно неожиданного характера - коща именно состоялось обращение Константина в христианство. Живший при его дворе красноречивый Лактанций1), по-видимому, спешит возвестить миру о славном примере монарха Галлии, который, с первого момента своего воцарения, признал величие истинного и единого Бога и стал поклоняться ему2). Ученый Евсевий приписывает веру Константина чудесному знамению, появившемуся на небе в то время, как он замышлял и приготовлял экспедицию в Италию3). Историк Зосим с коварством утверждает, что император обагрил свои руки кровью своего старшего сына, прежде чем публично отречься от богов Рима и своих предков4). Затруднение, в которое нас ставят эти противоречивые свидетельства, происходит от поведения самого Константина. Согласно с точностью церковного языка, первый из христианских императоров был недостоин этого названия до самой своей смерти, так как только во время своей последней болезни он получил в качестве оглашенного возложение рук5) и затем был принят в число верующих путем вступительного обряда крещения®). Обращение Константина в христианство следует понимать в гораздо более неопределенном и ограниченном смысле, и нужна самая разборчивая точность, чтоб проследить медленные и почти незаметные шаги, которые привели монарха к тому, что он объявил себя покровителем и в конце концов приверженцем церкви. Ему было нелегко искоренить в себе привычки и предрассудки своего воспитания для того, чтоб признать божественную власть Христа и понять, что истина его откровения была несовместима с поклонением богам. Препятствия, с которыми, вероятно, боролся его собственный ум, научили его с осторожностью подвигаться вперед в таком важном деле, как перемена национальной религии, и он обнаруживал свои новые убеждения мало-помалу, по мере того, как представлялась возможность поддерживать их с безопасностью и с успехом. В течение всего его царствования поток христианства разливался с умеренной, хотя и ускоренной, постепенностью; но в своем главном направлении он иногда задерживался, а иновда отводился в сторону случайными условиями времени и благоразумием или, может быть, прихотью монарха. Константин дозволял своим министрам выражать волю своего повелителя таким языком, какой всего лучше подходил к их собственным принципам7), и он искусно уравновешивал надежды и опасения своих подданных, издавая в течение одного и того же года два эдикта, из которых первым предписывалось соблюдать празднование воскресных дней*), а вторым приказывалось регулярно совещаться с гаруспициями9). В то время как этот важный переворот еще находился в состоянии зародыша, и христиане, и язычники следили за действиями своего государя с одинаковым беспокойством, но с противоположными чувствами. И усердие, и тщеславие заставляли первых преувеличивать признаки его милостивого к ним расположения и доказательства его веры, а вторые - до тех пор, пока их основательные опасения не перешли в отчаяние и жажду мщения, -старались скрывать от всех и даже от самих себя, что боги Рима уже не могут считать императора в числе своих почитателей. Точно такие же страсти и предубеждения заставляли пристрастных писателей того времени ставить публичное обращение Константина в связь или с самыми славными эпохами его царствования, или с самыми позорными.
Какие бы признаки христианского благочестия ни обнаруживались в речах и действиях Константина, он почти до сорокалетнего возраста держался обрядов установленной религии10), и то самое поведение, которое во время его пребывают при дворе в Никомедии можно бы было приписать его опасениям, может быть приписано, в то время как он управлял Галлией, лишь его наклонностям вига политическим расчетам. Его щедрость обновила и обогатила храмы богов; на медалях, которые чеканились на императорском монет* ном дворе, находились фигуры и атрибуты Юпитера и Аполлона, Марса и Геркулеса, а его сыновняя привязанность увеличила сонм Олимпийских богов торжественной апофеозов его отца Констанция11). Но с особым чувством благочестия Константин относился к гению Солнца - Аполлону греческой и римской мифологии н любил, чтоб его самого изображали с символами бога света и поэзии. Меткие стрелы этого божества, блеск его глаз, его лавровый венок, бессмертная красота и изящные совершенства как будто указывали на него, как на покровителя юного героя. Алтари Аполлона были покрыты приношениями, которые Константин присылал в исполнение данных обетов, а легковерную толпу постарались уверить, что император мог созерцать своими смертными очами видимое величие ее божественного покровителя и что или во время бдения, или в ночном видении имел счастие получить от него благоприятше предсказания продолжительного и победоносного царствования. Вообще солнцу поклонялись как непобедимому руководителю и покровителю Константина, и язычники могли основательно предполагать, что оскорбленный бог будет с неумолимой мстительностью преследовать своего неблагодарного любимца за его нечестие12).
Пока Константин пользовался лишь ограниченною властью над галльскими провинциями, его христианские подданные охранялись авторитетом и, может быть, законами государя, который благоразумно предоставлял богам заботу оберегать свою собственную честь. Если можно верить словам самого Константина, то он с негодованием взирал на варварские жестокости, совершавшиеся римскими солдатами над теми гражданами, единственное преступление которых заключалось в их религии13). На востоке и на западе он имел случай наблюсти различные последствия строгости и снисходительности, а тоща как первая была для него особенно отвратительна на примере его непримиримого врага Галерия, вторую ему рекомендовали авторитет и советы умирающего отца. Сын Констанция немедленно приостановил или совсем отменил декреты о преследовании; все те, кЬ-торые уже признавали себя членами христианской церкви, получили or него дозволение свободно совершать свои рели-гяозные церемония и скоро убедились, что могут полагаться как иа милостивое расположение, так и на справедливость своего государя, проникшегося тайным и искренним уважением к имени Христа и к Богу христиан14).
- Почти через пять месяцев после завоевания Италии император торжественным и несомненным образом заявил о своих чувствах изданием знаменитого Миланского эдикта, пмм даровавшего мир кафолической церкви. Во время личного между двумя монархами Константин, благодаря влиянию своего гения и могущества, убедил своего соправителя Лицииия оказать ему содействие; их совокупный авторитет обезоружил ярость Максимина, и, после смерти восточного тирана, Миланский эдикт был признан за общий и основной закон для всего римского мира15).
Благоразумие императоре» позаботилось о восстановлении всех гражданских и религиозных прав, которые были так несправедливо отняты у христиан. Было постановлено, что церкви получат обратно без всяких споров, отлагательств и расходов все места богослужения и земли, которые были у них конфискованы, и это строгое распоряжение сопровождалось милостивым обещанием, что те покупатели, которые приобрели упомянутые земли за настоящую цену, будут вознаграждены из императорской казны. Благотворные распоряжения с целью охраны будущего спокойствия верующих проникнуты принципами широкой и равной для всех терпимости, а такое равенство прав должно было считаться юною сектой за выгодное и почетное отличие. Два императора объявляли перед целым миром, что on даруют христианам и всем другим ничем не стесняемое и безусловное право исповедовать ту религию, какая кажется им лучшей, какая им по душе и какую они считают всего более для себя подходящей. Они тщательно объясняют всякое двусмысленное слово, устраняют всякие исключения и требуют от губернаторов провинций строгого подчинения настоящему и ясному смыслу эдикта, имеющего целью установить и обеспечить без всяких ограничений права религиозной свобода. Они снисходят до того, что указывают на веские мотивы, побудившие их допустить эту всеобщую терпимость, - на человеколюбивое желание доставить спокойствие и счастие их народу и на благочестивую надежду, что таким образом действий они умилостивят н расположат к себе Божество, восседающее на небесах. Они с признательностью сознают, что уже получили многие явные доказательства божеской милости, и они надеются, что то же Провидение никоща не перестанет охранять благоденствие монарха и народа. Из этих неясных и неопределенных выражений благочестия можно вывести три предположения, которые хотя и различны одно от другого, но совместимы одно с другим. Может быть, ум Константина колебался между языческой и христианской религиями. Согласно с широкими и снисходительными идеями политеизма он мог признавать христианского бога за одно из многих божеств, составляющих небесную иерархию. Или, может быть, он придерживался философской и привлекательной цдеи, что, несмотря на разнообразие имен, обрядов и мнений, все секты и все народы соединяются в поклонении Общему Отцу и Создателю вселенной16).
Но монархи в своем образе действий руководствуются чаще соображениями о временной пользе, чем отвлеченными философскими истинами. Постоянно усиливавшееся расположение Константина к христианам объясняется весьма естественно уважением, которое он питал к их нравственным достоинствам, и убеждением, что с распространением Евангелия люди сделаются более добродетельными в своей частной и в общественной жизни. Какой бы свободой ни пользовался неограниченный монарх в своем собственном образе жизни, как бы он ни был снисходителен к своим собственным страстям, он, бесспорно, должен находить свой интерес в том, чтоб все его подданные подчинялись естественным законам и гражданским обязанностям общественной жизни. Но влияние самых мудрых законов слабо и непрочно. Они редко внушают склонность к добродетели и не всегда в состоянии обуздывать пороки. Их авторитет не в силах воспретить то, что они осуждают, и они не всегда в состоянии наказывать те действия, которые они воспрещают. Древние законодатели призвали к себе на помощь все силы воспитания и общественного мнения, но все те принципы, которые когда-то поддерживали величие и нравственное достоинство Рима и Спарты, уже давно исчезли в разрушавшейся деспотической империи. Философия еще оказывала некоторое влияние на умы, но дело добродетели находило лишь весьма слабую опору в господстве языческих суеверий. При таких печальных условиях благоразумный правитель должен был с удовольствием взирать на успехи религии, распространявшей в народе такую чистую, благотворную и всеобщую систему нравственности, которая была применима ко мчш обязанностям н ко всем условиям действительной жиз-ня, которая выдавалась за выражение воли и разума Верховного Божества и которая опиралась на санкцию вечных наград или наказаний. Из опыта, пережитого греками и римлянами, мир не мог узнать, в какой мере система национальной нравственности могла бы быть преобразована и улучшена божественным откровением, и потому весьма естественно, что Константин с некоторым доверием внимал лестным и понстнне разумным уверениям Лактанцня. Этот красноречивый апологист, по-видимому, был твердо уверен и почти готов был ручаться, что введение христианства восстановит невинность и счастье первых веков человечества; что поклонение истинному Боту уничтожит войны и раздоры между людьми, которые будут взаимно считать друг друга детьми одного общего отца; что все нечистые желания, все гневные или себялюбивые страсти будут сдерживаться познанием Евангелия; и что судьям придется вложить в ножны меч правосудия среда такого народа, который будет руководствоваться в своих действиях чувствами справедливости и благочестия, равенства и умеренности, общего согласия и взаимной любви17).
Пассивное повиновение, преклоняющееся без всякого сопротивления под игом власти или даже угнетения, должно было казаться абсолютному монарху самой выдающейся и самой полезной из всех евангельских добродетелей18). Первобытные христиане держались того мнения, что гражданская система управления не зависит от согласия народа, а устанавливается декретами Провидения. Хотя царствовавший в то время император и достиг престола коварством и убийствами, он немедленно принимал священный характер наместника Божества. Одному Божеству он был обязан отдавать отчет в злоупотреблениях своею властью, а его подданные были неразрывно связаны своей присягой в верности с таким тираном, который нарушил все законы природы и человеческого общества. Смиренные христиане были посланы в этот мир, точно овцы в стадо волков, а так как им не дозволялось прибегать к силе даже для защиты их релипш, то они были бы еще более преступны, если бы вздумали проливать кровь своих ближних в борьбе из-за суетных привилегий или ничтожных благ этой временной жизни. Верные учению апостолов, проповедовавших в царствование Нерона обязанность безусловного повиновения, христиане первых трех столетий сохранили свою совесть чистой от всяких обвинений в тайных заговорах или открытых восстаниях. В то время как они выносили жестокие преследования, они никогда не пытались противиться своим тиранам с оружием в руках или искать от них спасения в каком-нибудь отдаленном и уединенном уголке земного шара19). Протестанты Франции, Германии и Британии, отстаивавшие с таким непреклонным мужеством свою гражданскую и религиозную свободу, оскорблялись обидным для них сравнением поведения первых христиан с поведением христиан реформатской церкви20). Но скорее следует хвалить, чем порицать, высокий разум и мужество наших предков, умевших понять, что религия не может уничтожать неотъемлемые права человеческой натуры21). Может быть, терпеливость первобытной церкви следует приписать столько же ее добродетелям, сколько ее слабости. Секта, состоявшая из невоинственных плебеев, не имевшая ни вождей, ни оружия, ни крепостей, подверглась бы неизбежному истреблению в опрометчивом и бесплодном сопротивлении повелителю римских легионов. Но и тогда, когда христиане старались смягчить гнев Диоклетиана, и тогда, когда они искали милостивого расположения Константина, они могли искренно и с уверенностью утверждать, что они не уклонялись от принципа пассивного повиновения и что в течение трех столетий их поведение всегда было согласно с их принципами. Они могли бы к этому присовокупить, что трон императоров утвердился бы на прочном и неизменном фундаменте, если бы все их подданные, приняв христианское учение, научились терпеть и повиноваться.
По установленному Провидением общему порядку, и монархи, и тираны считаются за орудия небес, назначенные управлять народами или карать их. Но священная история представляет много знаменитых случаев более непосредственного вмешательства Божества в управление его избранным народом. Оно вложило скипетр и меч в руки Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Давида и Маккавеев; добродетели этих героев были или мотивом, или последствием божеских милостей, а успехи их оружия должны были довершить освобождение или торжество церкви. Если судьи израильские и были случайными и временными должностными лицами, зато цари иудейские извлекали из царского помазания своего великого предка наследственное и неотъемлемое право, которым они не могли поплатиться за свои собственные пороки и которого не могла у них отнять прихоть их подданных. То же самое экстраординарное Провидение, уже не ограничи-n.mwyg птцянгу» иудейским народом, могло избрать Константина в его род в покровители христианского мира, и благочестивый Лактанций возвещает пророческим тоном будущую славу его продолжительного и всемирного царствования22). Галерий и Максимин, Максенций и Лициний были те соперники, которые разделяли с любимцем небес управление римскими провинциями. Трагическая смерть Галерия и Максимина скоро удовлетворила ненависть христиан и оправдала их самые горячие ожидания. Успехи Константина в войнах с Максенцнем и Лнцннием устранили этих двух грозных соперников, препятствовавших торжеству второго Давида, н его дело, по-видимому, имело право ожидать особого вмешательства Провидения. Характер римского тирана унижал н императорское достоинство, и человеческую натуру, н, хотя христиане одно время пользовались его ненадежным милостивым расположением, они не менее остальных его подданных терпели от его безрассудной и прихотливой жестокости. Поведение Лициния скоро обнаружило то отвращение, с которым он согласился на мудрые и человеколюбивые постановления Миланского эдикта. Провинциальным синодам было запрещено собираться в его владениях; состоявшие при нем христианские офицеры были отставлены с позором, и хотя он избежал преступности или, скорей, опасности всеобщего гонения, его пристрастные притеснения были тем более ненавистны, что они были нарушением торжественного и добровольного обязательства23). Но в то время как восток, по энергическому выражению Евсевия, был погружен в адский мрак, благотворные лучи небесного света согревали и освещали западные провинции. Благочестие Константина считалось неопровержимым доказательством справедливости его дела, а употребление, которое он сделал из своей победы, укрепило христиан в том мнении, что их герой действовал по внушениям и под руководством бога ратных сил. Завоевание Италии привело к изданию всеобщего эдикта о терпимости, и, лишь только поражение Лициния сделало Константина единственным повелителем римского мира, он немедленно обратился ко всем своим подданным с циркулярными посланиями, в которых увещал их безотлагательно последовать примеру своего государя и принять божественную истину
христианства24).
Уверенность, что возвышение Константина находилось в тесной связи с целями Провидения, внушила христианам два убеждения, которые способствовали различными путями ис-полиеиию их предсказаний. Их горячая и деятельная преданность истощила в его пользу все ресурсы человеческой предприимчивости, и они с уверенностью ожидали, что их напряженные усилия найдут поддержку в какой-нибудь божественной н сверхъестественной помощи.
- Враги Константина приписывали эгоистичным мотивам со-юз, в который он мало-помалу вступил с кафолическою церковью и который, по-видимому, содействовал успеху его честолюбивых замыслов. В начале четвертого столетия число христиан было еде очень незначительно в сравнении с цифрой населения империи; но среди безнравственного народа, смотревшего на перемену своих повелителей с равнодушием рабов, мужественная и сплоченная религиозная партия могла оказать существенную помощь вождю, для пользы которого она из убеждения готова была жертвовать и жизнию, и состоянием25). Пример отца научил Константина ценить и награждать услуга христиан, и при раздаче общественных должностей он укреплял свое правительство назначением таких министров и генералов, на преданность которых он мог полагаться с основательным и безграничным доверием. Благодаря влиянию этих высокопоставленных миссионеров, число приверженцев нового учения должно было увеличиваться и при дворе и в армии; германские варвары, наполнявшие ряды легионов, были беззаботного характера, без сопротивления подчинявшегося религии их военачальника, и можно основательно предполагать, что, когда эти легионы перешли через Альпы, значительное число солдат уже посвятило свой меч на служение Христу и Константину36). Обычаи всего человеческого рода и интересы религии мало-помалу ослабили то отвращение к войне и кровопролитию, которое так долго господствовало между христианами, а на соборах, которые собирались под благосклонным покровительством Константина, авторитет епископов был очень кстати употреблен на то, чтоб утвердить обязанности, налагаемые воинскою присягой, и чтоб подвергнуть отлучению от церкви солдат, бросавших военную службу во время господствовавшего внутри церкви спокойствия27). В то время как Константин увеличивал внутри своих собственных владений число и усердие своих верных приверженцев , он мог также рассчитывать на поддержку со стороны влиятельной партии в тех провинциях, которые еще находились под власппо или под незаконным захватом его противников. Тайное неудовольствие распространилось между христианскими подданными Максенция и Лициния, а злоба, которую этот последний не старался скрывать, привела лишь к тому, что еще более расположила христиан в пользу его соперника. Постоянная переписка между епископами самых отдаленных одна от другой провинций давала им возможность свободно сообщать друг другу свои желания и намерения и безопасно пересылать полезные сведения или благочестивые приношения Константину, который публично объявил, что взялся за оружие для освобождения церкви28).
Энтузиазм, воодушевлявший войска и, может быть, самого императора, придавал им необычайную бодрость духа и вместе с тем удовлетворял их совесть. Они шли на бой с полной уверенностью, что тот самый Бог, который когда-то открыл израильтянам путь через воды Иордана и низверг стены Иерихона при звуке труб Иисуса Навина, выкажет наглядным образом свое величие и могущество в пользу Константина. По свидетельству церковных писателей, эти ожидания оправдались замечательным чудом, которому все почти единогласно приписывают обращение первого императора в христианство. Действительная или воображаемая причина столь важного события заслуживает и требует внимания потомства, и я постараюсь беспристрастно оценить знаменитое видение Константина; для этого я рассмотрю отдельно знамя, сон и небесное знамение и выделю из этой необыкновенной истории ее исторические, натуральные и чудесные составные части, которые, при составлении из них благовидного аргумента, были искусно смешаны в одну блестящую и хрупкую массу.
I. Орудие пыток, которым подвергали только рабов и иностранцев, сделалось в глазах римских граждан предметом отвращения, и с понятием о кресте были тесно связаны понятая о преступлении, страданиях и позоре29). Не столько человеколюбие, сколько благочестие Константина скоро уничтожило в его владениях то наказание, которое угодно было претерпеть Спасителю человеческого рода30); но император должен был научиться презирать предрассудки и своего воспитания, и своего народа, прежде чем воздвигнуть среди Рима свою собственную статую с крестом в правой руке и с надписью, которая приписывала торжество его оружия и освобождение Рима достоинству этого благотворного знамения - настоящего символа силы и мужества31). Тот же символ осенял оружие солдат Константина; крест блестел на их шлемах, был вырезан на их щитах, был нашит на их знаменах, а священные эмблемы, украшавшие особу самого императора, отличались только более богатым материалом и более изящной работой32). Но главное знамя, свидетельствовавшее о торжестве креста, называлось Labarum, - непонятным, хотя и знаменитым именем, корень которого тщетно искали почти во всех языках земного шара. Это, как рассказывают34), была длинная пика, пересеченная поперечной перекладиной. На шелковой ткани, висевшей с перекладины, были искусно вытканы изображения царствующего монарха и его детей. Верхняя оконечность пики поддерживала золотую корону с таинственной монограммой, представлявшей в одно и то же время и форму креста, и начальные буквы имени Христа35). Охрана Лабарума была вверена пятидесяти гвардейцам испытанной храбрости и преданности; их служба доставляла особые отличия и денежные выгоды, а некоторые счастливые случайности упрочили мнение, что, в то время как хранители Лабарума находятся при исполнении своих обязанностей, их жизнь в безопасности от неприятельских стрел. Во время второй междоусобной войны Лициний понял, как опасно для него влияние священного знамени, при виде которого солдаты Константина воодушевлялись в разгаре битвы непреодолимым энтузиазмом, а в рядах неприятельских легионов распространялись ужас и отчаяние36). Те из христианских императоров, которые держались поданного Константином примера, развертывали знамя креста во всех своих военных походах, но, когда выродившиеся преемники Феодосия перестали лично появляться во главе своих армяй, Лабарум был положен на хранение в константинопольском дворце, как почтенная, но бесполезная святыня37). Уважение, которое к нему питали, еще видно на медалях рода Флавиев. Признательное благочестие этих императоров помещало монограмму Христа посреди римских знамен. И к религиозным, и к военным трофеям одинаково применялись внушительные названия: Безопасность республики, Слава армии, Восстановление общественного благоденствия, и до сих пор еще сохранилась медаль императора Константина, на которой к знамени Лабарума прибавлены знаменитые слова: «Сим знамением победишь»3*).
II. В опасностях и в несчастиях первобытные христиане имели обыкновение подкреплять свои душевные и физические силы знамением креста, которое они употребляли во всех своих церковных обрядах и при всех житейских затруднениях как верное предохранительное средство от всяких духовных и мнрскнх невэгод39). Выло бы вполне достаточно одного авторитета церкви, чтоб объяснить такое же благочестивое обыкновение в Константине, который с одинаковым благоразумием и одинаковой постепенностью усвоил и истины христианства и его символ. Но свидетельство одного современного писателя, уже р сочиненном прежде того трактате вступавшегося за дело религии, придает благочестию императора более внушительный и возвышенный характер. Он с полной уверенностью утверждает, что в ночь, которая предшествовала последней битве с Максенцием, Константин получил во время сновидения приказание надписать на щитах своих солдат небесное знамение Бога, священную монограмму имени Христа, что он исполнял эту волю небес и что его мужество и повиновение были награждены решительной победой на Мильвнйском мосту. Но некоторые соображения дают скептическому уму основание заподозрить прозорливость или правдивость ритора, который из усердия или из личных интересов посвятил свое перо на служение господствовавшей партии40). Он издал в Никомедии свое сочинение о смерти гонителей церкви, как кажется, почти через три года после победы под стенами Рима; но промежуток в тысячу миль и в тысячу дней представлял широкое поле для выдумок декламаторов, для легковерия торжествующей партии и для безмолвного одобрения самого императора, который мог без негодования внимать чудесному рассказу, увеличивавшему его славу и способствовавшему успеху его замыслов. Лициния, еще скрывавшего в то время свою вражду к христианам, тог же автор снабдил подобным видением в форме молитвы, которая была сообщена ангелом и повторялась всей армией перед ее вступлением в бой с легионами тирана Максимина. Частое повторение чудес раздражает человеческий разум, когда оно не в состоянии поработить его41); но если мы рассмотрим в частности сновидение Константина, мы найдем, что его можно натурально объяснить или политикой, или энтузиазмом императора. В то время, как заботы о завтрашнем дне, долженствовавшем решить судьбу империи, были прерваны непродолжительным и беспокойным сном, внушительный вид Христа и хорошо знакомый символ его религии могли сами собою представиться возбужденному воображению монарха, чтившего имя христианского Бога и, может быть, втайне взывавшего к Нему о помощи. Искусный политик также мог употребить в дело одну из тех военных хитростей, один из тех благочестивых обманов, к которым прибегали с таким искусством и успехом Филипп и Серторий42). В сверхъестественное происхождение сновидений верили все древние народы, и значительная часть галльской армии уже была подготовлена к тому, чтоб возложить свои упования на спасительный символ христианской религии. Тайное видение Константина могло быть опровергнуто лишь несчастным исходом войны, а неустрашимый герой, перешедший и Альпы и Апеннины, мог относиться с беспечностью отчаяния к последствиям поражения под стенами Рима. Сенат и народ, ликовавшие по случаю своего избавления от ненавистного тирана, признавали, что победа Константина превосходила подвиги смертных, но не решались утверждать, что она была одержана благодаря покровительству богов. Триумфальная арка, которая была воздвигнута почти через три года после этого события, возвещает в двусмысленных выражениях, что Константин спас Римскую республику и отомстил за нее благодаря величию своей собственной души и внушению или импульсу, исходившему от Божества43). Языческий оратор, ранее других воспользовавшийся удобным предлогом, чтоб восхвалять добродетели завоевателя, полагает, что он один был допущен к тайным и интимным сношениям смертных на подчиненные ему божества; этим путем он дает подданным Константина весьма благовидный предлог, чтоб отказаться от принятия новой религии своего государя44).
III. Философ, рассматривающий с хладнокровным недоверием сновидения и предзнаменования, чудеса и диковины светской или даже церковной истории, вероятно, придет к тому заключению, что, если глаза зрителей иногда были вводимы в заблуждение обманом, рассудок читателей был гораздо чаще оскорбляем вымыслами. Каждое происшествие, каждое явление и каждая неожиданная случайность, по-видимому отклонявшиеся от обычного порядка природы, опрометчиво приписывались непосредственному действию божества, а пораженное удивлением воображение толпы иногда придавало определенную форму и цвет, голос и сознательное направление пролетавшим в воздухе необыкновенным метеорам43). Назарий и Евсевий были те два самых знаменитых оратора, которые в тщательно обработанных панегириках старались возвеличить славу Константина. Через девять лет после победы под стенами Рима Назарий46) описывал армию божественных воинов, как 'будто бы внезапно нисшедших с небес; он говорил об их красоте, об их мужестве, об их гигантских формах, о потоке света, лившегося с их божественных лат, о терпении, с которым они разговаривали со смертными и позволяли осматривать себя, и наконец об их заявлении, что они были посланы и прилетели на помощь великому Константину. В доказательство достоверности этого чуда языческий оратор ссылается на всех галлов, в присутствии которых он тоща говорил, и, по-видимому, надеется, что это недавнее и публичное происшествие заставит верить и в древние видения47).