146^ Послание Афанасия к монахам наполнено такими упреками, основательность которых бросается в глаза (ч. 1, стр. 834 - 856), а для того, чтобы доставить удовольствие своим читателям, он употребляет сравнения с Фараоном, Ахабом, Бельшаззаром и др. Смелость Гилария не подвергала его такой же опасности, если праада, что он издавал свои наполненные бранью сочинения в Галлии после вое-стания Юлиана; но Люцифер посылал свои сатиры к Констанцию и как будто добивался почестей мученичества. См. Тильемона, том VII, стр. 905.
147* Афанасий (том I, стр. 811) вообще порицает такое обыкновение и впоследствии (стр. 861) указывает, как на подобный пример, на мнимое избрание Феликса: три евнуха представляли собою римский народ, а три прелата, следовавшие за императорским двором, приняли на себя звание епископов соседних провинций.
148) Thomassin (Discipline de I’Eglise, том I, кн. 2, гл. 72,73 стр. 966 - 984) собрал много интересных подробностей касательно происхождения и развития церковного пения как на востоке, так и на запада
149* Филосторгий, кн. 3, т. 13. Годефруа исследовал этот предмет с замечательной точностью (стр. 147 и ел). Существовали три еретические формулы: «Отцу через Сына и в Святом Духе*, «Отцу и Сыну в Святом Духе». «Отцу в Сыне и Святом Духе».
150^ После изгнания Евстафия, в царствование Константина, самая непреклонная партия межоду православными отделилась от других и впоследствии перешла в раскол, продолжавшийся более восьмидесяти лет. См. Тильемона, Mem. Eccles., том VII, стр. 35 - 54,1137 - 1158; том VIII, стр. 537 - 632,1314 - 1332. Во многих церквах ариане и приверженцы Homoousion'a, отказавшиеся от взаимного межаду собою общения, не переставали в течение некоторого времени соединяться в своих молитвах. Филосторгий, кн. 3, гл. 14.
151) Касательно этих церковных переворотов в Риме см. Аммиана, XV, 7; Афанасия том I, стр. 834 - 861: Созомена, кн. 4, гл. 15; Феодорета, кн. 2, гл. 17; Сульп. Севера, Hist Sacra., кн. 2, стр. 413; Иеронима Chron„ Марцеллина и Фаустина, Libelly стр. 3,4; Тильемона, Mem. Eccles., том VI, стр. 336. (Неандер сообщает некоторые дальнейшие подробности, которые хотя и опущены Гиббоном, но очень верно обрисовывают дух того времени и мотивы, руководившие действиями духовенства. Для того, чтобы снова вступить в управление своей епархией, Либерии подписал в 358 году символ веры, составленный в Сирмиуме арианскими прелатами. Но тем временем один пресвитер, по имени Евсевий, созвал в Риме конгрегацию, которая собралась в частном доме и отказалась от всякого общения с теми, кто пользовался расположением двора. По возвращении Либерия эти последователи Евсевия отказались признать его за епископа по причине его отречения от прежожх верований и продолжали собираться отдельно, пока они не были уничтожены силой и пока их руководитель не был посажен под арест в одной комнате в своем собственном доме. Затем наступили двадцать лет борьбы и кровопролитий, отличавшиеся трагическими сценами, которые описаны Гиббоном в двадцать пятой главе. Чтоб положить конец этой борьбе, Грациан нашелся вынужденным издать особый декрет, когда надменный и тщеславный Дамаз сделался спокойным обладателем богатой добычи, из-за которой он пожертвовал и своим личным достоинством, и спокойствием Рима, и жизнью нескольких сот отчаянных фанатиков. «В этом расколе, - говорит Неаедер, - мы усматриваем развращающее влияние мирских благ и богатства на римскую церковь и то, каким образом духовные интересы смешивались с мирскими. Мы видим, как уже сильны были там внушения мирских страстей». Но ни триумф Дамаза, ни ссылка его соперника, ни декрет Грациана не могли тотчас восстановить спокойствия раздоры все еще продолжались, и в происходившие волнения вмешались другие епископы. Ист. Христианства, ч. 3, стр. 313 - 315. - Издат)
152) Евсевий Никомедийский заменил Александра; он умер в 342 гм после чего спор возник межаду Павлом и Македонием. Павел был убит в 352 г. Clin. F. R. I.. 397,407,423. - Издат.
153) Кукуэ был последним местом его жизни и его страданий. Положение этого уединенного города на границах Каппадокии, Киликии и Малой Армении вызвало некоторые географические затруднения; но его настоящее место указывается нам римской большой дорогой из Кесарии в Аназарб. См. Целлария Географ, том
2,стр. 213. Весселинг, ad Itinerary стр. 179 - 703.
154) Афанасий (том I, стр. 703,813,814) утверждает в самых ясных выражениях, что Павел был умерщвлен, и ссылается не только на общераспространенный слух, но и на неопровержимое свидетельство Филагрия одного из арианских гонителей. Однако он сознает, что еретики приписывали смерть константинопольского ели-скопа болезни. Сократ рабски повторяет то, что говорит Афанасий (кн. 2, гл. 26), но Созомен, обнаруживающий более самостоятельности, осмеливается (кн. 4, гл. 2) слегка выражать некоторые сомнения.
155* Аммиан (XIV, 10) ссылается на свой собственный рассказ об этом трагическом происшествии. Но до нас не дошла эта часть его истории. (Мятеж, во время которого погиб Гермоген, отнесен Сократом, по тщательном исследовании (II, 12, 13), к 342 году. На основании различных авторитетов Клинтон доказал (F. R. 1,423), что окончательное изгнание и умерщвление Павла по приказанию Филиппа произошли в 352 г. Между двумя событиями, рассказанными Гиббоном, прошли десять лет борьбы. - Издат)
156* См. Сократа, кн. 2, гл. 6,7,12,13,15,16,26,27,38, и Созомена, кн. 3, гл. 3, 4,7,9; кн. 4, гл. 2,21. Деяния св. Павла Константинопольского, из которых Фотий сделал извлечение (Фот., Biblioth., стр. 1419 -1430), представляют плохую копию с сочинений эти историков, но новейший греческий писатель, умевший рассказывать жизнь святых без примеси басен и чудес, заслуживает некоторой похвалы. (Религия профанируется от одной мысли, что она может заключать в себе такие принципы или внушать такие чувства, которые заставляют совершать такие жестокости. Вина лежит на тех, кто дает название религии тому, что служит лишь орудием для их честолюбия. Деяния о которых идет речь на последних страницах этой истории, никогда не запятнали бы человеческую натуру, если бы не было иерархических наград, которые возбуждали корыстолюбие и соперничество в претендентах и заставляли их покупать содействие продажных партий. Следует также заметить, что это пагубное влияние, постоянно усиливаясь, порождало раздражение в обессиленном уме и пароксизмы страсти, которые были непосредственными причинами и предвозвестниками социального разложения. - Издат)
157* Сократ, кн. 2, гл. 27,38. Созомен, кн. 4, гл. 21. Главными помощниками Македония в деле гонений были епископы Никомедии и Сизика. пользовавшиеся уважением за свои добродетели и в особенности за свою благотворительность. Я не могу воздержаться от того, чтоб не напомнить читателю, что различие между словами Homoousion и Homoiousion было почти неуловимо для самого проницательного богословского глаза.
15в* Нам неизвестно в точности положение Мантиниума. Говоря об этих четырех отрадах легионных солдат, Сократ, Созомен и автор Деяний св. Павла употребляют неопределенные выражения arithmoi, phalanges, tagmata (буквально: числа, фаланги, отрады. - Перев. до1которые Никифор очень основательно переводит словом «тысячи». Валуа ad Socrat кн. 2, гл. 38.
199* Юлиан, Послан. 52, стр. 436, изд. Шпангейма.
1б(* См. Optatus Miievitanus (в особенности Ш, 4) и "Историю донатистов" Дюпена вместе с подлинными документами, помещенными в конце его издания Упоминаемые Августином многочисленные подробности касательно тога с какой яростью циркумцеллионы действовали и прошв других и друг против друга, тщательно собраны Тильемоном (Mem. Cedes, том VI, стр. 147 - 165); он также нередко, хотя и без намерения, описывает оскорбления возбумадаашие ярость этих фанатиков. (Ло словам Неандера (Истор. Христианства, ч 3, стр. 272), который ссылается на Августина (Enarrat In 4,132, &6), «ясно, что этих л кадей называли циркумцеллионами лишь их противники, а сами они называли себя* агностиками». Эти когда-то столь пылкие раскольники давно уже исчезли и теперь почти позабыты; о них стоит упомянуть только потому, что а них как в зеркале может видеть свое собственное изображение фанатизм всякого рода и может прочесть свою судьбу всякая бессмыслица, из-за которой люди рвут в куски и самих себя, и других. - Издат)
161) Интересно сравнить способ выражения противоположных партий, когда идет речь об одном и том же человеке и предмете Карфагенский епископ Грат так начинает хвалу православному собору; «Gratias Deo omnipotent! et Christo lesu... qui imperavit reHgjosissimo Constant! imperatori, ut votum gereret unitatis, et mitteret ministros sancti operls famulos Dei Paulum et Macarium». (Благодарение Всемогущему Богу и Иисусу Христу, которые повелели благочестивейшему императору Константу издать эдикт о единении и послать служителей Божиих Павла и Макария в качестве исполнителей этого святого дела.) Monument Vet ad Catcem Optati стр. 313: «Ессе subito (говорит донатист, описывающий страдания Маркулла) de Constantis regis tyrannica domo~ poHutum Macarianae persecutionis murmur increpuit et duabus bestiis ad Africam missis, eodem scilicet Macario et Paulo execrandum prorsus ac dirum ecdesiae сег!атёп indictum est ut populus Christian us ad unionem cum traditoribus faciendam, nudatis militum gladits et draconum praesentibus sjgnis, et tubarum vocibus cogeretur». (Тогда внезапно распространился из тиранического дворца Константа слух о проклятом Макариевом гонении и две бестии - Макарий и Павел были посланы в Африку для того, чтобы вести безжалостную и отвратительную войну с церковью и чтоб заставить последователей Христа соединиться е изменниками при помощи обнаженных солдатских мечей, их знамен с изображениями дракона и звука их труб,) Monument стр. 304.
162) Histoire des Camisards, в трех томах, 12-to. Виллефранш, 1760, может быть рекомендована за свою точность и беспристрастие. Но довольно трудно догадаться, какой религии был автор.
1б3* В оправдание своих самоубийств донатисты ссылались на пример Разия, о котором рассказывает четырнадцатая глава второй книги Маккавеев.
164* NuHes infestas hominibus bestias, ut sunt sibt ferales plerique Christianorum, expertus. Аммиан, XXII, 5.
165) Григор. Назианзин. Orat 1, стр. 33. Тильемон, том VI,-стр. 501, изд. in-4°.
1б6* Здесь необходимо повторить уже заявленный ранее протест против идеи об этом «духе религиозной нетерпимости, почерпнутом из чистых и простых принципов Евангелия»; он был внушен единственно себялюбивым корыстолюбием тех ложных наставников, которые пренебрегали этими принципами, ложно истолковывали и извращали их - Издат.
1б7* Histoire Politique et Philosophique des Etobltssemens des Europeens dans les deux Indes, том l,crp.9.
16в* По словам Евсевия (in Vit Constantin., кн. 2, m. 45), император запретил и в городах, и в селениях отвратительные обычаи идолопоклонников, ta mysara- tts ekiolotatretes. Сократ (кн. 1, гл. 17) и Созомен (кн. 2, гл. 4,5) описывали поведение Константина с надлежащим уважением к истине и к истории, которого не было ни у Феодорета (кн. 5, гл. 2\\ ни у Орозия (VII, 28). Turn deinde (говорит этот последний) primus Constantinus justo ordme et pio vicem vertit edicto: siquidem statuit citra ullam hominum caedem, Paganorumtempla daudi.
1691 См. Евсевия in Vit Constant, ка 2, гл. 56 - 60. В речи, которую император произнес в собрании св. отцов церкви в то время как и его лета, и его благочестие достигли зрелости, он объявляет язычникам (гл. 12), что им дозволяется совершать их жертвоприношения и исполнять все обряды их богослужения
17(* См. Евсевия in Vit Constantin., кн. 3, гл. 54-58 и кн. 4, гл. 23-25. Эти акты верховной власти можно сравнить с уничтожением Вакханалий и с разрушением храма Исиды по распоряжению должностных лиц языческого Рима.
171* Евсевий (in Vit Constant, ка 3, гл. 54) и Либаний (Orat pro Templis, стр. 9,10, из Годефруа) оба упоминают о благочестивом святотатстве Константина, на которое они смотрели с совершенно различных точек зрения. Последний из этих писателей положительно утверждает, что «он пользовался священными денежными суммами, но не делал перемен в установленных обрядах богослужения храмы действительно обеднели, но в них по-прежнему совершались священные обряды». Ларднер, Иудейские и языческие свидетельства, ч. 4, стр. 140.
1Аммиан (XXII. 4) говорит о некоторых придворных евнухах, которые были Spdiis templorum past). Либаний говорит (Orat pro Tempi., стр. 23), что император часто дарил храмы, как дарят собаку, лошадь, раба или золотую чашу; но благочестивый философ дает себе труд заметить по этому поводу, что эти обогащавшиеся святотатством любимцы очень редко бывали счастливы.
17^ См. Годефруа, Код Феодос, том VI, стр. 262. Либан. Orat Parental., m. 10, in Fabric Bibl. Graec, том VII. стр. 235.
174) Ptacuit omnibus lods atque urbibus universis daudi protinus templa. et accessu vetitis omnibus licentiam detinquendi perdffis abnegari. Volumus etiam cunctos a sacrifvois abstinere. Quod siquis atiquid forte hujusmodi perpetraverit gladio sternatur facuftates etiem perempti fisco decemimus vindfcarc et similiter adfiigi rectores protfnciarum si feanora vindicare Mgtexerint Код Феодос, кн. 16. тит. 10. зак. 4. Была найдена хронологическая несообразность в числе, которым помечен этот нелепый закон, - может быть, единственный в том отношении, что угрожал смертной казнью и конфискацией за небрежность должностных лиц. Де-ла Басти (Mem. de I’Academie, том XV, стр. 98) предполагает, по-видимому не без некоторого основания что это был не более как проект закона, как заголовок предполагаемого законоположения отысканный в Scriniis Memoriae, то есть в бумагах Констанция и впоследствии внесенный в Кодекс Феодосия в качестве достойного подражания образца
175) Симмах. Послан. X 54.
17^ Четвертая Диссертация де-ла Басти sur le Souverain Pontificat des Empereurs Romains (в Mem. de I’Acad., XV. стр. 75-144) очень ученое и умное сочинение, объясняющее положение язычества от Константина до Грациана и доказывающее. что в течение этого периода времени оно пользовалось терпимостью. Утверждение Зосима. что Грациан был первый император, отказавшийся от перво-священнического одеяния доказано так, что на этот счет уже не может быть сомнений, и ропот ханжей должен был почти совершенно умолкнуть.
177) Так как я не стесняясь употреблял слова Pagans (язычники) и Paganism (язычество), не объяснив предварительно их значения то я считаю нужным указать, какие странные перемены происходили в значении этих знаменитых слов. 1. Раде на дорическом диалекте, столь близко знакомом италийцам, означает источник, а соседние поселяне, обыкновенно пользовавшиеся этим источником, получили общее название Pagus и Pagans. (Фест sub voce Сервий ad Virgil. Georgic. II, 382.) 2.
Путем нетрудного расширения смысла этого слова Pagan и сельский житель сделались почти синонимами (Плиний, Hist Natur4 XXVIII, 5), и низший класс поселян получил это название, извратившееся на новейших европейских языках в слово peasants, крестьяне. 3. Необычное размножение военного сословия создало необходимость в соотносительном термине (Юма Essays, ч, 1. стр. 555), и все жители, не завербованные в службу к государю, были заклеймены презрительным эпитетом Pagans, язычников. (Тацит, Ист, III, 24, 43, 77. Ювенал, Саггира 16. Тертуллиан de Райю, гл. 4.) 4. Христиане были Христовы воины; их противники, отвергавшие таинство или воинскую присягу крещения, могли заслужить метафорическое прозвище Pagans, язычников; а это популярное выражение упрека было внесено с царствования Валентиниана (365 г. по P. X) в императорские законы (Код. Феодос, кн. 16, тит. 2, зак. 18) и в богословские сочинения 5. Хриаиане размножились в городах, а старая религия во времена Пруденция (advers. Symmachum, кн. 1, ad fin.) и Ороэия (in Praefat Hist) удалилась в незначительные деревушки и там увядала, и слово Pagans в своем новом значении возвратилось к своему первоначальному корню. 6. С тех пор как прекратилось поклонение Юпитеру и окружавшему его сонму богов, вакантный титул язычников поочередно давался всем идолопоклонникам и политеистам и Старого и Нового Света. 7. Латинские христиане давали его без колебаний своим смертельным врагам мусульманам, и таким образом самые чистые унитарии были заклеймены незаслуженным упреком в идолопоклонстве и язычестве. См. Жерара Воссия Etymoiogicon Linguae Latinae в Полном собрании его сочинений, том I, стр. 420, Комментарий Годефруа к Кодексу Феодосия том VI, стр. 250 и Дюканжа, Mediae et infimae Latinitat Glossar. (В первые эпохи римского управления сельские и городские трибы разделялись на pagi и vici. (Лекции Нибура, ч. 1, стр. 174). Кроме того, слово pagus, на которое указывает Гиббон, послужило корнем для многих других слоя которые были извращены дурным средневековым латинским языком и французской полировкой и оттого дошли до нас с таким значением, которое весьма далеко от их коренного смысла. Pagius был сначала поселянином, потом сельским работником, потом слугою разного рода и наконец превратился в состоящего при свите пажа. Pagina, сначала обозначавшая огороженное квадратное пространство обработанной земли, находящейся подле деревни, мало-помалу перешло в название page (страницы) книги. Pagare, обозначавшее полевые работы, которые отправлялись в виде уплаты тому, кто доставлял пищу и одежду, было применено ко всем формам, в которых производилась уплата за то, что получено. См. Дюканжа ad Voc. Г иббон вполне основательно делает из этимологии орудие для изучения истории. - Издат)
17^ На чистом ионийском и афинском языке слова etddlon и latreia были древни и общеупотребительны. Первое обозначало сходство, явления (Гомер. Одиссея II. 601), представление, изображение, созданное фантазией или исскустеом. Последнее обозначало всякого рода службу или рабство. Египетские иудеи, которые перевели еврейские книги Св. Писания ограничили употребление этих слов (Кн. Исх. XX, 4, 5) религиозным поклонением какому-нибудь изображению. Особый язык эллинистов или греческих иудеев был принят священными или церковными писателями, а упрек в идолопоклонстве (eidftolatreia) заклеймил тот материальный и грубый вид суеверия который некоторые из христианских сект не должны бы были торопиться приписывать политеистам Греции и Рима. (Латинское слово Imago, образовавшееся из глагола imftari* служит корнем для слова imagination, которое творит из запасов памяти умственные images всякого рода. Стало быть, это была самая деятельная и самая могущественная из наших способностей, оставлявшая слишком мало месте своему старшему - разуму. -Издат.)
ГЛАВА XXII
Галльские легионы провозглашают Юлиана императором. - Его поход и успехи. -Смерть Констаивдм. -Гражданское управление Юлиана
В то время как римляне томились под позорной тиранией евнухов и епископов, похвалы Юлиану с восторгом повторялись во всех частях империи, только не во дворце Констанция. Германские варвары, испытавшие на себе военные дарования юного цезаря, боялись его; его солдаты разделяли с ним славу его побед; признательные провинции наслаждались благодеяниями его царствования; но фавориты, противившиеся его возвышению, были недовольны его доблестями и не без основания полагали, что друг народа должен считаться врагом императорского двора. Пока слава Юлиана еще не упрочилась, дворцовые буфоны, искусно владевшие языком сатиры, испробовали пригодность этого искусства, так часто употреблявшегося ими с успехом. Они без большого труда открыли, что простота Юлиана не была лишена некоторой аффектации, и стали называть этого воина-философа оскорбительными прозвищами косматого дикаря и обезьяны, одевшейся в пурпуровую мантию, а его скромные депеши они клеймили названием пустых и натянутых выдумок болтливого грека и философствующего солдата, изучавшего военное искусство в рощах Академии1). Но голос злобы и безрассудства наконец должен был умолкнуть пред победными возгласами; того, кто одолел франков и алеманнов, уже нельзя было выдавать за человека, достойного одного презрения, и сам монарх оказался настолько низким в своем честолюбии, что постарался обманным образом лишить своего заместителя почетной награды за его заслуги. В украшенных лаврами письмах, с которыми император по старому обычаю обращался к провинциям, имя Юлиана было опущено. Они извещали, что Констанций лично распоряжался приготовлениями к бою и выказал свою храбрость в самых передних рядах армии, что его воинские дарования обеспечили победу и что взятый в плен кораль варваров был представлен ему на поле сражения, от которого Констанций находился в это время на расстоянии почти сорока дней пути2) .
Однако эта нелепая выдумка не могла ни ввести в заблуждение публику, ни удовлетворить тщеславия самого императора. Так как Констанций вполне сознавал, что одобрение и расположение римлян были на стороне Юлиана, то его недовольный ум был подготовлен к тому, чтоб впитывать тонкий яд от тех коварных наушников, которые прикрывали свои пагубные замыслы поп благовидной личиной правдолюбия и чистосердечия3). Вместо того чтоб умалять достоинства Юлиана, они стали признавать и даже преувеличивать его популярность, необыкновенные дарования и важные заслуги. Но вместе с этим они слегка намекали на то, что доблести цезаря могут мгновенно превратиться в самые опасные преступления, если непостоянная толпа предпочтет свою сердечную привязанность своему долгу или если начальник победоносной армии, забывши о своей присяге, увлечется желанием отомстить за себя и сделаться независимым.
Советники Констанция выдавали его личные опасения за похвальную заботливость об общественной безопасности, а в интимных беседах и, может быть, в своей собственной душе он прикрывал менее отвратительным названием страха те чувства ненависти и зависти, которые он втайне питал к недосягаемым для него доблестям Юлиана.
Кажущееся спокойствие Галлии и неминуемая опасность, грозившая восточным провинциям, послужили благовидным предлогом для исполнения тех плане», которые были искусно задуманы императорскими министрами. Они решились обезоружить цезаря, отозвать преданные войска, охранявшие его особу и его достоинство, и употребить для войны с персидским монархом тех храбрых ветеранов, которые одолели на берегах Рейна самые свирепые германские племена. В то время как Юлиан, зимовавший в Париже, проводил свое время в административных трудах, которые в его руках были делами добродетели, он был удивлен торопливым приездом одного трибуна и одного нотариуса с положительными предписаниями императора, которые им велено было привести в исполнение и которым Юлиан должен был не противиться. Констанций приказывал* чтоб четыре полных легиона - кельты, петуланы, герулы и батавы покинули знамена Юлиана, под которыми они приобрели и свою славу, и свою дисциплину, чтоб в каждом аз остальных лепюнов было выбрано по триста самых молодых и самых храбрых солдат и чтоб весь этот многочисленный отряд, составлявший главную силу галльской армии, немедленно выступил в поход и употребил всевозможные усилия, чтоб прибыть на границы Персии до открытия кампании4). Цезарь предвидел последствия этого пагубного приказания и скорбел о них. Вспомогательные войска состояли большею частью из людей, добровольно поступивших на службу с тем условием, что их никогда не поведут за Альпы. Честь Рима и личная совесть Юлиана были ручательством того, что это условие не будет нарушено. В этом случае обман н насилие уничтожили бы доверие и возбудили бы мстительность в независимых германских воинах, считавших добросовестность за самую главную из своих добродетелей, а свободу за самое ценное из своих сокровищ. Легионные солдаты, пользовавшиеся названием и привилегиями римлян, поступили в военную службу вообще для защиты республики, но эти наемные войска относились к устарелым названиям республики и Рима с холодным равнодушием. Будучи привязаны и по рождению, и по долгой привычке к климату и нравам Галлии, они любили и уважали Юлиана; они презирали и, может быть, ненавидели императора; они боялись и трудностей похода, и персидских стрел, и жгучих азиатских степей. Они считали своим вторым отечеством страну, которую они спасли, и оправдывали свой недостаток усердия священной и более непосредственной обязанностью охранять свои семейства и своих друзей. Опасения самих жителей Галлии были основаны на сознании немедленной и неизбежной опасности; они утверждали, что, лишь только их провинция лишится своих военных сил, германцы нарушат договор, на который они были вынуждены страхом, и что, несмотря на дарования и мужество Юлиана, начальник армии, существующей лишь по имени, будет признан виновным во всех общественных бедствиях и после тщетного сопротивления очутится или пленником в лагере варваров, или преступником во дворце Констанция. Если бы Юлиан исполнил полученные им приказания, он обрек бы на неизбежную гибель и самого себя, н ту нацию, которая имела права на его привязанность. Но положительный отказ был бы мятежом и объявлением войны. Неумолимая зависть императора и не допускавший никаких возражений и даже лукавый тон его приказаний не оставляли никакого места ни для чистосердечных оправданий, ни для каких-либо объяснений, а зависимое положение цезаря не позволяло ему ни медлить, ни колебаться. Одиночество усиливало замешательство Юлиана; он уже не мог обращаться за советами к преданному Саллюстию, который был удален от своей должности расчетливою злобой евнухе»; он даже не мог подкрепить свои возражения одобрением министров, которые не осмелились бы или постыдились бы подписывать гибель Галлии. Нарочнобыла выбрана такая минута, когда начальник кавалерии Лупициний5* был командирован в Британию для отражения скоттов и пиктов, а Флоренций был занят в Виенне раскладкой податей. Этот последний, принадлежавший к разряду хитрых и нечестных государственных людей, старался отклонить от себя всякую ответственность в этом опасном деле и не обращал внимания на настоятельные и неоднократные приглашения Юлиана, который объяснял ему, что, когда идет речь о важных правительственных мерах, присутствие префекта необходимо на совещаниях, происходящих у государя. Между тем императорские уполномоченные обращались к цезарю с грубыми и докучливыми требованиями и позволяли себе намекать ему на то, что, если он будет дожидаться возвращения своих министров, вина в промедлении падет на него, а министрам будет принадлежать заслуга исполнения императорских приказаний. Не будучи в состоянии сопротивляться, а вместе с тем не желая подчиняться, Юлиан очень серьезно высказывал желание - даже намерение отказаться от власти, которую он не мог удерживать с честью, но от которой он и не мог отказаться, не подвергая себя опасности.
После тяжелой внутренней борьбы Юлиан был вынужден сознаться, что повиновение есть первый долг самого высокопоставленного из подданных н что один только монарх имеет право решать, что необходимо для общественного блага. Он дал необходимые приказания для исполнения требований Констанция; часть войск выступила в поход в направлении к Альпам, а отряды от различных гарнизонов направились к назначенным сборным пунктам. Они с трудом прокладывали себе дорогу сквозь толпы дрожавших от страха провинциальных жителей, старавшихся возбудить в них сострадание своим безмолвным отчаянием или своими громкими воплями; а жены солдат, держа на руках своих детей, укоряли своих мужей за то, что они остаются покинутыми, и выражали свои упреки то с скорбью, то с нежностью, то с негодованием. Эти сцены всеобщего отчаяния огорчали человеколюбивого цезаря; он дал достаточное число почтовых экипажей для перевозки солдатских жен и детей*), постарался облегчить страдания, которых он был невольным виновником, и при помощи самых похвальных политических хитростей увеличил свою собственную популярность и усилил неудовольствие отправляемых в ссылку войск. Скорбь вооруженной иядсм людей легко превращается в ярость; их вольнодумный ропот, переходивший из одной палатки в другую, становился все более и более смелым и сильным, подготовляя умы к самым отважным мятежным поступкам, а распространенный между ними с тайного одобрения их трибунов пасквиль описывал яркими красками опалу цезаря, угнетение галльской армии и низкие пороки азиатского тирана. Служители Констанция были удивлены и встревожены быстрым распространением таких слухов. Они настаивали, чтобы цезарь ускорил отправку войск, но они неблагоразумно отвергли добросовестный и основательный совет Юлиана, предлагавшего fie проводить войска через Париж и намекавшего, что было бы опасно подвергать их соблазнам последнего свидания с их бывшим главнокомандующим.
Липа только известили цезаря о приближении войск, он вышел к ним навстречу и взошел на трибунал, который был воздвигнут в равнине перед городскими воротами. Оказав отличие тем офицерам и солдатам, которые по своему рангу или по своим заслугам были достойны особого внимания, Юлиан обратился к окружающим его войскам с заранее приготовленной речью; он с признательностью восхвалял их военные подвиги. Убеждал их считать за особую честь службу на глазах у могущественного и великодушного монарха н предупреждал их, что приказания августа должны исполняться немедленно в охотно. Солдаты, из опасения оскорбить своего генерала неуместными возгласами и из нежелания прикрывать свои настоящие чувства притворными выражениями удовольствия, упорно хранили молчание и после непродолжительного общего безмолвия разошлись по своим квартирам. Цезарь пригласил к себе на пир высших офицеров и в самых горячих дружеских выражениях уверял их в своем желании и в своей неспособности наградить своих товарищей в стольких победах соразмерно с их заслугами. Они удалились с празднества с скорбью и тревогой в душе и горевали о своей несчастной судьбе, отрывавшей их и от любимого генерала, и от родины. Единственный способ избежать этой разлуки был смело подвергнут обсуждению и одобрен; всеобщее раздражение мало-помалу приняло формы правильного заговора; основательные причины неудовольствия были преувеличены от разгорячения умов, а умы разгорячились от вина, так как накануне своего выступлении в поход войска предавались необузданному праздничному веселью. В полночь эта буйная толпа, держа в руках мечи, луки и факелы, устремилась в вредмесгия, окружала дворец7) и, не заботясь о будущих опасностях, произнесла роковые и неизгладимые слова: Юлиан Август!
Тревожные думы, в которые был погружен в это время Юлиан, были прерваны их шумными возгласами; он приказал запереть двери и, насколько это было в его власти, уберег и свою личность, свое достоинство от случайностей ночной суматохи. Солдаты, усердие которых усилилось от встреченного ими сопротивления, силою вошли на другой день утром во дворец, схватили с почтительным насилием того, на ком остановился их выбор, охраняли его с обнаженными мечами во время проезда во парижским улицам, возвели его на трибунал и громко приветствовали его как своего императора. И благоразумие, и долг преданности заставляли Юлиана сопротивляться их преступным намерениям и подготовить для своей угнетенной добродетели благовидную ссылку на насилие. Обращаясь то к толпе, то к отдельным личностям, он то умолял их о пощаде, то выражал им свое негодование; он настоятельно просил не пятнать славу их бессмертных побед и осмелился обещать им, что, если они немедленно возвратятся к своему долгу, он постарается исходатайствовать у императора не только неограниченное и милостивое помилование, но даже отмену тех приказаний, которые вызвали их неудовольствие. Но сознававшие свою вину солдаты предпочитали положиться скорее на признательность Юлиана, чем на милосердие императора. Их усердие мало-помалу перешло в нетерпение, а их нетерпение перешло в исступление. Непреклонный цезарь выдерживал до третьего часа дня их мольбы, их упроси и их угрозы и уступил только тоща, когда ему неоднократно повторили, что, если он желает сохранить свою жизнь, он должен согласиться царствовать. Его подняли на щит в присутствии войск и среди единогласных одобрительных возгласов; случайно отыскавшееся богатое военное ожерелье заменило диадему8); эта церемония окончилась обещанием скромной денежной награды9), и, удрученный действительною или притворною скорбью, новый император удалился в самые уединенные из своих внутренних апартаментов10).
Скорбь Юлиана могла происходить только от его невинности, но его невинность должна казаться чрезвычайно сомнительной11) тем, кто научился не доверять мотивам и заявлениям членов царствующих династий. Его живой и деятельный ум был доступен для разнообразных впечатлений надежды и страха, признательности и мстительности, долга и честолюбия, желания славы и страха упреков. Но мы не в состоянии определить относительный вес и влияние этих чувств и не в состоянии уяснить мотивы, которые руководили Юлианом или, вернее, толкали его вперед, так как, может быть, и сам он не отдавал себе в них отчета. Неудовольствие войск было вызвано коварной злобой его врап»; их буйство было натуральным последствием нарушения их интересов и раздражения их страстей; а если бы Юлиан старался скрыть свои тайные замыслы под внешним видом случайности, он употребил бы в дело самые ловкие приемы лицемерия без всякой надобности и, вероятно, без всякого успеха. Он торжественно заявил перед лицом Юпитера, Солнца, Марса, Минервы и всех других богов, что до конца того дня, который предшествовал его возведению на престол, ему были совершенно неизвестны намерения сол-дат13), а с нашей стороны было бы иевеянкодушием не доверять чести героя и искренности философа. Однако вследствие суеверной уверенности, что Констанций был враг богов, а сам он был их любимец, он, может быть, желал, чтоб скорей наступил момент его собственного воцарения, и, может быть, старался ускорить наступление этого момента, так как он был уверен, что его царствованию было предназначено восстановить древнюю религию человеческого рода. Когда Юлиана уведомили о заговоре, он лег на короткое время уснуть и впоследствии рассказывал своим друзьям, что он видел Гения империи, который с некоторым нетерпением стоял у его двери, настаивал на позволении войти и упрекал его в недостатке мужества и честолюбия13). Удивленный и встревоженный, он обратился с мольбами к великому Юпитеру, который немедленно объяснил ему путем ясных и очевидных предзнаменований, что он должен подчиниться воле небес и армии. Образ действий, отвергающий обыкновенные принципы рассудка, возбуждает в нас подозрение и не поддается нашим исследованиям. Коща такой легковерный и вместе с тем такой изворотливый дух фанатизма вкрадывается в благородную душу, он мало-помалу уричтожает в ней все принципы добродетели и правдолюбия.
Первые дни своего царствования новый император провел в заботах о том, чтоб умерить рвоте своих приверженцев, охранить личную безопасность своих врагов14) и разрушить тайные замыслы, направленные против его жизни и его власти. Хотя он твердо решился сохранить принятый им титул, он все-таки желал предохранить страну от бедствий междоусобной войны, желал уклониться от борьбы с превосходными военными силами Констанция и оградить самого себя от упреке» в вероломстве и неблагодарности. Украшенный внешними отличиями военной и императорской власти, Юлиан появился на Марсовом поле перед солдатами, которые встретили с самым пылким восторгом того, кого они считали своим воспитанником, своим вождем и своим другом. Он перечислил их победы, выразил сожаление о вынесенных ими лишениях, похвалил их за их мужество, воодушевил их надеждами и сдержал их нетерпение; он распустил собравшиеся войска только после того, как получил от них торжественное обещание, что в случае, если бы восточный император подписал справедливый мирный договор, они откажутся от всякой мысли о завоеваниях и удовлетворятся спокойным обладанием галльскими провинциями. На основании этого обещания он написал от своего собственного нмеш и от имени армии приличное и умеренное послание15) и передал его своему министру двора Пентадию и своему камергеру Евферию; это были два посла, которым он поручил принять от Констанция ответ и выведать его намерения. Это послание было подписано скромным титулом цезаря, но Юлиан решительным, хотя и почтительным, тоном просил утвердить за ним титул августа. Он сознавал неправильность своего избрания, но старался в некоторой мере оправдать раздражение и насилия войск, вырвавших у него невольное согласие на то, чего они желали. Он объявлял, что готов признать верховную власть своего брата Констанция, и обещал присылать ему ежегодно в подарок испанских коней, пополнять его армию отборными молодыми варварами и принять выбранного им преторианского префекта испытанной опытности и преданности. Но он оставлял за собой назначение других гражданских и военных должностных лиц, главное начальство над армией, заведование доходами и верховную власть над провинциями, лежащими по сю сторону Альп. Он убеждал императора сообразоваться с требованиями справедливости, не полагаться на тех продажных льстецов, которые питаются только раздорами правителей, и принять предложение справедливого н почетного мирного договора, одинаково выгодного н для республики, я для царствующего дома Константина. В этих переговорах Юлиан требовал только того, что уже ему принадлежало. Та зависимая власть, которою он долго пользовался над провинциями Галлии, Испании и Британии, теперь уже признавалась под более самостоятельным и более высоким титулом. Солдаты и народ радовались перевороту, который даже не был запятнан кровью виновных. Флореицнй спасся бегством; Лупициний содержался в заключении. Люди, питавшие нерасположение к новому правительству, были обезоружены н лишены возможности сделаться опасными, а вакантные должности были замещены лишь людьми способными по выбору монарха, ненавидевшего дворцовые интриги и солдатские мятежи16).
Переговоры о мире сопровождались и поддерживались самыми энергичными приготовлениями к войне. Смуты, раздиравшие так долго империю, доставили Юлиану возможность пополнить и увеличить ту армию, которую он держал наготове для немедленного выступления против неприятеля. Жестокие гонения, возбужденные против приверженцев Магненция, наполнили Галлию многочисленными шайками, которые состояли из людей, лишенных покровительства законов и занимавшихся разбоями. Они охотно приняли предложение помилования от такого государя, на слово которого они могли положиться, подчинились всем требованиям военной дисциплины и сохранили только свою непримиримую ненависть к особе и к правительству Констанция17), Лишь только настало время года, удобное для военных действий, Юлиан выступил в поход во главе своих легионов, перекинул через Рейн мост вблизи от Клеве и приготовился наказать вероломство аттуариев - одного франкского племени, вообразившего, что оно может безнаказанно опустошать границы разделившейся империи. И трудность, и слава этого предприятия заключались в преодолении препятствий, мешавших движению вперед, и Юлиан победил врага, лишь только успел проникнуть в страну, которую прежние императоры считали недоступной. Даровавши варварам мир, император тщательно осмотрел укрепления на Рейне от Клеве до Базеля, объехал с особым вниманием территорию, которую он отвоевал у алеманнов, посетил сильно пострадавший от их ярости Безансон1*) и назначил Виенну19) местом своей главной квартиры наследующую зиму. Прибавив к охранявшим границы Галлии крепостям новые укрепления, Юлиан питал некоторую надежду на то, что побежденных столысо раз германцев будет сдерживать в его отсутствие страх его имени. Вадомер20) был единственный из алемансхих князей, которого он уважал и опасался; а в то время, как этот хитрый варвар делал вид, будто соблюдает условия мирных трактатов, успех его военных предприятий 1розил империи войной, которая при тогдашних обстоятельствах была бы крайне несвоевременна. Политика Юлиана снизошла до того, что прибегла к таким же хитростям, какие употреблял алеманский принц: Вадомер, неосторожно принявши, в качестве друга, приглашение римских губернаторов, был арестован во время пиршества и отправлен пленником внутрь Испании. Прежде нежели варвары успели опомниться от удивления, император появился во главе своих войск на берегах Рейва* и, еще раз перейдя через реку, освежил глубокие впечатления ужаса и уважения, произведенные четырьмя предшествовавшими экспедициями21).
Послам Юлиана было приказано исполнить данное нм поручение с 9>мой большой поспешностью. Но во время их проезда через Италию и Иллирию местные губернаторы задерживали их под разными вымышленными предлогами; от Константинополя до Кесарии, в Каппадокии, их везли с большой медленностью, а когда они были наконец допущены в присутствие Констанция, император уже составил себе из депеш своих собственных чиновников самое неблагоприятное мнение о поведении Юлиана и галльской армии. Он выслушал с признаками нетерпения содержание писем, отпустил дрожавших от страха послов с негодованием и презрением, а его взгляды, телодвижения и гневные возгласы свидетельствовали о происходившем в его душе волнении. Родственная связь могла бы облегчить примирение между братом и мужем Елены, но она была незадолго перед тем расторгнута смертью этой принцессы, беременность которой несколько раз была бесплодна, а в конце концов сделалась гибельной для нее самой33). Императрица Евсевия сохранила до последних минут своей жизни ту горячую и даже ревнивую привязанность, которую она питала к Юлиану; но ее кроткое влияние уже не могло сдерживать раздражительности монарха, который «делался со времени ее смерти рабом своих собственных страстей и коварства своих евнухов. Однако страх, который внушало ему нашествие внешнего врага, заставил его на время отложить наказание врага внутреннего; он продолжал подвигаться к границам Персии я счел достаточным указать на те условия, исполнение которых могло дать Юлиану н его преступным сообщникам право на милосердие со стороны их оскорбленного государя. Он потребовал, чтоб самонадеянный цезарь самым решительным образом отказался от звания и ранга августа, принятых нм от бунтовщиков; чтоб он снизошел на прежнее положение ограниченного в своих правах и зависимого правителя; чтоб он передал гражданскую и военную власть в руки лиц, которые будут назначены императорским двором, и чтоб он поло* жался в том, что касается его личной безопасности, на уверения в помиловании, которые будут переданы ему одним из ариаяских епископов Галлии, Эпиктетом, который был любимцем Констанция. Несколько месяцев прошли в бесплодных переговорах, которые велись на расстоянии трех тысяч мша, отделявших Париж от Антиохии, и, лишь только Юлиан заметил, что его скромный и почтительный образ действий только усиливал высокомерие непримиримого соперника, он смело решился вверить свою жизнь и слою судьбу случайностям междоусобной войны. Он принял квестора Леона в публичной аудиенции в присутствии войск; высокомерное письмо Констанция было прочитано перед внимательной толпой, и Юлиан протестовал в самых льстивых выражениях о своей готовности отказаться от титула августа, если получит на это согласие от тех, кого он признает виновниками своего возвышения. Это предложение, сделанное нерешительным тоном, было с горячностью отвергнуто, и возгласы: «Юлиан Август, продолжайте царствовать по воле армии, народа и республики, которых вы спасли», разразились как гром по всему полю и привели в ужас бледного Кон-станциева посла. Затем была прочитана та часть письма, где император укорял в неблагодарности Юлиана, которого он облек отличиями верховной власти, которого он воспитал с такой заботливостью и нежностью и которого он охранял в детстве в то время, как он оставался беспомощным сиротой. «Сиротой! - воскликнул Юлиан, увлекшийся, из желания оправдать себя, чувством ненависти. - Разве тот, кто умертвил всех членю моего семейства, может ставить мне в упрек, что я остался сиротой? Он принуждает меня мстить за те обиды, которые я долго старался позабыть». Собрание было распущено, и Леон, которого с трудом оградили от народной ярости, был отослан к своему повелителю с письмом, в котором Юлиан выражал с пылким и энергичным красноречием презрение, ненависть и жажду мщения, доведенную до ожесточения вынужденной двадцатилетней сдержанностью. После отправки этого послания, равносильного с объявлением войны на жизнь и на смерть, Юлиан, за несколько недель перед тем праздновавший христианский праздник Богоявле-иия23), сделал публичное заявление, что он вверяет заботу о своей безопасности бессмертным богам, и таким образом публично отрекся и от религии, и от дружбы Констанция24).
Положение Юлиана требовало, чтобы он немедленно принял какое-нибудь энергическое решение. Из перехваченных писем он узнал, что его противник, жертвуя интересами государства для своих личных интересов, возбуждал варваров к вторжению в западные провинции. Положение двух складов провианта, из которых один был устроен на берегах Кон-станского озера, а другой у подножия Коттийских Альп, указывало направление двух неприятельских армий, а размер этих складов, в каждом из которых было по шестьсот тысяч четвертей пшеницы или, скорее, пшеничной муки25), был грозным свидетельством силы и многочисленности врага, который готовился окружить его. Но императорские легионы находились еще на своих отдаленных стоянках в Азии; Дунай охранялся слабо, и если бы Юлиан мог, благодаря внезапности своего вторжения, занять важные иллирийские провинции, он мог бы надеяться, что множество солдат станет под его знамена и что богатые золотые и серебряные руды покроют расходы на междоусобную войну. Он предложил собравшимся решиться на это отважное предприятие, внушил им основательное доверие и к их генералу, и к самим себе и убеждал их поддержать приобретенную ими репутацию, что они страшны врагам, скромны в обхождении со своими согражданами и послушны своим офицерам. Его воодушевленная речь была принята с самым громким одобрением, и те самые войска, которые восстали против Констанция, потому что он вызвал их из Галлии, теперь с горячностью заявили, что они готовы следовать за Юлианом на край Европы и Азии. Солдаты принесли присягу в верности; бряцая своими щитами и приложив к своему горлу обнаженные мечи, они с страшными заклинаниями обрекли себя на службу вождю, которого они превозносили как освободителя Галлии и как победителя германцев26). Это торжественное обязательство, внушенное, по-видимому, не столько чувством долга, сколько личной привязанностью, встретило противодействие лишь со стороны Небридия, незадолго перед тем назначенного преторианским префектом. Этот честный министр осмелился вступиться, без всякой посторонней помощи, за права Констанция посреди вооруженной и возбужденной толпы людей и едва не сделался почтенной, но бесполезной жертвой ее ярости. Лишившись одной руки от удара меча, он пал к стопам государя, которого оскорбил. Юлиан прикрыл префекта своей императорской мантией и, защитив его от усердия своих приверженцев, отправил его домой с меньшим уважением, чем какого заслуживало мужество врага27). Высокая должность Небрндия была передана Саллюстию, и галльские провинции, освободившиеся теперь от невыносимой тяжести налогов, стали наслаждаться мягким и справедливым управлением Юлианова друга, который получил возможность применять к делу те добродетели, которые они влил в душу своего воспитанника28).