Отчасти благодаря страху, который наводило имя Юлиана, отчасти благодаря сочувствию, которое он внушал населению, его власть распространилась гораздо далее тех пределов, которыми ограничивались его военные успехи35). Префектуры итальянская н иллирийская управлялись Тавром и Флоренцией, соединявшими с своей важной должностью пустые отличия консульского звания; а так как эти сановники поспешно удалились к императорскому двору в Азию, то Юлиан, не всегда умевший сдерживать свою наклонность к насмешкам, заклеймил их бегство тем, что во всех публичных актах того года прибавлял к именам двух консулов эпитет «беглые». Покинутые своими, высшими должностными лицами провинции признали над собой власть такого импе-раторв, который, соединяя в себе достоинства воина с достоинства»! философа, внушал одинаковое к себе уважение и в расположенных на Дунае лагерях, н в греческих школах. Из своего дворца или, вернее говоря, из своей главной квартиры, находившейся то в Сирмиуме, то в Нэссе, он разослал главным городам империя тщательно изложенную апологию своего поведения, опубликовал секретные депеши Констанция и приглашал все человечество сделать выбор между двумя соперниками, из которых один прогнал варваров, а другой поощрял их вторгнуться внутрь империи36). Глубоко оскорбленный упреком в неблагодарности, Юлиан хотел доказать справедливость своего дела как силою оружия, так и силою аргументов, - хотел выказать не только своя военные, но и свои литературные дарования. Его послание к афшгско-му сенату и народу37), по-видимому, было внушаю сильным влечением к изящному, заставившим его представить свои действия и свои мотивы на суд выродившимся афинянам своего времени с такой смиренной почтительностью, что он как будто защищался, во дни Аристида, перед трибуналом Ареопага. Его обращение к римскому сенату, которому все еще дозволяли утверждать права на императорскую власть, было согласно с обычаями издыхавшей республики. Городской префект Тертулл созвал сенат: там было прочитано послание Юлиана, а так как он, по-видимому, был властителем Италии, то его притязания были уважены и ни один голос не нарушил общего равнодутая. Его косвенное порицание нововведений Константина я его страстные нападки на пороки Констанция были выслушаны с меньшим удовольствием, и -как будто Юлиан лично присутствовал на заседании - сенаторы единогласно воскликнули: «Просим вас, уважайте виновника вашей собственной фортуны»38). Это было двусмысленное выражение, допускавшее различные толкования смотря по тему, каков будет исход войны; оно могло быть принято или за смелый упрек узурпатору в неблагодарности, или за льстивое признание, что Констанций загладил все свои ошибки тем, что возвысил Юлиана.
Известие о движении и быстрых успехах Юлиана дошло до его соперника в то время, как отступление Шапура дало ему возможность отложить на время заботы о войне с Персией. Скрывая свою душевную тревогу под маской презрения, Констанций выражал намерение возвратиться в Европу и заняться погоней за Юлианом, так как он никогда не говорил об этой экспедиции иначе, как об охотничьей прогулке39). В своем лагере близ Гиерапаля, в Сирии, он сообщил об этом намерении своим войскам, слепса упомянул о виновности и опрометчивости цезаря н уверял, что, если галльские мятежники осмелятся помериться в открытом поле с император-осой армией, они будут неспособны выдержать огня ее глаз и падут от одних ее воинственных возгласов. Речь императора вызвала одобрение солдат, и президент Гнерапольского совета Феодот из лссти умалял со слезами, чтобы голова побежденного бунтовщика была назначена на украшение его города40). Избранный отряд был отправлен в почтовых экипажах, чтоб занять, если еще было возможно, проход Succi; рекруты, лошади, оружие и магазины, приготовленные для войны с Шапуром, получили новое назначение сообразно с требованиями междоусобной войны, а победы, одержанные Констанцием над его внутреннюю врагами, внушали его приверженцам полную уверенность в успехе. Нотариус Гау-денций, принявший от его имени управление африканскими провинциями, пресек доставку съестных припасов в Рим, а затруднения Юлиана еще увеличились вследствие одного неожиданного события, которое могло иметь для него самые пагубные последствия. Юлиан принял изъявления покорности от стоявших в Сирмиуме двух легионов и одной когорты стрелков; он, не без основания, не полагался на преданность этих войск, получивших некоторые отличия от императора, и под предлогом, что границы Галлии охраняются слишком слабо, удалил их от главного театра военных действий. Они неохотно выступили в поход и дошли до границы Италии; а так как их пугали и дальность пути, и дикая отвага германцев, то они решились, по наущению одного из своих трибунов, остановиться в Аквнлее и водрузить знамя Констанция на стенах этой неприступной крепости. Бдительный Юлиан тотчас понял, как велика угрожавшая ему опасность и как необходимо немедленно принять против них меры. По его приказанию Иовин отвел часть армии в Италию, предпринял осаду Аквилеи и вел ее с энергией. Но легионные солдаты, по-видимому сбросившие с себя иго дисциплины, обороняли крепость с искусством и упорством; они пригласили остальную Италию последовать данному ими примеру мужества и преданности своему государю и грозили отрезать отступление Юлиана в случае, если бы он не устоял против численного превосходства восточных армий41).
Но человеколюбие Юлиана быдр избавлено от печальной необходимости, о которой он скорбел в таких трогательных
выражениях, - ему не пришлось делать выбора между гибелью других н своей собственной, так как кстати приключившаяся смерть Констанция предохранила Римскую империю от бедствий междоусобной войны. Приближение зимы не помешало императору покинуть Антиохию, а его приближенные не осмелились противиться его нетерпеливой жажде мщения. Легкая лихорадка, которая, быть может, была вызвана его душевной тревогой, усилилась от утомительного путешествия, и Констанций был вынужден остановиться в небольшом городке Мопсукрене, в двенадцати милях по ту сторону Тарса, где он и умер после непродолжительной болезни на сорок пятом году от рождения и на двадцать четвертом году своего царствования43). Из предшествующего изложения мирских и церковных событий уже можно было составить себе ясное понятие о его характере, представлявшем смесь гордости с малодушием и суеверий с жестокостью. Долгое злоупотребление властью придало его личности высокое значение в глазах его современников, но так как одни только личные достоинства имеют значение в глазах потомства, то мы ограничимся замечанием, что последний из сыновей Константина унаследовал лишь недостатки своего отца, но не обладал ни одним из его дарований. Утверждают, будто Констанций перед смертью назначил Юлиана своим преемником, и мы не находим ничего неправдоподобного в том, что его заботливость об участи молодой и нежно любимой жены, которую он оставлял беременной, могла в последние минуты его жизни одержать верх над его более грубыми страстями, над ненавистью и жаждой мщения. Евсевий, вместе со своими преступными сообщниками, сделал слабую попытку продолжить владычество евнухов путем избрания нового императора; но их заискивания были с негодованием отвергнута армией, которой была отвратительна одна мысль о междоусобице, и два офицера высшего ранга были немедленно отправлены к Юлиану с уверением, что ни один меч в империи не будет вынут из своих ножен иначе, как по его приказанию. Это счастливое событие предотвратило исполнение военных плавов Юлиана, задумавшего напасть на Фракию с трех различных сторон. Без пролития крови своих сограждан он избежал опасностей борьбы, исход которой был сомнителен, и приобрел все выгоды полной победы. Горя нетерпением посетить место своего рождения и новую столицу империи, он направился туда из Нэсса через Гемские горы и через города Фракии. Когда он прибыл в Гераклею, находившуюся от Константинополя на расстоянии шестидесяти миль, все население столицы высыпало к нему навстречу, и он совершил свой торжественный въезд при громких изъявлениях преданности со стороны солдат, народа и сената. Бесчисленная толпа теснилась вокруг вето с почтительным любопытством и, может быть, была обманута в своих ожиданиях, когда увидела небольшого ростом и просто одетого героя, который в пору своей неопытной юности одолел германских варваров, а теперь совершил удачный поход через весь европейский континент от берегов Атлантического моря до берегов Босфора43). Через несколько дней после того, когда прибыли в гавань смертные останки покойного императора, подданные Юлиана восхищались искренней или притворной чувствительностью своего государя. Пешком, без диадемы и одетый в траурное платье, сопровождал он погребальное шествие до церкви Св. Апостолов, где было положено тело усопшего, и если эти доказательства уважения могли бы быть истолкованы как себялюбивая дань, принесенная высокому происхождению и положению его родственника, то слезы Юлиана свидетельствовали пред всем миром о том, что он позабыл нанесенные ему Констанцием оскорбления и помнил лишь сделанное ему добро44). Лишь только стоявшие в Аквилее лепюш убедились, что император действительно умер, они отворили городские ворота и, принеся в жертву своих преступных вождей, без труда получили прощение от благоразумия или снисходительности Юлиана, который, на тридцать втором году своей жизни, получил бесспорную власть над всей Римской империей45).
философия научила Юлиана сравнивать выгоды деятельной жизни с выгодами уединения, но знатность его рождения и случайности его жизни никогда не давали ему свободы выбора. Он, может быть, искренне предпочел бы рощи Академии и афинское общество; но сначала воля, а впоследствии несправедливость Констанция заставили его подвергнуть свою личность и свою репутацию опасностям, отряженным с императорским величием, и принять на себя перед целым миром и перед потомством ответственность в благополучии миллионов людей4®). Юлиан со страхом припоминал замечание своего любимого философа Платона47), что заботы о нашем скоте и стадах всегда поручаются существам более высокого разряда и что управленце народами требует небесных дарований богов или гениев. Отправляясь от этого принципа, он основательно приходил к заключению, что тот, кто хочет царствовать, должен стремиться к божественным совершенствам; что он должен очищать свою душу от всего, что в вей есть смертного и земного; что он должен подавлять свои плотские вожделения, просвещать свой ум, управлять своими страстями и укрощать в себе дикого зверя, которому, по живописному выражению Аристотеля41), редко не удается воссесть на трон деспота. Но трои Юлиана, утвердившийся вследствие смерти Констанция на самостоятельном фундаменте, был седалищем разума, добродетели и, может быть, тщеславия. Юлиан презирал почести, отказывался от удовольствий, исполнял с непрестанным старанием обязанности своего высокого сана, и между его подданными нашлось бы немного таких, которые захотели бы избавить его от тяжести диадемы, если бы они были обязаны подчинить свое распределение времени и свои действия тем суровым законам, которые наложил сам на себя этот император-философ. Один из самых близких его друзей49), с которыми он нередко делил свой скромный и простой обед, высказал замечание, что его легкая и необильная пища (обыкновенно состоявшая из различных овощей) никогда не отнимала у его ума и у его тела той свободы и той способности к деятельности, которые необходимы для разнообразных и важных занятий писателя, первосвященника, судьи, генерала и монарха. В один и тот же день он давал аудиенции нескояысим послам и писал или диктовал множество писем к своих генералам, к своим гражданским сановникам, к своим личным друзьям и к различным городам империи. Он выслушивал чтение присланных ему заметок, рассматривал содержание прошений и диктовал решения так быстро, что его секретаря едва успевали вкратце их записывать. Его ум был так гибок, а его внимание так сосредоточенно, что он мог пользоваться своей рукой для того, чтобы писать, своими ушами для того, чтобы слушать, своим голосом для того, чтобы диктовать, и таким образом одновременно следовать за тремя различными нитями идей без колебаний и без ошибок. В то время как его министры отдыхали, монарх быстро переходил от одной работы к другой и, после торопливо съеденного обеда, удалялся в свою библиотеку; там он оставался до тех пор, коща назначенные им на вечер деловые занятия заставляли его прервать его занятия научные. Ужин императора был еще менее обилен, чем обед; его сон никоща не отягощался трудным пищеварением и, за исключением небольшого промежутка времени после его бракосочетания, которое было результатом не столько сердечной склонности, сколько политических расчетов, целомудренный Юлиан никогда не разделял своего ложа с подругой женского пола50). Его будили рано утром входившие в его комнату секретари, которые запаслись свежими силами, отдыхая в течение предшествующего дня, а его слуги дежурили пешеременно, в то время как для их неутомимого повелителя главный способ отдохновения заключался в перемене занятий.
Предшественники Юлиана, и его дядя, и его родной брат, и его двоюродный брат, удовлетворяли свою ребяческую склонность к играм цирка под благовидным предлогом, что они желают сообразоваться с вкусами народа, и они нередко проводили большую часть дня как праздные зрители блестящего представления или как участники в нем до тех пор, пока не был закончен полный комплект двадцати четырех бегов51). В торжественные праздники Юлиан снисходил до того, что появлялся в цирке, несмотря на то, что чувствовал и высказывал несогласное с господствовавшей модой отвращение к таким пустым забавам; но, просидев с равнодушным невниманием в течение пяти или шести бегов, он удалялся с торопливостью философа, считающего потерянной каждую минуту, которая не была посвящена общественной пользе или обогащению его собственного ума52). Благодаря такой бережливой трате своего времени он как будто удлинил свое непродолжительное царствование, и, если бы все числа не были с точностью определены, мы отказались бы верить, что только шестнадцать месяцев отделяли смерть Констанция от выступления его преемника в поход против персов. История может сохранить воспоминание лишь о деяниях Юлиана; но до сих пор сохранившаяся часть его объемистых сочинений служит памятником как трудолюбия императора, так и его гения. «Мизопогон«Цезари*> некоторые из его речей и его тщательно обработанное сочинение против христианской религии были написаны во время длинных вечеров двух зим, из которых первую он провел в Константинополе, а вторую в Антиохии.
Преобразование императорского двора было одним из первых и самых необходимых дел Юлианова управления53). Вскоре после его прибытия в константинопольский дворец Юлиану понадобился брадобрей. Перед ним тотчас явился великолепно разодетый сановник* «Я требовал брадобрея,-воскликнул император с притворным удивлением, - а не главного сборщика податей*34). Он стал расспрашивать этого человека о выгодах, доставляемых его должностью, и узнал, что, кроме большого жалованья и некоторых значительных побочных доходов, он получал суточное продовольствие для двадцати слуг и стольких же лошадей. Тысяча брадобреев, тысяча виночерпиев, тысяча поваров были распределены по разным заведениям, созданным роскошью, а число евнухов можно было сравнять с числом насекомых в летний день55). Монарх, охотно предоставлявший своим подданным превосходства заслуг и добродетели, отличался от них разорительным великолепием своей одежды, своего стола, своих построек и своей свиты. Роскошные дворцы, воздвигнутые Константином и его сыновьями, были украшены разноцветными мраморами и орнаментами из массивного золота. Не столько для удовлетворения вкуса, сколько для удовлетворения тщеславия ко двору доставлялись самые изысканные съестные припасы - птицы из самых отдаленных стран, рыбы из самых дальних морей, плоды не по времени года, розы зимой и лед в летнюю пору56). Содержание бесчисленной дворцовой прислуги стоило дороже, чем содержание легионов, но лишь весьма незначительная ее часть употреблялась на служение монарху или хотя бы на увеличение блеска его власти. На стыд монарху и на разорение народу было учреждено бесчисленное множество неважных и даже только номинальных должностей, которые можно было приобретать покупкой, так что самый последний из подданных мог купить за деньги право существовать на счет государственной казны без всякой обязательной работы. Эта надменная челядь быстро обогащалась остатками расходов от такого громадного хозяйства, увеличением подарков и наград, которых она скоро стала требовать как долга, и взятками, которые она вымогала от тех, кто боялся ее вражды или искал ее дружбы. Она расточала эти богатства, забывая о своей прежней нищете и не заботясь о том, что ожидает ее в будущем, и одна только безрассудная ее расточительность могла стоять на одном уровне с ее хищничеством и продажностью. Ее шелковые одеяния были вышиты золотом, ее стол был изящен и обилен; дома, которые она строила для своего собственного употребления, занимали такое же пространство, как мыза иного древнего консула, и самые почтенные граждане были обязаны сходить с лошади, чтобы почтительно поклониться встреченному ими на большой доррге евнуху. Дворцовая роскошь возбуждала отвращение и негодование в Юлиане, который имел обыкновение спать на полу, неохотно подчинялся самым неизбежным требованиям человеческой натуры и находил удовлетворение своего тщеславия не в старании превзойти царственную пышность своих предшественников, а в презрении к ней. Он поспешил совершенно нскоренить зло, которому общественное мнение придавало еще более обширные размеры, чем те, какие оно имело на самом деле, и горел нетерпением облегчить положение и прекратить ропот народа, который легче выносят тяжесть налогов, когда уверен, что плоды его труда употребляются на нужды государства. Но Юлиана обвиняют в том, что при исполнении этой благотворной задачи он поступал с торопливою и неосмотрительною строгостью. Изданием только одного эдикта он превратил константинопольский дворец в обширную пустыню и с позором распустил весь штат рабов и служителей57), не сделав ни из чувства справедливости, ни даже из милосердия никаких исключений в пользу старости, заслуг или бедности преданных служителей императорского семейства. Таков в действительности был нрав Юлиана, часто позабывавшего основной принцип Аристотеля, что истинная добродетель находится между двумя противоположными пороками на одинаковом от них расстоянии. Великолепные и приличные женщинам одеяния азиатов, завитые локоны и румяны, ожерелья и браслеты, казавшиеся столь смешными на Константине, были вполне основательно отвергнуты заменившим его на троне философом. Но вместе с щегольством Юлиан, невидимому, отвергал и необходимость быть прилично одетым; он точно будто гордился своим пренебрежением к требованиям чистоплотности. В сатирическом произведении, назначенном для публики, император с удовольствием и даже с гордостью говорит о длине своих ногтей и о том, что его руки всегда выпачканы в чернилах; он утверждает, что хотя большая часть его тела покрыта волосами, бритва бреет только то, что у него на голове, и с очевидным удовольствием восхваляет свою косматую и густо населенную?*) бороду, которую он, по примеру греческих философов, нежно лелеет. Если бы Юлиан руководствовался простыми требованиями здравого смысла, то первый римский сановник не унизился бы в его лице ни до жеманства Диогена, надо жеманства Дария.
Но дело общественного преобразования оставалось бы недоконченным, если бы Юлиан только уничтожил злоупотребления предшествовавшего царствования, оставив безнаказанными его преступления. «Мы теперь избавились, - говорит он в фамильярном шсьме к одному из своих близких друзей, - мы удивительным образом избавились от ненасытной паста гидры59). Я отношу это название вовсе не к брату моему Констанцию. Его уже нет в живых; пусть будет ему яепса та земля, которая лежит над его головой! Но его коварные и жестокосердые любимцы старались обманывать и раздражать монарха, отличавшегося таким мягкосердечием, которое нельзя хвалить, не впадая в Лесть. Впрочем, даже этих людей я не намерен притеснять: их обвиняют, н они должны пользоваться благодеяниями справедливого и беспристрастного суда». Для разбирательства этих дел Юлиан назначил шесть судей из лиц, занимавших высшие должности на государственной службе и в армия, а так как он желал отклонить от себя упрек в наказании своих личных врагов, то местом заседаний этого чрезвычайного трибунала он назначил Халкедон, на азиатском берегу Босфора, и дал судьям безусловное право постановлять и приводить в исполнение свои окончательные вргаоворы без всяких отсрочек и без апелляций. Звание председателя было возложено на почтенного восточного префекта, второго Саллюстия60), добродетели которого одинаково ценились и греческими софистами, и христианскими епископами. Ему дан был в помощники один из выбранных консулов, красноречивый Мамертин61), достоинства которого громко превозносились на основании сомнительного свидетельства тех похвал, которые он расточал сам себе. Но гражданская мудрость этих двух сановников перевешивалась свирепою запальчивостью четырех генералов: Невитты, Агилона, Иовина и Арбециона. Публика была бы менее удивлена, если бы увидела Арбециона не на судейском кресле, а на скамье подсудимых; тем не менее существовало общее убеждение, что. ему одному была известна тайная задача комиссии; начальники отрядов юпи-терцев и геркулианцев гневно стояли с оружием в руках вокруг трибунала, и судьи подчинялись в своих решениях то законам справедливости, то громким требованиям крамолы62).
Камергер Евсевий, так долго злоупотреблявший милостивым расположением Констанция, поплатился позорною смертью за наглость, безнравственность н жестокости своего рабского владычества. Казнь Паала и Алодемия (из которых нервый был сожжен живым) была неудовлетворительным наказанием в глазах вдов и сирот стольких сот римлян, на которых донесли и которых погубили эти легальные тираны. Но сама справедливость (по «полисному выражению Ам-миана63^ проливала слезы над участью имперского казначея Урсула; его смерть была свидетельством неблагодарности Юлиана, который весколысо раз выпутывался из затруднительного положения благодаря неустрашимой щедрости этого честного министра. Причиной и оправданием его казни была ярость солдат, которых он раздражил своими разоблачениями, н Юлиан, глубоко потрясенный и угрызениями своей совести, и ропотом публики, постарался утешить семейство Урсула тем, что возвратил ему его конфискованное имущество. Прежде нежели истек год, в течение которого Тавр и Флоренций были возведены в звание префектов и консулов64), они были вынуждены обратиться с мольбами о помиловании к безжалостному халкедонскому трибуналу. Первый из них был сослан в город Верчелли, в Италию, а над вторым был произнесен смертный приговор. Мудрый монарх наградил бы Тавра за то, что считалось его преступлением: этот верный министр, не будучи в состоянии воспротивиться наступательному движет» бунтовщика, укрылся при дворе своего благодетеля и своего законного государя. Но преступление Флоренция оправдывало строгость судей, а его бегство доставило Юлиану случай выказать свое великодушие: император обуздал себялюбивое усердие одного доносчика и не захотел знать, в каком месте этот несчастный беглец скрывается от его справедливого гнева65). Через несколько месяцев после того, как халкедонский трибунал был закрыт, в Антиохии били казнены смертью заместитель африканского префекта нотариус Гауденций н египетский герцог Артемий66). Этот последний властвовал над обширной провинцией как жестокий и развратный тиран, а Гауденций долго занимался клеветническими доносами на нетинных и добродетельных граждан и даже на самого Юлиана. Однако разбирательство их дела велось так неискусно и приговор над ними был постановлю так неумело, что в общественном мнении составилось убеждение, будто они пострадали за непоколебимую преданность, с которой они защищали интересы Констанция. Остальные виновные спаслись благодаря всеобщей амнистии и могли безнаказанно пользоваться взятками, которые они брали или за то, чтоб защищать угнетенных, или за то, чтобы угнетать беззащитных. Эта мера, которая достойна одобрения, если смотреть на .нее с точки зрения здравых политических принципов, была приведена в исполнение таким способом, который унижал величие императорского престола. Множество просителей, в особенности египтян, докучали Юлиану настойчивыми требованиями, чтобы им были возвращены назад подарки, розданные ими или но неблагоразумию, или противозаконно; он предвидел бесконечный ряд утомительных процессов и дал просителям слово, которое должен бы был считать священным, что, если они отправятся в Халкедон, он сам прядет туда, чтобы лично рассмотреть их жалобы и постановить решение. Но лишь только они высадились на противоположном берегу, он безусловно запретил лодочникам перевозить кого-либо из египтян в Константинополь и таким образом задержал своих разочарованных клиентов на азиатской территории до тех пор, коща они, истощив и свое терпение и свои денежные средства, поневоле возвратились на родину с ропотом негодования67).
Многочисленная армия шпионов, агентов и доносчиков, набранная Констанцием для того, чтобы обеспечить спокойствие одного человека и нарушить спокойствие миллионов людей, была немедленно распущена его великодушным преемником. Юлиан был нелегко доступен подозрениям и не был жесток в наказаниях: его пренебрежение к измене было результатом здравомыслия, тщеславия и мужества. Из сознания своего нравственного превосходства он был убежден, что между его подданными нашлось бы немного таких, которые осмелились бы или открыто восстать против него, или посягнуть на его жизнь, или занять в его отсутствие вакантный престол. Как философ, он мог извинять опрометчивые выходки недовольных; как герой, он мог относиться с пренебрежением к честолюбивым замыслам, для успешного осуществления которых у опрометчивых заговорщиков недостало бы ни авторитета, ни дарований. Какой-то житель Анкиры сделал для своего собственного употребления пурпуровую одежду; благодаря докучливому заискиванию одного из его личных врагов Юлиан узнал об этом неосторожном поступке, который был бы признан в царствование Констанция за уголовное преступление6*). Собрав сведения о ранге и характере своего соперника, монарх послал оку через доносчика в подарок пару пурпуровых туфлей, чтобы довершить веянколеше его императорского одеяния. Более опасный заговор был составлен десятью состоявшими при нем гвардейцами, которые вознамерились убвть Юлиана на поле близ Антиохии, где происходили военные упражнения. Они раскрыли свою тайну в то время, как были пьяны; их проели закованными в цени к оскорбленному монарху, который с воодушевлением объяснил им преступность и безрассудство их замысла и затем, вместо того чтобы подвергнуть их пытке и смертной казни, которой они и заслуживали и ожидали, он произнес приговор о ссылке двух главных виновных. Только в одном случае Юлиан, по-видююму, отступился от своего обычного милосердия - когда он приказал казнить опрометчивого юношу, задумавшего захватить своею слабою рукой бразды правления. Но этот юноша был -сын того кавалерийского генерала Марцелла, который в первую кампанию против галлов покинул знамена цезаря и республики. Вовсе не из желания удовлетворить свою личную жажду мщения Юлиан мот легко смешать преступление сына с преступлением отца; но он был тронут скорбью Марцелла, и щедрость императора постаралась залечить рану, нанесенную рукою правосудия69).
Юлиан не был равнодушен к выгодам, доставляемым общественны! свободой70). Из своих ученых занятий он впитал в себя дух древних мудрецов и героев, его жизнь и его судьба зависели от каприза тирана, и, когда он вступил на престол, его гордость нередко бывала унижена той мыслью, что рабы, которые не осмелились бы порицать его недостатки, неспособны ценить его добродетелей71). Он питал искреннее отвращение в восточному деспотизму, установленному к империи Диоклетианом, Константином и восьмидесятилетней привычкой к покорности. Основанный н& суеверии мотив не дозволял Юлиану исполнить нередко возникавшее в его уме намерение избавить свою голову от тяжести дорогой диадемы72), но он решительно отказался от титула Dominus, или Господин13), с которым уже так свыкся слух римлян, что они совершенно позабыли о его рабском и унизительном происхождении. Должность или, скорее, название консула было приятно для монарха, с уважением взиравшего на все, что оставалось от республики, и га по сознательному выбору и по склонности держался той политики, которую Август принял из предусмотрительности. В январские календы, лишь только рассвело, новые консулы Мамергии и Невитга поспешили во дворец, чтобы приветствовать итератора. Когда его уведомили об их приближении, он встал со своего трона, поспешил к ним навстречу и заставил сконфуженных сановников принять изъявления его притворной покорности. Из дворца они отправились в сенат. Император шел пешком впереди их носилок, и глазевшая толпа любовалась зрелищем, напоминавшим старые времена, или втайне порицала образ действий, унижавший в ее глазах императорское достоинство7,4). Впрочем, Юлиан во всех своих действиях неизменно держался одних и тех же принципов. Во время происходивших в цирке игр он, по неосмотрительности или с намерением, отпустил на волю одного раба в присутствии консула. Лишь только ему напомнили, что он присвоил себе право, принадлежащее другому сановнику, он присудил самого себя к уплате пени в десять фунтов золота и воспользовался этим случаем, чтобы публично заявить, что он, точно так же, как и все его сограждане, обязан соблюдать законы75) и даже формы республики. Согласно с общим духом своего управления и из уважения к месту своего рождения Юлиан предоставил константинопольскому сенату такие же отличия, привилегии и власть, какими пользовался сенат Древнего Рима7б). Была введена и мало-помалу упрочилась легальная фикция, что половина национального собрания переселилась на восток, а деспотические преемники Юлиана, принявши титул сенаторов, признали себя членами почтенного собрания, которому было дозволено считать себя представителем величия римского имени. Заботливость монарха, не ограничиваясь Константинополем, распространилась и на муниципальные сенаты провинций. Он несколькими эдиктами уничтожил несправедливые и вредные льготы, устранявшие стольких досужих граждан от службы их родине, а благодаря справедливому распределению общественных обязанностей он возвратил силу, блеск и (по живописному выражению Либания77) душу издыхавшим городам своей империи. Древние времена Греции возбуждали в душе Юлиана нежное соболезнование, воспламенявшееся до восторженности, когда он вспоминал о богах и героях и тех людях, возвышавшихся над богами и героями, которые завещали самому отдаленному потомству памятники своего гения и пример своих добродетелей. Он облегчил стесненное положение городов Эпира и Пелопоннеса и возвратил им их прежний блеск78). Афины признавали его своим благодетелем, а Аргос - своим избавителем. Гордый Коринф, снова восставший из своих развалин с почетными отличиями римской колонии, требовал от соседних республик дани для покрытия расходов на публичные зрелища, которые устраивались на перешейке и заключались в том, что в амфитеатры ставили медведей и барсов. Но города Элида,
Дельфы и Аргос, унаследовавшие от дальних предков священную обязанность поддерживать Олимпийские, Пифий-ские и Немейскне игры, основательно требовали для себя освобождения от этого налога. Привилегии Элиды и Дельф были уважены коринфянами, но бедность Аргоса внушила смелость угнетателям, и слабый протест его депутатов был заглушен декретом провинциального сановника, заботившегося, как кажется, лишь об интересах столицы, в которой находилась его резиденция. Через семь лет после того, как состоялось это решение, Юлиан79) дозволил принести на него апелляцию в высший трибунал и употребил свое красноречие - вероятно с успехом - на защиту города, который был резиденцией Агамемнона80) и дал Македонии целое поколение царей и завоевателей81).
Юлиан употреблял свои дарования на дела военного и гражданского управления, увеличившиеся числом соразмерно с расширением империи, но он сверх того нередко принимал на себя обязанности оратора83) и судьи83), с которыми почти вовсе незнакомы новейшие европейские монархи. Искусство убеждать, которое так тщательно изучали первые цезари, было оставлено в совершенном пренебрежении воинственным невежеством и азиатской гордостью их преемнике»; если же они снисходили до того, что обращались с речами к солдатам, которые внушали им страх, зато они относились с'безмолвным пренебрежением к сенаторам, которые внушали им презрение. Заседания сената, которых избегал Констанций, считались Юлианом за самое удобное место, где он мог высказывать свои республиканские принципы и выказывать свои ораторские способности. Там, точно в школе декламации, он изощрялся попеременно то в похвалах, то в порицаниях, то в увещеваниях, а его друг Либаний заметил, что изучение Гомера научило его подражать и безыскусному сжатому стилю Менелая, и многоречивости Нестора, из уст которого слова сыпались как хлопья зимнего снега, и столько же трогательному, сколько энергичному красноречию Улисса. Обязанности судьи, не всегда совмещающиеся с обязанностями монарха, исполнялись Юлианом не только по чувству долга, но н ради развлечения, и, хотя он мог бы полагаться на честность и прозорливость своих преторианских префектов, он нередко садился рядом с ними за судейским столом. Его проницательный ум находил приятное для себя занятие в том, что старался разоблачать и опровергать придирки адвокатов, старавшихся скрыть правду и извратить смысл законе». Он иногда позабывал о своем высоком положении, делал нескромные и неуместные вопросы и обнаруживал громкими возгласами и оживленными жестами горячее убеждение, с которым он отстаивал свои мнения против судей, адвокатов и их клиентов. Но сознание своих собственных недостатков заставляло его поощрять и даже просить своих друзей и министров, чтобы они сдерживали его увлечения, и всякий раз, как эти последние осмеливались возражать на его страстные выходки, зрители могли заметить выражение стыда и признательности на лице своего монарха. Декреты Юлиана почти всегда были основаны на принципах справедливости, и он имел достаточно твердости, чтобы противостоять двум самым опасным соблазнам, осаждающим трибунал монарха под благовидными формами сострадания и справедливости. Он решал тяжбы без всякого внимания к положению тяжущихся, и бедняк, участь которого он желал бы облегчить, присуждался им к удовлетворению справедливых требований знатного и богатого противника. Он тщательно отделял в себе судью от законода-теля*4), и, хотя он замышлял необходимую реформу римского законодательства, он постановлял свои решения согласно со строгим и буквальным смыслом тех законов, которые судья был обязан исполнять и которым подданный был обязан подчиняться.
Если бы монархам пришлось лишиться своего высокого положения и остаться без всяких денежных средств, они большей частью немедленно снизошли бы в низшие классы общества без всякой надежды выйти из неизвестности. Но личные достоинства Юлиана были в некоторой мере независимы от фортуны. Какую бы он ни избрал карьеру, он достиг бы или, по меньшей мере, оказался бы достойным высших отличий своей профессии благодаря своему непреклонному мужеству, живости своего ума и усидчивому прилежанию; он мог бы возвыситься до звания министра или начальника армии в той стране, где он родился простым гражданином. Если бы завистливая прихоть правителя обманула его ожидания или если бы он из благоразумия не захотел идти по тому пути, который ведет к величию, он стал бы упражнять те же дарования в уединенных занятиях, и власть королей не могла бы влиять ни на его земное благополучие, ни на его бессмертную славу. Кто будет рассматривать портрет Юлиана с мелочным или, быть может, недоброжелательным вниманием, тот найдет, что чего-то недостает для изящества и красоты его наружности. Его геннй был менее могуч и менее высок, чем гений Цезаря, и он не обладал высокой мудростью Августа. Добродетели Траяна кажутся более надежными и естественными, а философия Марка Аврелия более проста и последовательна. Однако и Юлиан выносил несчастья с твердостью, а в счастье был воздержан. После ста двадцатилетнего промежутка времени, истекшего со смерти Александра Севера, римляне созерцали деяния такого императора, который не знал других удовольствий, кроме исполнения своих обязанностей, который трудился с целью облегчить положение своих подданных и вдохнуть в них бодрость и который старался всегда соединять власть с достоинством, а счастье с добродетелью. Даже крамола, и даже религиозная крамола, нашлась вынужденной признать превосходство его гения и в мирных, и в военных делах управления и с прискорбием сознаться, что вероотступник Юлиан любил свое отечество и был достоин всемирного владычества").
^ Omnes qui plus poterant In paiatio, adutandi professores jam docti, recte consutta, prospereque complete vertebent In deridiculum, talte sine modo strepentes tnsulse; in odium venlt cum victories suis; capetta, non homo; lit hirsutum Julianum carpentes, appetientesque loquacem talpem, et purpuratam simiam, et litterionem Graecum: et his congruence pfejrima atque vernacula principt resonantes, audire haec taliaque gestienti. vtrtutes ejus obruere verbis impudentibus conabentur, ut segnem incessentes et timtdum et umbratilem, gestaque secus verbis comptkmbus exornantem. Аммиан, XVH, H.
® Аммиан, XVI, 12. Оратор Фемистий (IV, стр. 56,57) верил всему, что содержалось в императорских письмах, которые были адресованы к константинопольскому сенату. Аврелий Виктор, издавший свое сокращение в последний год царствования Констанция, приписывает победы над германцами мудрости императора и счастию цезаря. Однако этот историк вскоре после того был обязан милостям и уважению Юлиана тем, что ему была воздвигнута бронзовая статуя и что он получил важную должность консуляра второй Паннонии и городского префекта. Аммиан, XXI, 10. (На одной из монет Юлиана стоит надпись Victoria Augustorum. Экгель объясняет ее тем, что Констанцию приписывалась честь участия в успешных войнах юного цезаря с германцами. В этом случае Юлиан, без сомнения, сообразовался с обычаями того времени и с советами своей покровительницы Евсевии: когда Констанций не решался назначить своего двоюродного брата своим представителем в Галлии, она уверяла его, что этот преданный подчиненный будет приписывать своему начальнику все победы, какие он сдержит, - «faciet ut imperatori feHces ifti successus adscribantur». Экгель, Num, Vet, ч. VIII, стр. 128. - Из-дат)
* Caffldo nocendi artificio accusatorial^ diritatem taudum titulis peragebanL. Hae voces fuerunt ad inflammanda odia probris omnibus potentiores. См. Мамертина in Actione Gratiarum, in Vet Panegyr., XI, 5,6.
4) Короткий промежуток времени, который можно предполагать между аммиа-новскими hyeme adutta и primo vere (XX, 1-4), вместо того, чтоб быть достаточным для перехода « три тысячи миль, заставил бы Считать приказания Констанция столько же безрассудными, сколько они были несправедливы. Галльские войска не могли достигнуть Сирии прежде конца осени. Или воспоминания Аммиана были неясны, или он выражался неточно.
® Аммиан, XX, I. Храбрость Лупициния и его военные дарования признаются этим историком; но на своем вычурном языке он обвиняет генерала в том, что он слишком высоко подымает рога своей гордости, ревет страшным образом и возбуждает сомнение насчет того, что в нем сильнее - жестокосердие или алчность. Опасность от вторжения скоттов и пиктов была так велика, что Юлиан намеревался сам отправиться на место военных действий.
* Он дал им позволение пользоваться тем, что называлось cursus clavularis или clabularis. Эти почтовые экипажи часто упоминаются в кодексе; они, как полагают, могли выносить тяжесть в тысячу пятьсот фунтов. См. валуа ad Ammian. XX. 4. (Это прежде называлось Cursus Angarialis. См: Дюканжа. Это название происходило, через посредство греков, or Angari, или персидских публичных гонцов, придумавших этот быстрый способ сообщения между отдаленными един от другого пунктами (Геродот. Uran., гл. 98). У тех же персов существовал быстрый способ передачи известий, несколько похожий на голосовой телеграф и описанный Диодором Сицилийским (кн. 19, стр. 233); с одной возвышенности на другую передавались громкие звуки, пробегая в один день длину тридцатидневной ходьбы. Но письмоносцы, употреблявшиеся АнтигонОм (Йх, стр. 326), как кажется были то же, что Angari. Кучера колесниц или телег, употреблявшиеся для этой цели римлянами, назывались davati или davulares от слова ciava - дубина или палка, которую они имели при себе; отсюда первоначальное чужеземное название было заменено туземным названием cursus clavutoris, которое употребляется Аммианом Марцелли-иом и в Кодексе. - Издат)
7) Эго, вероятно, был так называемый дворец Бань (Thermarum), от которого до cm пор сохранилась в rue de Натре одна прочно выстроенная и высокая зала Здания занимали значительное пространство теперешнего университетского квартала. а сады, в царствование Меровингов, сообщались с аббатством St Germain des
Pres. Этот старинный дворец обратился в двенадцатом столетии в кучу развалин от разрушительной руки времени и норманнов; его мрачные внутренние апартаменты бывали сценами разврата.
Expiicat aula sinus montemque alts;
Multiptici latebra scelerum tersura ruborem.
_pereuntis saepe pudoris
Celatura nefas, Vener isque accommoda furtis.
(Эти строки взяты из Архитрения, кн. 4, кл. 8, - поэтического произп^дения Джона Готевилла или Ганвилля монаха из Сент-Албана, писавшего около 1190 г. См. Вертона, Историю Английской Поэзии, ч. 1, диссерт. 2.) Однако такие похищения были менее пагуба для человечества, чем богословские споры Сорбонны, происходившие впоследствии на той же почве. Вонами, Mem. de I’Academie, том XV, стр. 678-682.
® Даже в эту минуту общей суматохи Юлиан придерживался своих суеверий и упорно отказывался надеть вместо диадемы женское ожерелье или лошадиное украшение, которые предлагались ему соадатами; он полагал, что употребление этих предметов было бы дурным предзнаменованием.
* По равному количеству золота и серебра - по пяти монет первого и по одному фунту второго; все это вместе составляло на наши деньги около пяти фунт, стерл. и десяти шиллингов.
10* Подробное описание этого мятежа можно найти в подлинных и оригиналь-ных произведениях; самого Юлиана (ad S.P.Q. Atheniensem, стр. 282-284); Либания (Orat Parental, гл. 44-48, в Bibtiot Graec. Фабриция том VII, стр. 369-273); Аммиака (XX, 4) и Зосима (кн. ЗгСтр. 151-153), который - в том, что касается царствования Юлиана, - как кажется придерживался более почтенного авторитета Евнапия Имея таких руководителей, мы можем относиться с пренебрежением к сократите-лям и к церковным историкам.
п* Евтропий, авторитет которого заслуживает уважения, употребляет сомнительное выражение «consensu mi!itum»X 15. Григорий Назианзин, невежество которого может служить извинением его фанатизма, прямо обвиняет вероотступника в самомнении, безрассудстве и нечестивом мятеже, aythadeia, aponoia, asebeia Orat 37 стр. 67.
12* Юлиан, ad S.P.Q. Athenn crp. 284. Благочестивый аббат де-ла Блетери (Vie de Julian, стр. 159) почти готов уважить благочестивые заявления язычника.
Аммиан, XX, 5, с примечанием Пинденброгия о Гение империи. Сам Юлиан в конфиденциальном письме к своему другу и доктору Орибазию (Epist 17, стр. 384) говорит о другом сновидении, которое предшествовало событию и которое поразило его; он видел огромное дерево поваленным на землю и небольшое растение, пустившее э землю глубокие корни. Должно быть, даже во время сна ум цезаря волновался надеждами и опасениями. Зосим (кн. 3. стр. 155) рассказывает о сновидении, веденном уже после события
14* Трудности положения того, кто стоит во главе взбунтовавшейся армии, очень хорошо описаны Тацитом (Истп 1,80-85)1 Но Огон был более виновен, чем Юлиан, и гораздо менее даровит.
К этому открытому посланию он присовокупил, по словам Аммиана, частные письма obiurgatorias et mordaces, которых историк не видел и которых он не захотел бы опубликовать. Может быть, они никогда и не существовали.
1€*См.о первых деяниях его царствования in juftan ad SP.Q. Athen, стр. 285,286. Аммиан, ЮС 5,8. Либаний, Orat Parent, m. 49,50, стр. 273-275.
17) Либан. Orat Parent, гл. 50, стр. 275,276. Это были странные беспорядки, так как они продолжались более семи лег. Во время раздоров между греческими республиками число изгнанников доходило до двадцати тысяч, и Исократ уверял Филиппа, что было бы легче набрать армию из бродяг, чем из городских жителей. См. Essays Юма. том 1, стр. 426,427. (По словам Нибура (Лекции, ч. 3, стр. 332), война галльских крестьян, которые под именем багаудов «взялись за оружие для самозащиты против вымогательств правительства» (как замечено Гиббоном, ч. 1, гл. 13, стр. 449), продолжалась с небольшими перерывами с царствования Галл иена до распадения империи. Весьма вероятно, что эти инсургенты и доставили рекрут для Юлиановой армии: им был расчет поддерживать такого государя, который обнаружил намерение уменьшить тяжесть налогов. - Издат)
1в^ Юлиан (Epist 38, стр. 414) вкратце описывает Везонцио, или Безансон: утесистый полуостров, почти со всех сторон омываемый рекою Doux: когда-то был великолепным городом, имел множество храмов и пр„ а теперь это маленький городок, впрочем, подымающийся из своих развалин.
19* Теперешняя Виенна, на берегах Роны, к югу от Лиона. Иногда ее ошибочно принимают за Виндобонум - новейшую Вену, столицу Австрии. - Издат.
^ Вадомер вступил в римскую службу и из правителя варварского королевства был возведен в военный ранг герцога Финикии. Он оставался таким же вероломным, каким был прежде (Аммиан, XXI, 4), но в царствование Валента отличился своей храбростью в Армянской войне. (XXIX, 1.)
21) Аммиан, XX, 10; XXI, 3,4. Зосим, кн. 3, стр. 155.
22* Ее смертные останки были отвезены в Рим и погребены рядом с ее сестрой Константиной в предместье Via Nomentana. Аммиан XXI, 1. Либаний написал очень слабую апологию, чтобы оправдать своего героя от нелепого обвинения в том, что он отравил свою жену и наградил за это ее доктора драгоценностями, принадлежащими его матери. (См, седьмую и семнадцатую из новых речей, изданных в Венеции в 1754-м с манускрипта, находящегося в библиотеке св. Марка, стр. 117-127.) Либаний называет изнеженным и неблагодарным преторианского префекта восточных провинций Элпцдия, на свидетельство которого ссылается обвинитель Юлиана; однако св. Иероним хвалит благочестие Элпидия (том 1, стр. 243), а Аммиан - его человеколюбие (XXI, 6).
23) Feriarum die quern cetebrantes mense Januario, Christiani Epiphania dictitant prqgressus in eorum ecclesiam, sdemmter numine orato discessit Аммиан, XXI, 2. Зонара замечает, что это произошло на Роедество. и его мнение не лишено основательности, так как церкви египетская азиатская и, может быть, галльская праздновали в один и тот же день [шестого января] и Роедество. и Крещение Спасителя Римляне, столько же незнакомые, как их собратья с настоящим днем его роиадения назначили празднование на 25 декабря на Brumalia, или время зимнего солнцестояния когда язычники ежегодно праздновали рождение Солнца. См. Бингама, Древности христианской Церкви, кн. 20, гл. 4 и Бособра Hist Critique du Manicheisme, том 2, стр. 690-700.
24) Сведения о публичных и о тайных переговорах мееду Констанцием и Юлианом можно извлечь - но с осмотрительностью - из сочинений самого Юлиана [Orat ad S. P. Q. Athen, стр. 286} Либвния [Orat Parent m. 51, стр. 2761 Аммиана [XX, 91 Зосима [кн. 3, стр. 154] и даже Зонары [том 2, кн. 13, стр. 20-22], который, как кажется черпал в этом случае из ценных источников.
25* Триста мириад, или три миллиона тебйттг, эта хлебная мера была в большом употреблении у афинян; она содержала шесть римских modii. Юлиан объясняет как воин и как государственный человек опасности своего положения и как необходимость, так и выгоды наступательной войны [ad S. P. Q. Athenn стр. 286» 2871
См. касательно его речи и поведения его войск Аммиана XXI, 5.
27* Он грубо отказался дать свою руку умолявшему префекту и отправил его в Тоскану [Аммиан. XXI, 5} Либаний нападает с дикой яростью на Небридия хвалит соодат и почти порицает Юлиана эа его человеколюбие [Orat Parent, гл. 53, стр.
} Аммиан, XXI, 8. При этом назначении Юлиан придерживался того закона, исполнению которого он публично подчинил самого себя. Neque cMtisquisquam judex пес mitttaris rector, alio quodam praeter merita suffragante, ad potiarem veniat gradum [Аммиан, XX, 5J. Разлука не ослабила его уважения к Саллюстию, именем которого [336 г. после P. XJ он почтил консульское звание.
*** Аммиан [XXI, 8] полагает, что Александр Великий и другие даровитые полководцы поступали точно так же и по таким же мотивам.