.131
скорее в исполнении нм епископских обязанностей, чем в том, как он достиг этого звания71).
И тщеславие, и честолюбие Юлиана могли внушать ему желание восстановить древнюю славу Иерусалимского храма72). Так как христиане были твердо уверены, что приговор вечного разрушения был произнесен над всей системой Моисеева законодательства, то царственный софист мог бы обратить успех своего предприятия в благовидный аргумент против веры в пророков и истины откровения73). Ему не нравился духовный культ синагоги, но он одобрял учреждения Моисея, который не гнушался заимствованием многих египетских обрядов и церемоний74). Местное и национальное божество иудеев было предметом искреннего поклонения со стороны политеиста, заботившегося лишь об увеличении числа богов75), и Юлиан был так жаден до кровавых жертвоприношений , что в нем могло быть возбуждено желание соревнования благочестием Соломона, принесшего в жертву, в день освящения храма, двадцать две тысячи быков и сто двадцать тысяч баранов76). Эти соображения могли повлиять на его замыслы, но перспектива немедленной и важной выгода не дозволяла нетерпеливому монарху ожидать отдаленного и неверного исхода войны с Персией. Он решился без всяких отлагательств воздвигнуть на господствующем над окружающею местностью холме Мориа великолепный храм, который затмил бы своим блеском выстроенную на соседней горе Голгофе церковь Воскресения, учредить духовное сословие, которое из личных интересов старалось бы разоблачить хитрости и сдерживать честолюбие своих христианских соперников, и поселить там многочисленную колонию иудеев, которые, благодаря своему суровому фанатизму, были бы всегда готовы поддерживать враждебные меры языческого правительства и даже предупреждать их. Между друзьями императора (если слова «император» и «друг» не несовместимы одно с другим) самим Юлианом было назначено первое место добродетельному и ученому Алипию77). Человеколюбие Алипия умерялось строгою справедливостью и мужественною твердостью, и в то время, как он применял свои дарования к гражданскому управлению Британией, он подражал в своих поэтических произведениях гармонии и нежности од Сафо. Этому министру, которому Юлиан сообщал и все свои самые легкомысленные фантазии, в все свои самые серьезные замыслы, было поручено восстановить Иерусалимский храм в его первобытной красоте, а усердие Алипия нашло де-ягельную поддержку в палестинском губернаторе. На зов своего могущественного освободителя иудеи стали стекаться на священную гору своих предков из всех провинций империи, а их дерзкое ликование встревожило и раздражило живших в Иерусалиме христиан.
Желание вновь выстроить храм всегда было господствующею страстью детей Израиля. В эту счастливую минуту мужчины отложили в сторону свое корыстолюбие, а женщины свою деликатность; серебряные лопаты и заступы были доставлены тщеславием богачей, а мусор переносился в шелковых и пурпуровых мантиях. Все кошельки открылись для щедрых пожертвований, все руки хотели участвовать в этой благочестивой работе, и приказания великого монарха исполнялись энтузиазмом целого народа7*).
Однако соединенные усилия могущества и энтузиазма оказались в этом случае безуспешными, и назначенное для иудейского храма место, занятое в настоящее время мусульманской мечетью79), по-прежнему представляло назидательное зрелище разорения и опустошения. Отсутствие и смерть императора и новые принципы христианского царствования, по-видимому, служат удовлетворительным объяснением того, почему были прерваны трудные работы, предпринятые лишь в последние шесть месяцев жизни Юлиана80). Но христиане питали естественную и благочестивую надежду, что в этой важной борьбе какое-нибудь замечательное чудо отомстит за честь религии. Современные и достойные уважения писатели рассказывают с различными вариациями, как землетрясение, вихрь и внезапно вспыхнувший огонь разрушили и разбросали по сторонам новый фундамент храма81). Это событие описано: миланским епископом Амвросием82) в письме к императору Феодосию, которое должно было возбудить в иудеях сильнейшее негодование; красноречивым Златоустом83), который мрг ссылаться на воспоминания старожилов своей антиохийской епархии, и Григорием На-зианзином84), который обнародовал свой рассказ о чуде в конце того года, в котором оно случилось. Последний из этих писателей смело утверждал, что этого сверхъестественного происшествия не отрицали неверующие; а его слова, как бы ни казались они странны, подтверждаются неопровержимым свидетельством Аммиана Марцеллииа85). Этот солдат-философ, ценивший добродетели своего повелителя, но не заражавшийся его предрассудками, рассказал в написанной цм дельной и добросовестной истории своего времени, какие необычайные препятствия остановили постройку Иерусалимского храма. «В то время как Алипий, при содействии местного губернатора, руководил работами с энергией и усердием, страшные огненные шары стали лопаться вблизи от фундамента и своими часто повторяющимися взрывами иногда делали это место недоступным для рабочих, которых они опаляли и убивали; а так как эта непреодолимая сила не переставала упорно и решительно действовать описанным образом, как будто с целью держать рабочих в отдалении, то предприятие было отложено в сторону». Такой авторитет должен бы был удовлетворить тех, кто верует, и привести в изумление тех, кто не верует. Но философ все-таки потребует подлинного свидетельства беспристрастных и интеллигентных очевидцев. Во время этого важного кризиса всякое необычайное натуральное явление было бы принято за действительное чудо. Это славное освобождение было разукрашено и преувеличено благочестивыми хитростями иерусалимского духовенства и легковерием христиан, а по прошествии двадцати лет один римский историк, стоявший вне богословских распрей, мог украсить свое произведение этим необыкновенным и блестящим чудом86).
Реставрация иудейского храма имела тайную связь с разрушением христианской церкви. Юлиан все еще поддерживал свободу вероисповеданий, оставляя всех в неизвестности насчет тогб, истекает ли эта всеобщая веротерпимость из его справедливости или из его милосердия. Он делал вид, будто жалеет несчастных христиан, заблуждающихся насчет того, что всего важнее в человеческой жизни, но к его состраданию примешивалось презрение, а его презрение отзывалось ненавистью, и его мысли выражались в сарказмах, которые наносят глубокую и смертельную рану, когда они исходят из уст монарха. Так как ему было известно, что христиане гордятся тем, что носят имя своего Искупителя, то он одобрил и, может быть, предписал употребление менее почетного названия галилеян87). Он объявил, что безрассудство галилеян - этой секты фанатиков, презираемых людьми и ненавидимых богами, - привело империю на край гибели, а в одном публичном эдикте он намекает, что спасительное насилие может иногда излечивать бешеных пациентов88). И в своем уме, и в своем образе действий Юлиан допускал то невеликодушное различие, что, смотря по своим религиозным верованиям, одна часть его подданных достойна его милостей и дружбы, а другая имеет право только на те общие выгоды, в которых его справедливость не может отказывать покорным гражданам89). Согласно с этим принципом - источником раздоров и угнетений - император передал первосвященнику своей собственной религии заведование значительной долей государственных доходе», которая была предоставлена христианской церкви благочестием Константна и его сыновей. Воздвигнутая с таким искусством и с таким трудам система клерикальных отличий и привилегий была срыта до основания; строгие законы положили конец надеждам на щедрость завещателей, и священнослужители христианской секты смешались с самым низким и самым презренным классом населения. Те из этих постановлений, которые, по-видимому, были необходимы для того, чтоб сдерживать честолюбие и корыстолюбие духовенства, были вскоре после того одобрены мудростью православного монарха. Особые отличия, которыми политика и суеверие щедро наделили церковнослужителей, должны были ограничиваться теми лицами духовного звания, которые исповедовали государственную религию. Но воля законодателя не была свободна от предубеждений и страстей, и коварная политика Юлиана имела целью лишить христиан всех тех мирских отличий и преимуществ, которые делали их почтенными в глазах народа90).
Справедливое и строгое порицание вызвал закон, запрещавший христианам преподавать грамматику и риторику91). Мотивы, на которые ссылался император в оправдание этой пристрастной и притеснительной меры, могли, в течение его жизни, налагать печать молчания на уста рабов и вызывать одобрение из уст льстецов. Юлиан употребляет во зло двоякое значение слова, которое может быть безразлично отнесено и к языку, н к религии греков: он с презрением замечает, что люди, восхваляющие достоинство слепой веры, неспособны искать или достигать выгод знания, и полагает, что, если они отказываются от поклонения богам Гомера и Демосфена, они должны довольствоваться изложением в галилейских церквах Евангелий Луки и Матфея92). Во всех городах Римской империи воспитание юношества было поручаю преподавателям грамматики и риторики, избиравшимся правительственными властями, содержавшимся на счет государства и отличавшимся многими выгодными и почетными привилегиями. Эдикт Юлиана, как кажется, обнимал докторов и преподавателей всех свободных искусств; таким образом император, удержавший за самим собою право утверждать кандидатов, был уполномочен законами развращать или наказывать религиозную твердость самых ученых между христианами95). Лишь только увольнение самых непокорных94) христианских преподавателей обеспечило за языческими софистами бесспорное господство, Юлиан обратился к молодому поколению с приглашением посещать публичные школы, будучи вполне уверен, что мягкий ум юношей проникнется там духом языческой литературы и религии. Если бы христианское юношество, повинуясь голосу своей собственной совести или советам родителей, отказалось от такой опасной системы воспитания, оно лишило бы себя выгод хорошего образования. Юлиан основательно надеялся, что по прошествии нескольких лет христианская церковь возвратится к своей первобытной простоте и что христианских богословов, стоящих по своей учености и по своему красноречию на одном уровне с лучшими учеными и ораторами своего времени, заменит поколение слепых и невежественных фанатиков, неспособных ни доказывать истину своих собственных принципов, ни разоблачать различные безрассудства политеизма95).
Юлиан, без сомнения, желал и намеревался отнять у христиан все выгоды богатства, знания и власти; но их несправедливое удаление от всех должностей, соединенных с общественным доверием и с денежными выгодами, было, как кажется, скорее результатом его общей политической системы, чем непосредственным последствием какого-либо положительного закона96). В пользу выдающихся личных достоинств, быть может, делались некоторые редкие исключения; но большая часть христианских должностных лиц была мало-помалу удалена из государственной службы, из армии и из службы в провинциях. Надежды молодого поколения были уничтожены явным пристрастием монарха, коварно напоминавшего ему, что христианам не дозволено употреблять в дело ни меч судьи, ни меч воина, и тщательно окружавших) лагеря и трибуналы внешними признаками идолопоклонства. Правительственная власть вверялась язычникам, обнаруживавшим пылкую преданность к рели-гаи их предков, а так как в своем выборе император часто руководствовался указаниями ворожбы, то фавориты, которые были, по его мнению, всех более приятны богам, не всегда пользовались общественным уважением97). Тяжелы были страдания христиан под управлением их врагов, но еще более тяжелы были их опасения. По своему характеру Юлиан не был склонен к жестокосердию, а забота о том, чтоб его деяния, совершавшиеся перед глазами всего мира, не повредили его репутации, удерживала этого монарха-философа от нарушения тех законов справедливости и веротерпимости, которые еще так недавно были им самим установлены. Но провинциальные представители его власти занимали менее видное положение. В пользовании своей неограниченной властью они сообразовывались не столько с предписаниями, сколько с желаниями своего государя и позволяли себе подвергать тайным и придирчивым притеснениям тех сектантов, которых им не дозволялось почтить отличиями мученичества. Император, старавшийся как можно дольше скрывать, что ему известны совершающиеся от его имени несправедливости, выражал в легких упреках и в щедрых наградах свой настоящий взгляд на поведение своих представителей98).
Самым целесообразным орудием угнетения служил для них закон, обязывавший христиан вполне восстановлять разрушенные ими в предшествовавшее царствование языческие храмы. Усердие торжествующей церкви не всегда дожидалось разрешения местных властей, и уверенные в безнаказанности епископы нередко нападали во главе своих прихожан на крепости сатаны и разрушали их. Всем были известны размеры освященных участков земли, увеличивших наследственные владения монарха или духовенства, и возвратитьих было нетрудно. Но на этих участках земли на развалинах языческого суеверия христиане часто воздвигали свои собственные религиозные здания, а так как прежде чем приступить к постройке языческого храма было необходимо снести христианскую церковь, то одна партия превозносила справедливость и благочестие императора, а другая оплакивала и проклинала это святотатственное насилие"). После того как почва была очищена, обязанность снова соорудить громадные здания, которые были срыты до основания, и возвратить драгоценные украшения, которые были употреблены для христианского богослужения, превращалась в длинный список убытков, подлежавших вознаграждению. Виновники зла не имели ни средств, ни желания уплачивать эти накопившиеся долги, и законодатель доказал бы свое беспристрастие и свое благоразумие, если бы употребил свое справедливое и хладнокровное посредничество на то, чтобы уравновесить притязания и протесты противников. Но вся империя, и в особенности восток, пришли в смятение вследствие опрометчивых эдиктов Юлиана, и языческие должностные лица, воспламеняясь рвением и жаждой мщения, стали злоупотреблять предоставленным им римскими законами правом заменять недостаточную для уплаты долга собственность личностью несостоятельного должника. В предшествовавшее царствование епископ Аретузы100> Марк обращал народ в христианскую веру таким способом, который более действителен, чем убеждения101). Должностные лица потребовали всей стоимости храма, разрушенного его не терпящим иноверия усердием, но так как им была известна его бедность, то они хотели только вынудить от этого непреклонного человека обещание самого незначительного вознаграждения. Они схватили престарелого прелата, бесчеловечно били его и вырвали ему бороду; его голое тело, намазанное медом и повешенное в сетке между небом и землею, было изъедено насекомыми и обожжено жгучими лучами сирийского солнца102). С этой вышины Марк не переставал хвастаться своим преступлением и издеваться над бессильной яростью своих гонителей. Он был наконец вырван из их рук и мог насладиться славой своего необычайного триумфа. Ариане превозносили доблести своего благочестивого единоверца; католики из честолюбия заявляли притязание на то, что он принадлежит к их партии103), а те из язычников, которые были доступны для стыда и угрызений совести, потеряли охоту повторять такие бесполезные жестокости104). Юлиан пощадил его жизнь; но если правда, что епископ Аретузы спас Юлиана в детстве, то потомство вместо того, чтоб хвалить милосердие императора, будет порицать его неблагодарность.
На расстоянии пяти миль от Антиохии македонские цари Сирии посвятили Аполлону одно из самых привлекательных мест благочестия в языческом мире105). Был воздвигнут великолепный храм в честь бога света, а его колоссальная фигура106) почти совершенно наполняла обширное святилище, блестевшее золотом и драгоценными каменьями и украшенное произведениями греческих художников. Бог был изображен слетка наклонившимся вперед и держал в руке золотую чашу, из которой лилось на землю вино, точно будто он умолял эту почтенную родительницу возвратить в его объятия холодную и прекрасную Дафну, - так как это место было прославлено вымыслами фантазии и воображение сирийских поэте» перенесло эту любовную историю с берегов Пенея на берега Оронта. Царственная антиохийская колония придерживалась древних греческих обрядов. Из Кастальского источника Дафны107) вытекал поток пророчеств, соперничесг-вовавшнх по своей достоверности и знаменитости с предсказаниями Дельфийского оракула. На смежных полях было устроено ристалище, благодаря особой привилегии10*), купленной у Элиды. Олимпийские игры происходили на счет города, н доход в тридцать тысяч фунт, стерл. ежегодно употреблялся на общественные удовольствия109). Постоянный прилив богомольцев и зрителей мало-помалу образовал в соседстве с храмом обширное и многолюдное селение Дафну, которое могло соперничать своим великолепием с любым провинциальным городом, хотя и не носило этого названия. И храм и селение были со всех сторон окружены рощей из лавровых и кипарисных деревьев, которая имела в окружности десять миль и доставляла в самые знойные летние дни прохладную и непроницаемую для солнечных лучей тень. Множество сбегавших с холмов ручейков самой чистой воды сохраняли свежесть зелени и благорастворение воздуха; гармонические звуки и ароматические запахи очаровывали слух и обоняние, и эта мирная роща была посвящена здоровью и радости, наслаждению и любви. Пылкая юность преследовала там, подобно Аполлону, предмет своих желаний, а судьба Дафны предупреждала стыдливых девушек о неблагоразумии неуместной застенчивости. Солдаты и философы благоразумно избегали этого чувственного рая110), где удовольствие, принимавшее характер религии, незаметным образом расслабляло мужественные доблести. Но рощи Дафны не переставали в течение многих веков пользоваться уважением и туземцев и чужестранцев; привилегии священней почвы были расширены щедростью императоров, и каждое поколение прибавляло к великолепию храма новые украшения111).
Когда Юлиан спешил к Аполлону Дафны, чтобы поклониться ему в день его ежегодного празднования, его благочестие дошло до высшей степени горячности и нетерпения. Его пылкое воображение заранее наслаждалось пышностью жертвоприношений , возлияний и курения фимиама; оно рисовало ему длинную процессию юношей и дев, одетых в белые одеяния - этот символ их невинности, - и шумное сборище бесчисленных посетителей. Но со времени водворения христианства религиозное рвение Антиохии приняло иное направление. Император жалуется на то, что вместо целых гекатомб жирных быков, принесенных в жертву местному божеству богатыми горожанами, он нашел только одного гуся, доставленного на свой собственный счет жрецом - бледным и одиноким обитателем этого пришедшего в упадок храма112). Алтарь был покинут, оракул умолк, а священная почва была осквернена введением мрачных христианских обрядов. После того как Вавилаш> (антиохийский епископ, умерший в тюрьме во время гонений Деция) пролежал в своем гробу около ста лет, его тело было перенесено по приказанию цезаря Галла внутрь рощи Дафны. Над его смертными останками была воздвигнута великолепная церковь; часть освященной земли была захвачена для содержания духовенства и для погребения антиохийских христиан, желавших покоиться у ног своего епископа, а служители Аполлона удалились вместе со своими испуганными н негодующими приверженцами. Лишь только новый переворот, по-видимому, возвратил язычеству его прежнее могущество, церковь св. Вавилы была разрушена и новые постройки были прибавлены к полуразрушенному зданию, воздвигнутому благочестием сирийских монархов. Но первая и самая важная забота Юлиана заключалась в том, чтобы освободить его угнетенного бога от ненавистного присутствия мертвых и живых христиан, так успешно заглушивших голос обмана или энтузиазма114). Место заразы было очищено по всем формам древней обрядности; тела усопших были приличным образом перенесены в другое место, и служителям христианской церкви было дозволено сопровождать бренные останки св. Вавилы до их прежнего жилища внутрь стен Антиохии. В этом случае усердие христиан пренебрегло таким скромным поведением, которое могло бы смягчить недоброж елательство правительства, враждебно относившегося к их релит. Высокую колесницу, на которой перевозили тело Вавилы, сопровождала и встречала бесчисленная толпа, распевавшая с оглушительными возгласами те из псалмов Давида, в которых всего резче выражалось ее презрение к идолам и к идолопоклонникам. Возвращение святого было триумфом, а этот триумф был оскорблением для религии императора, из гордости скрывавшего свое негодование. В течение ночи, с наступлением которой окончилась эта нескромная процессия, храм Дафны был обьят пламенем, статуя Аполлона сгорела, и от здания остались лишь голые стены, как будто в память его страшного разрушения. Антиохийские христиане с религиозной уверенностью утверждали, что могущественное заступничество св. Вавилы направило молнию на проклятое здание, а так как Юлиану приходилось делать выбор
«
между верой в преступление в верой в чудо, то он без колебаний н без доказательств, на основании не лишенной правдоподобия догадки, приписал пожар Дафны мстительности галилеян115'. Если бы их преступление было вполне доказано, оно могло бы служить оправданием для приведенного немедленно в исполнение приказания Юлиана запереть, в отмщение христианам, двери Антиохийского собора и конфисковать его богатства. Чтобы открыть виновников мятежа и поджога и тех, кто скрыл церковные сокровища, некоторые лица духовного звания были подвергнуты пытке116), а один пресвитер, по имени Феодорет, был обезглавлен по приговору восточного графа. Однако этот опрометчивый поступок вызвал порицание со стороны императора, который с искренней или с притворной скорбью сожалел о том, что неблагоразумное усердие его министров может омрачить блеск его царствования религиозным гонением117).
Министры Юлиана стали сдерживать свое рвение, лишь только они заметили, что их государь нахмурился; но когда отец своего отечества объявляет себя вождем партии, он лишается возможности обуздывать народную ярость и поступил бы непоследовательног если бы стал ее наказывать. В написанном для публики сочинении Юлиан хвалит благочестие и преданность священных городов Сирии, набожные жители которых разрушили по первому сигналу гробницы галилеян, И слегка сожалеет о том, что они отомстили за нанесенные богам оскорбления не с такой умеренностью, какой он от них ожидал11*). Это неполное и нерешительное признание, по-видимому, подтверждает рассказы церковных писателей, что в городах Газе, Аскалоне, Кесарии, Гелиополе и некоторых других язычники злоупотребляли своим минутным преобладанием без всякой осмотрительности и без угрызений совести, что несчастные жертвы их жестокосердия избавлялись от пытки только смертью, что в то время, как искалеченные тела этих жертв влачились по улицам, повара вонзали в них свои вертела, а рассвирепевшие женщины свои прялки (так сильно было общее ожесточение), и что эти кровожадные фанатики, отведав внутренностей христианских церковнослужителей и девственниц, смешивали их с ячменем и презрительно бросали на съедение нечистым животным119). Такие сцены религиозного исступления обнаруживают самые презренные и самые отвратительные стороны человеческого характера, во избиение, происшедшее в Александрии, еще более достойно внимания вследствие достоверности факта, общественного положения жертв и блеска египетской столицы.
Георгий120), прозванный Каппадокийским или по происхождению своих родителей, или по месту своего воспитания, родился в городе Эпифании, в Киликии, в лавке сукновала. Благодаря дарованиям паразита, он, несмотря на свое незнатное и рабское происхождение, сумел выйти в люди; его покровители, которым он усердно льстил, доставили ему выгодную комиссию: он взял на себя поставку ветчины для ар* мни. Его занятие было низко, но он сделал его позорным. Он накопил богатства путем самых бесчестных подлогов и подкупов, но его лихоимство сделалось настолько гласным, что он был вынужден спасаться бегством от преследований правосудия. После этого несчастия, как кажется, не помешавшего ему сохранить свои богатства в ущерб своей чести, он с искренним или с притворным усердием принял арианскую веру. Из склонности или из желания выказать свою ученость он собрал ценную библиотеку из исторических, риторических, философских и богословских сочинений121), и, благодаря выбору господствующей партии, Георгий Каппадокийский был возведен на вакантный епископский трон Афанасия. Вступлетне в должность нового архиепископа было похоже на вступление варварского завоевателя, и каждый момент его владычества был запятнан актами жестокосердие и корыстолюбия. Александрийские и египетские католики подпали под власть тирана, который и по своей природе, и по своему воспитанию был годен только на то, чтоб играть роль гонителя; но он угнетал без разбора всех жителей своей обширной епархии. Египетский первосвятитель усвоил себе роскошь и высокомерие, соответственные его высокому положению, но это не мешало ему обнаруживать пороки, свойственные людям его низкого и рабского происхождения. Александрийские торговцы обеднели вследствие приобретенной им несправедливой и почти всеобщей монополии на селитру, соль, бумагу, похороны и пр., и ду-ховный отец великого народа унизился до того, что взял на себя гнусную роль доносчика. Жители Александрии никогда не могли позабыть и никогда не могли простить ему того, что по его совету были обложены налогом все городские дома под тем устарелым предлогом, что основатель города передал вечное право собственности на эту землю своим преемникам -Птолемеям и цезарям. Язычники, льстившие себя надеждой, что для них настали времена свободы и терпимости, возбудили в нем набожное-хорысталюбие, и богатые храмы Александрии были или ограблены, или осквернены надменным прелатом, восклицавшим громким и угрожающим голосом: «Долго ли будет дозволено стоять здесь этим гробницам?» В царствование Констанция он был изгнан яростью или, скорее, справедливостью населения, и только после упорной борьбы удалось гражданским и военным властям восстановить его владычество и дать ему возможность удовлетворить жажду мщения. Посланец, известивший Александрию о восшествии на престол Юлиана, объявил об увольнении архиепископа. Георгий и вместе с ним двое из его услужливых помощников, граф Диодор и начальник монетного двора Драконций, были с позором отведены в тюрьму, закованными в цепи.
По прошествии двадцати четырех дней в тюрьму ворвалась яростная и суеверная толпа, которой наскучило ждать исполнения утомительных формальностей судебного разбирательства. Эти враги богов и людей испустили дух в жестоких истязаниях; бездыханные тела архиепископа и его сообщников были с торжеством провезены по улицам на спине верблюда, а бездеятельность партии Афанасия122) была принята за блестящий пример евангелической терпеливости. Бренные останки этих низких преступников были брошены в море, а популярные вожаки мятежа объявили, что они решились воспротивиться проявлением христианского благочестия и не допускать, чтобы воздавались какие-либо почести этим мученикам, которые, подобно их предшественникам, были казнены врагами их религии123). Опасения язычников были основательны, но принятые ими предосторожности оказажсь недействительными. Достойная смерть архиепископа изгладила воспоминания о его жизни. Соперник Афанасия был дорог и свят для ариан, а кажущееся обращение этих сектантов в православие124) ввело в кафолическую церковь поклонение Георгию. Скрывши все обстоятельства, касающиеся времени и места его смерти, на этого отвратительного чужестранца надели маску мученика, святого и христианского героя125), и гнусный Георгий Каппа-докийский преобразился126) в знаменитого св. Георгия Английского - патрона воинства, рыцарства и ордена Подвязки127).
Почти в то самое время, как Юлиана известили о смутах в Александрии, он получил известие из Эдессы, что гордая и богатая арианская партия оскорбила слабых валентиниан и учинила такие беспорядки, которые не могут оставаться безнаказанными в благоустроенном государстве. Отложив в сторону медленные порядки правосудия, раздраженный монарх обратился к должностным лицам Эдессы128) с предписанием конфисковать всю церковную собственность; деньги были розданы солдатам, земли были присоединены к государственным имуществен, и этот акт угнетения был усилен самой безжалостной иронией. «Я выказал себя, - пишет Юлиан, -самым искренним другом галилеян. Их превосходный закон обещает беднякам царствие небесное, и они скорей подвинутся вперед по пути добродетели и вечного спасения, когда освободятся при моем содействии от бремени мирских благ». «Постарайтесь, - продолжает монарх более серьезным тоном, - не выводить меня из терпения и не заставлять меня прибегать к строгим мерам. Если эти беспорядки будут продолжаться, я накажу представителей власти за преступления народа, и тоща вам придется опасаться не только конфискации и ссылки, но огня и меча». Смуты, происходившие в Александрии, конечно, были более кровопролитны и более опасны; там погиб от руки язычников христианский епископ, н публичное послание Юлиана представляет очень яркое доказательство того, как он был пристрастен в делах управления. Упреки, с которыш он обращается к жителям Александрии, перемешаны с выражениями уважения и благосклонности, и он сожалеет о том, что в этом случае они уклонились от мягкости и великодушия, свидетельствовавших об их греческом происхождении. Он строго порицает их за нарушение законов справедливости и человеколюбия, но с видимым удовольствием перечисляет невыносимые обиды, которые они так долго терпели от нечестивой тирании Теории Каппадокнйского. Юлиан допускает в принципе, что мудрое и сильное правительство должно наказывать дерзость народа, во, из уважения к основателю города Александру и к богу-покровителю Серапису, он вполне и милостиво прощает провинившихся жителей, к которым он снова будет питать братскую привязанность129).
Когда в Александрии утихли смуты, Афанасий снова воссел, среди общих выражений радости, на троне, с которого был низвергнут его недостойный соперник; а так как рвение архиепископа умерялось сдержанностью, то он стал пользоваться своим влиянием не для того, чтоб воспламенять умы народа, а для того, чтоб склонять их к примирению. Его пастырские заботы не ограничились узкими пределами Египта.
Его деятельный и обширный ум имел в виду положение всего христианского мира, а преклонные лета, личные достоинства и репутация Афанасия делали его способным принять на себя, в минуту опасности, роль церковного диктатора130). Еще не прошло трех лет с тех пор, как большинство западных епископов, по незнанию или против воли, подписалось под символом веры, установленным в Римини. Они раскаивались и верили в православный символ веры, но опасались неуместной взыскательности своих православных единоверцев; а если бы их гордость была сильнее их верований, они могли бы броситься в объятия ариан во избежание позора публичного покаяния, которое низвело бы их до положения незнатных мирян. Между тем в среде католических ученых обсуждались с некоторой горячностью различные мнения касательно единства и различия лиц Св. Троицы, и эта метафизическая полемика, по-видимому, угрожала явным и окончательным разрывом между церквами греческой и латинской. Благодаря мудрости избранного собора, которому имя и личное присутствие Афанасия придали авторитет вселенского собора, неосмотрительно впавшие в заблуждение епископы были приняты в лоно церкви на том нестеснительном условии, что они подчинятся Никейскому символу веры без всякого формального сознания в своих прежних заблуждениях и без всякого подробного изложения своих религиозных убеждений. Советы египетского архиепископа уже подготовили духовенство галльское и испанское, итальянское и греческое к одобрению этой благотворной меры, и, несмотря на сопротивление некоторых пылких умов131), страх перед общим врагом восстановил между христианами мир и согласие132).
Египетский архиепископ искусно и деятельно воспользовался непродолжительным спокойствием, прежде нежели оно было нарушено враждебными эдиктами императора133). Презиравший христиан Юлиан почтил Афанасия своей искренней ненавистью. Только ради Афанасия он дозволил себе произвольное толкование, несогласное по меньшей мере с духом его прежних заявлений. Он стал утверждать, что вызванные им из ссылки галилеяне не уполномочены этим общим помилованием вступать в управление своими церквами, и выразил свое удивление по поводу того, что преступник, неоднократно осужденный императорами, осмелился издеваться над святостью законов и дерзко присвоить себе архиепископский престол Александрии, не дождавшись приказаний своего государя. В наказание за это воображаемое преступление он снова изгнал Афанасия из города и воображал, что этот акт правосудия будет чрезвычайно приятен его благочестивым подданным. Настоятельные просьбы народа скоро убедили его, что большинство жителей Александрии состояло из христиан и что большая часть христиан была очень привязана к своему угнетенному архиепископу. Но знакомство с настроением умов населения, вместо того чтоб вызвать отмену его предписания, побудило его изгнать Афанасия из пределов Египта. Рвение народной толпы сделало Юлиана еще более неумолимым; он был встревожен мыслью, что было бы опасно оставлять во главе мятежного населения отважного и популярного руководителя, а из выражений его гнева видно, какого он был мнения о мужестве и дарованиях Афанасия. Исполнение приговора было замедлено осторожностью или небрежностью египетского префекта Экдицня, который был наконец пробужден из своей летар-гнн строгим выговором. «Хотя вы и не находили нужным (говорит Юлиан) писать мне о других делах, вы были обязаны по меньшей мере уведомить меня о вашем образе действий по отношению к Афанасию, этому недругу богов. Я давно уже сообщил вам мою волю. Клянусь великим Сераписом, что если в декабрьские календы Афанасий еще не покинет Александрии и даже Епшта, служащие у вас чиновники заплатят пеню в сто фунтов золота. Вам известен мой нрав: я нелегко произношу обвинительный приговор, но еще менее легко прощаю». Это послание было усилено коротенькой прибавкой, написанной собственною рукою императора: «Презрение, которое высказывают ко всем богам, наполняет мое сердце скорбью н негодованием. Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем извещение об изгнании Афанасия из Египта. Какой отвратительный негодяй! В мое царствование результатом его угнетений было крещение нескольких греческих дам самого высшего ранга»134). Смертная казнь Афанасия не была положительно предписана, но египетский префект повял, что более безопасно преувеличивать приказания разгневанного повелителя, чем относиться к ним с невниманием. Архиепископ благоразумно удалился в монастыри Пустыни, взбежал с своей обычной ловкостью ловушек, расставленных врагами, и дожил до того, что восторжествовал над прахом монарха, выразившего в многознаменательных словах свое желание, чтоб весь яд галилейской школы был сосредоточен в одном лице Афанасия135).
Я постарался верно описать коварную систему, с помощью которой Юлиан предполагал достигнуть результатов гонения, не навлекая на себя обвинений или подозрений в этом преступлении. Но если пагубный дух фанатизма развратил сердце и разум добродетельного монарха, следует сознаться, что и действительные страдания христиан были раздуты и преувеличены человеческими страстями и религиозным энтузиазмом. Смирение и покорность, которыми отличались первые последователи Евангелия, служили для их преемников скорее предметом похвал, чем предметом подражания. Христиане, уже более сорока лет руководившие гражданским и церковным управлением империи, впали в наглые пороки, порождаемые удачей136), и привыкли верить, что одни святые имеют право господствовать над землей. Лишь только неприязнь Юлиана лишила духовенство тех привилегий, которые были ему предоставлены благосклонностью Константина, оно стало жаловаться на самые жестокие угнетения, а веротерпимость по отношению к идолопоклоникам и к еретикам сделалась для православной партии предметом скорби и скандала137). Насилия, которым перестали благоприятствовать должностные лица, все еще совершались усердием народа. В Пессине алтарь Кибелы был ниспровергнут почти в глазах императора, а в городе Кесарии, в Каппа-докии, храм Фортуны - единственное место, оставленное язычникам для богослужения, - был разрушен яростью народного мятежа. В этих случаях монарх, страдавший душою за честь богов, не был расположен мешать действию правосудия, а его раздражение еще более усиливалось, коща он видел, что фанатики, подвергнутые наказанию за поджигательство, вознаграждались почестями мученичества138). Христианским подданным Юлиана были известны враждебные замыслы их государя, и для их недоверчивого беспокойства все дела его управления служили предлогом для неудовольствий и подозрения. При обыкновенном отправлении правосудия христиане должны были нередко подвергаться обвинительным приговорам, так как они составляли столь значительную часть населения; но их снисходительные единоверцы, не вникая в суть дела, считали их невинными, признавали их жалобы основательными и приписывали строгость их судей пристрастной злобе религиозного гонения139). Эти притеснения, как бы они ни казались невыносимыми, выдавались за легкую прелюдию к предстоявшим бедствиям. Христиане считали Юлиана жестоким и лукавым тираном, откладывавшим исполнение своих планов мщения до того времени, когда он возвратится победителем из похода в Персию; они полагали, что, когда он восторжествует над внешними врагами Рима, он сбросит с себя несносную маску притворства, что тогда в амфитеатрах польется кровь пустынников и епископов и что христиане, не поколебавшиеся в своей вере, будут лишены всех прав и человеческих и общественных140). Страх и ненависть заставляли противников вероотступника верить всякой клевете141), которая могла уронить его репутацию, а их нескромные жалобы раздражали монарха, которого они были обязаны уважать и которому, ради своих интересов, они должны бы были льстить. Они все еще заявляли, что молитвы и слезы были их единственным оружием против нечестивого тирана, на голову которого они призывали правосудие оскорбленных небес. Но они тоном зловещей решимости намекали, что их покорность не следует приписывать их бессилию и что, при несовершенстве человеческой добродетели, терпение, истекающее из принципа, может истощиться or притеснений. Нет возможности решить, в какой мере фанатизм Юлиана мог взять верх над его здравым смыслом и человеколюбием; но если мы серьезно размыслим о том, каковы были силы и мужество церкви, то мы придем к убеждению, что прежде, чем искоренить религию Христа, императору пришлось бы навлечь на свое отечество ужасы междоусобной войны142).
^ У Экгеля есть интересное применение касательно этого ненавистного названия Он утвериадает, что слово «вероотступничество» означает просто перемену убемадений и что само по себе оно нисколько не оскорбительно, а становится оскорбительным в устах тех, от кого отрекся новообращенный. Хотя он сам и деисти-анин, тем не менее он утвермадает, что Константин был такой же вероотступник, как и Юлиан. «Non vererer Chrictianus ego, spectate ejus vocis nature, ipsum Constantinum M. vocare apostatam, quippe qui, abjecto pdytheismo, Christiana sacra resoexit» Num. Vet, чД стр. 130, примеч. - Издат.
^ Я приведу некоторые из его собственных выражений из коротенькой религиозной речи, написанной императором-первосвященником для порицания смелого нечестия одного циника: АН* homos boyto de ti toys theoys pephrika, kai phHo, kai sebo, kai adzomaUcai panth* haptos ta toiayta pros aytoys pascho, hosaper an tis kai hoia pros agathoya despotas, pros dkteskaloys, pros pateras, pros kedemonas (Таким образом, так же, как я трепетал перед богами, я люблю их и почитаю, и благоговею перед ними, и просто терплю все, что они ниспошлют, подобно тому, как терпят все от добрых господ учителей, отцов, попечителей. - Переш. ред). Речь 7, стр. 212. По-видимому, ни разнообразие, ни богатство греческого языка недостаточны для выражения его пылкого благочестия.
** Этот оратор обнаруживает некоторое красноречие, много восторженности и еще более тщеславия когда обращается в своей речи и к небесам и к земле, и к людям и к ангелам, и к живым и к мертвым и главным образом к великому Констанцию (ei tis aisthesis - выражение языческое и очень странное). Он кончает смелым утверждением, что он воздвигнул памятник не менее прочный и гораздо удобнее переносимый с места на место, чем Геркулесовы столбы. См. Григория Назианзина, Речь 3, стр. 50*. 4. стр. 134.
^ См. эту длинную брань, которая была неосновательно разделена на две речи в Полном собрании сочинений Григория НаЗианзина, том I, стр. 49-134. Париж, 1630 г. Она была обнародована Григорием и его другом Василием (4, стр. 133) почти через шесть месяиев после смерти Юлиана, когда его смертные останки были перенесены в Таре (4. стр. 120), но в то время как Иовиан еще был на престоле (8, стр. 54; 4, стр. 177). Я пользовался французским переводом, изданным с примечаниями в Лионе, в 1735.
9 Nicomediee аЬ Eusebio educatus Episcopo, quern genere longius contingebat (Аммиан, XXII, 9)l Юлиан никогда не выражал никакой признательности к этому арианскому прелату, но восхвалял своего наставника евнуха Мардоиия и описывал его способ воспитания внушивший ученику страстное влечение к гению и. мажет быть, к религии Гомера. Миэологон, стр. 351,351. (Всякая подробность, касающаяся воспитания столь замечательного человека, имеет интерес и значение. Неандер и в своем сочинении «Юлиан», и в своей «Истории христианской религии» обратил серьезное внимание на этот предмет, в так как все сообщаемые им сведения почерпнуты из лучших источников, то мы воспользуемся некоторыми из них для того, чтобы исправить некоторые ошибки Гиббона и пополнить некоторые из его упущений. В Nell приложений к своему сочинению «Юлиан» Неандер высказывает недоверие к утверждению Аммиана, что Юлиан воспитывался в Никомедии под руководством местного епископа Евсения так как «этот прелат был назначен епископом константинопольским до собиравшегося в Антиохии в 341 г. собора, и вскоре после того умер»; а Юлиан не жил в Никомедии до 315 года. Впрочем, так как Юлиан провел в Константинополе часть своего детства, то этот епископ, может быть, и принимал в этом городе в течение непродолжительного времени какое-нибудь участие в заботах о его воспитании. Однако во второй части своего сочинения Неандер говорит, что к молодому двоюродному брату императора родственники относились почти с полным пренебрежением и что он был поручен «престарелому наставнику Мардонию, а этот Мардоний был раб, доставшийся по наследству семейству его матери и воспитанный его отцом для того, чтобы он мог познакомить ее с изящной литературой». Отсюда ум Юлиана вынес свои первые впечатления Но мальчик был от природы одарен такими умственными способностями, которые влекли его к возвышенным идеям. Впоследствии он писал о себе самом (Гимн к Солнцу, стр. 130): «С моей ранней молодости я чувствовал сильнейшее влечение к великолепию бога Солнце {Гелиоса). Появление небесного светила приводило меня, даже в моем детстве, в такое восторженное состояние, что я не только старался смотреть на него не сводя глаз» но нередко выходил на открытый воздух в светлые безоблачные ночи, и, не заботясь ни о чем другом, я с восторгом любовался звездным небом, забывая обо всем* что касалось самого мена и не слыша того, что мне говорили. Я мог бы рассказать еще многое, если бы я захотел сообщить, что думал я в такие минуты о богах». После того Юлиан провел шесть лег в уединении в Мацелле, там один восторженный поклонник гения Древней Греции, по имени Никокпес, научил его изучать Гомера «как руководителя к высшей мудрости, чрез посредство аллегорических толкований». В этот период его жизни, когда мысли юноши сложились в принципы зрелого человека, этот пылкий ум погружался в восторг, разливавший неземной свет на все, к чему он прикасался Из этого уединения Юлиана перевезли в Константинополь; там ему не дозволили слушать лекции первого ритора того времени» явного язычника Либания, а дали в воспитатели человека с меньшими дарованиями и без всяких принципов по имени Экеболия, который «в царствование Констанция был ревностным христианином и решительным врагом язьмества; потом, в царствование Юлиана, сделался столь же ревностным язычником и врагом христианства, а после смерти Юлиана еще раз притворился христианином и подчинился наложенной церковью эпитимии для того, чтобы снова быть допущенным в ее лоно». Когда император нашел нужным отправиться на запад, он отослал своего двоюродного брата в Никомедию. За молодым ученым, которому было в то время двадцать лет и который привлекал на себя особое внимание как член императорской фамилии, стали ухаживать тамошние философы, в особенности те, которые принадлежали к числу неоплатоников, не сочувствовавших христианству, и у которых было много школ в Малой Азии. Самыми знаменитыми мейаду этими наставниками были Эдесий, Хрисанфий, Евсевий и Максим. Этот последний был «ловкий фокусник» и уверял, будто имеет власть над сверхъестественными силами. Узнавши о прибытии в Никомедию такого высокопоставленного лица, он отправился туда и приобрел там такой кредит, что склонил восприимчивого Юлиана последовать за ним при его возвращении в Эфес; там хитрости и лесть ионийских софистов воспользовались прежними влечениями Юлиана для того» чтобы достигнуть его тайного обращения в язычество. После того, как был умерщвлен его брат Галл, его два раза вызывали ко двору в Милан и два раза дозволяли жить в Афинах. Слава этого города, памятники его древнего величия окружавшие его привлекательные и величественные изображения героев и богов, наглядное представление всего, чему Юлиан верил в глубине своей души, беседы с учеными и их изъявления уважения их основательная гордость славными предками и негодование при мысли, что такую славу может помрачить новая система, у которой нет никакого прошлого, - все это довершило и упрочило в душе Юлиана перемену (если можно назвать переменой мало-помалу развившееся убеодение), которую он не смел обнаружить при жизни Констанция из опасения погубить себя Таково содержание рассказа Неаедера в его «Истории христианской религии» (ч. 3, отд. 1, стр. 49-58) и в его «Императоре Юлиане» (отд 2, стр. 71-87). -
ъам Юлиан (Поел. 51, стр. 454) уверял жителей Александрии, что до двадцатого года своей жизни он был христианином (он, вероятно, хотел сказать «искренним христианином»).
^ Григ. Наз. Ill, стр. 70. Он старался смыть с себя этот священный знак в крови, быть может, Тавроболия Бароний, Annal. Ecclec. 361 г. N«3,4.
® См. касательно его христианского и даже церковного воспитания сочинения Григория Назианзина (3, стр. 58), Сократа(кн. 3. гл. 1) и Соэомена, (кн. 5, гл. 2\ Он мог бы попасть в епископы и. может быть, в святые.
9 Философ (отрывок, стр. 288) смеется над железными цепями этих отказавшихся от мира фанатиков (см. Тильемона, Mem. Eccles. том IX, стр. 661,662), позабывших, что человек по своей природе кроткое и общительное животное, anthrflpoy physei politikoy dz5oy kai hSmeroy. Этот язычник полагает, что так как они отказались от богов, то ими овладели и мучат их злые демоны.
1°* Та часть этой работы, которая выпала на долю Галла, исполнялась с энергией и успехом; но земля упорно отвергала и ниспровергала постройки, которые возводились нечестивой рукой Юлиана (Григ. Наз.,3, стр. 59-61). Это местное землетрясение, засвидетельствованное многими очевидцами, может считаться за одно из самых несомненных чудес в церковной истории.
См. Юлиана apud Сугй., ка 6, стр. 206; кк 8, стр. 253,262. «Вы преследуете (говорит он) тех еретиков, которые оплакивают умерших не тем самым способом, какой вы одобряете». Он оказывается довольно хорошим богословом, но утверждает, что учение о христианской Троице истекает не из того, чему поучали се. Павел, Иисус и Моисей. (Отвращение Юлиана к христианству приняло более решительный характер, когда он познакомился с высокомерием, честолюбием и корыстолюбием церковной иерархии. В его уме, уже предубежденном против самой религии, натурально возникло отвращение к созданному этой религией сословию, которое отличалось упомянутыми пороками и теснилось у самых ступеней императорского престола, с ожесточением нападая на мнения своих противников и заявляя свое божественное право на повиновение верующих. Мрачная тень, которую набросило это обстоятельство на его мнения о христианстве, не избегла наблюдательности некоторых писателей, изучавших мотивы его действий. Главным из этих мотивов, по словам Экгеля (VIII, 130), были его «ingestum odium epis coporum ejus aetatis» и «aliquorum non ferenda ambitio». Неандер (Ист. Ill, 82) также говорит, что «Юлиан в особенности ненавидел епископов»; он замечает (Имп. Юл., стр. 132), что «обхоиодение Юлиана с христианами вообще отличалось от его обхождения с епископами», и признает, что эти последние «позабывали о своих обязанностях по отношению к верховному сановнику». Даже Варбуртон (Юлиан, сгр.24) не в состоянии отвергать, что «по своим буйным и дерзким манерам они был достойны всей строгости его правосудия». Гиббон (гл. 25) цитирует из сочинений Аммиана (кн. 27, гл. 3) описание их роскоши и блеска, превосходивших блеск императорского величия. Уничтожить их влияние и унизить их гордость было главной целью мероприятий Юлиана. С целью создать новые поводы для раздоров и тем ослабить епископов он позволил возвратиться из ссылки тем, кто был изгнан во время предшествовавшего господства противоположной секты; но он снова отправил в ссылку Афанасия, господствовавшего над Александрией с такой абсолютной властью, какой не имел он сам. Он не уклонялся от своей цели и тогда, когда писал первосвященнику Галации, что советует ему и его сотоварищам «брать пример с христианских епископов и заявлять притязания на такое достоинство, которое выше всякого земного звания». Он ежедневно мог замечать, какую власть способно приобрести правильно организованное духовное сословие, и он намеревался упрочить противоположное влияние, которым он стал бы руководить в качестве верховного первосвященника. Эта мысль упрочила его предвзятое нерасположение к церкви, способной иметь таких руководителей, и усилила в его глазах безрассудство их мелочных споров о словах, ярость их борьбы и ожесточение их взаимных гонений. - Издат)
12) Либаний, Orat Parentalis, гл. 9,10, стр. 232 и сл. Григ. Назианзин, Речь 3, стр. 61. Евнан., Vit Sophist in Maximo, стр. 68-70, изд. Коммелина.
13) Один из новейших философов остроумно сравнивает различное влияние деизма и политеизма по отношению к сомнениям и убеждениям, которые они порождают в человеческом уме. См. Essays Юма, чЛ, стр. 444-457 изд. in 8-v о 1777.
Кибела была привезена в Италию в конце второй Пунической войны. Чудо девственницы или матроны Клаедии, доказавшей свою добродетель таким способом, который оскорбил скромность римских дам, засвидетельствовано множеством очевидцев. Их показания собраны Дракенборхом (ad SHtum ftalicum, XVII, 33}. но мы можем заметить, что Ливий (XXIX, 14) слегка упоминает об этом факте в скромной и двусмысленной форме.
Я не могу воздержаться от цитирования энергических выражений Юлиана: Emoi de dokei tais poiesi peteyein melon ta toiayta, в toytoisi tois kompsois, Off to psycharion drimy men, hygies de oyde en Ыере1(Я же считаю, что городские жители во все эго гораздо больше верят, чем все эти разряменные обитатели дворцов, поскольку душа первых сильна, а у вторых здоровье в неброкении. - Перев. ред^Речь 5, стр. 161. Юйиан также заявляет о своей твердой вере в ancHia или священные щиты, упавшие с неба на Квирииальский холм, и скорбит о странном ослеплении христиан, которые предпочли крест этим небесным трофеям. Apud Cyril, кн. 6. стр. 194.
1€* См. принципы аллегорий у Юлиана (Речь 7, стр. 216-222). Его доводы менее нелепы, чем доводы некоторых новейших богословов, которые утверядеют, что бессмысленная или полная противоречий доктрина должна быть божественной, потому что никому не пришло бы в голову выдумывать ее.
17* Евнвпий сделал этих софистов сюжетом написанной им истории, которая полна пристрастия и фанатизма, а ученый Бруккер (Ист. филос„ том Н, стр. 217— 303) потратил много труда на то, чтобы описать их неинтересную жизнь и непонятную доктрину.
** Юлиан, Речь 7, стр. 222. Он кпянетсяс самым пылким и восторженным чувством благочестия и опасается не в меру обнаруяолъ сущность этих священных мистерий, над которыми неверующие стали бы смеяться нечестивым и язвительным смехом.
^ См. пятую речь Юлиана Но все аллегории, придуманные последователями Платона, не стоят коротенькой поэмы Катулла, написанной на тот же сюжет. Переход Аттиса от самого дикого энтузиазма к спокойной трогательной печали о своей невозвратимой потере должен возбуждать в мужчине сострадание, а в евнухе отчаяние
*** Правильное понятие о религии Юлиана можно извлечь из его сочинения «Цезари» (стр. 308, с примечаниями и объяснениями Шлангейма), из его отрывков in Oml, кн. 2, стр. 57,58 и в особенности из богословской речи in Solem Regent, стр. 130-158, с которой он, из доверчивой дружбы, обратится к префекту Саллюстию.
21) Юлиан принимает эту грубую мысль, приписывая ее своему любимцу Марку Антонину (Цезари, стр. 333). Стоики и последователи Платона колебались мехаду телесным сходством и духовной чистотой, однако самые серьезные из философов склонялись в пользу той причудливой мечты Аристофана и Лукиана, что неверующее поколение может уморить бессмертных богов голодом. 6м. Замечание Шлангейма. стр. 284.444 и сл.
^ НвНоп lejB, to drfln agafma kai empsychon. kai ennoyn, kai agathoergon toy nofctoy petros (я говорю, что солнце - живое, одушевленное, разумное, благодетельное изображение Умного Отца. - Перев. ред) (Юлиан, Послание 51.6 другом месте (apud. Cyril 87 кн. 2, стр. 69) он называет солнце богом и троном божьим. Юлиан верил в платоновскую Троицу и только порицал христиан за то, что они предпочли смертного Логоса бессмертному. (Помощь, оказанная философией первобытному христианству, не находится в противоречии с ее противоположным влиянием на Юлиана. При правильном взгляде на эти два факта они оказываются вполне совместимыми один с другим. Во-первых, существенный характер христианства совершенно изменился Из религии, удовлетворявшей две главные потребности того времени - потребности в духовном лульте и в твердом веровании в бессмертие души, оно превратилось в политико иорервпесиое мирское господство над опасениями, мнениями, ресурсами и богатствами покорной толпы. Оно почти совершенно отбросило философию, которая была его союзницей, и лишь употребляло самые неопределенные ее термины как воинственный клич в борьбе партий, споривши* из-за выгод власти. Это
в его Имп. Юл. стр 118 и 134 и в его Историк стр. 49 и 140. Следующие слова Невидера сводят все под одну точку зрения: «Руководимые мирскими целями епископы, поведение которых было виной того, что имя Господа прсь износипось менаду язычниками с хулою, свирепствовав! против язычества и были гого-эы награмдоь всем, что могли добыть благодаря своему могущественному влиянию при дворе и в особенности милостями монарса, титулами и почетными должностями, лицемерие те* кто ценил земные блат более небесны». Затем тот же писатель рассказывает. как эта безнравственность служила поощрением для тех, кто пытался поднять язычество из его упадка Привычки и страсти, не терпящие никаких перемен, многим помешали покинуть религию ик отцов; а ведя, как философия помогла введению и успехам враидабной веры, они задумали - как уже было замечено ранее - употребить то же средство для обновления своей собственной религии. Вновь оживившийся платонизм Аммония Саккаса не имел в виду згой цели, но некоторые из его положений, развитые до нербьмайных размеров, оказались пригодными для такой попытки и с этой целью были или усвоены с фанатизмом или бессовестно извращены. «Изображение религиозных понтий символами, заимствованное из философии неоплатоников, было главным средством, к которому прибегали для того, чтобы дать язычеству возможность бороться с христианством, и для тога, чтобы придать искусственную жизнь тому, что уже отжила Философские идеи и мистические толкования доокны были придать более возвышенный смысл старому нелепому учремадению. Теургия и томя торговля хвастливыми мистериями также способствовала своими обманчивыми хитростями тому, чтобы привлекать и порабощать умы, на которые влияла не столько настоящая потребность в религии, сколько праздная любознательность желавшая проникнуть за пределы того, что доступно человеческому уму» (Неаидер, Ист, ч М, стр 5Ц Нет более убедительного доказательства услуг, оказанные фистианству философией, чем это отчаянное усилие употребить ее на поддержку безнадежно погибавшего дела Неудача этого усилия делает всякие комментарии излишними; мы можем только заметить, что даже в руках Юлиана оно не было способно возвратить жизнь таким ребмеким суевериям. Ни его бесспорные дарования ни его пылкий энтузивзм, ни его императорская впасть, ни выгоды, доставленные ему соперниками тем, что они уклонились от своих принципов, - ни-что не могло воскресить того, что было отвергнуто духом того времени. - ЙЬдаг)
23) Евналиевы софисты творили Только же чудес, как и святые пустынники; в их пользу говорит лишь тот факт, что их душевное настроение было менее мрачно. Вместо чертей с рогами и хвостами Ямвлих вызывал из близлежащего ручья гениев любви: Эрота и АнТерота. Вышедшие из воды два красивых мальчика нежно обнимали его, как своего отца, и исчезали по его приказанию. Стр. 26,27.
24* Евналий (стр. 69-70) чистосердечно описывает ловкие проделки этих софистов, передавших своего легковерного ученика с рук на руки один другому. Аббат де-ла Блетери понял и ясно описал всю эту комедию (Vie de Jullen, стр. 61-67.)
^ Нечаянно чего-то испугавшись, Юлиан перекрестился тогда демоны мгновенно исчезли (Григорий №&, Речь 3, стр. 71). Григорий полагает, что они испугались, а жрецы объявили, что они пришли в негодование Предоставляю читателю разрешить этот глубокомысленный вопрос сообразно со своими верованиями.
Дион, Златоуст, Фемистий, Прокл и Сгобей дают нам туманное и приблизительное понятие об ужасах и радостях посвящения. Ученый автор Божественной миссии приводит их слова, которые он ловко и с натяжкой приспосабливает к своей собственной системе.
27* Юлиан из скромности ограничивался неясными и случайными намеками на эти факты, но Либаний с удовольствием вдается в описание постов и видений этого религиозного героя (Legal ad Julian, стр. 157 и Orat Parent, гл. 83, стр. 309,310.)