Жрец был духовный глава жупы, светский глава был жупан. Он принадлежал к знатному сословию, иногда даже к княжескому роду, и назначался, кажется, по крайней мере на Поморье, князем44. Выбор падал всегда, без сомнения, на человека богатого, владевшего поместьями, имевшего средства содержать дружину. Местопребыванием жупана был "город", почему при перенесении на Поморье латинского и немецкого языка его стали называть бургграфом и кастелланом.
Жупан был высшим должностным лицом, ему принадлежала администрация жупы. Мы знаем, что князь у балтийских славян (эти отношения особенно ясно выказываются на Поморье) не имел в собственном смысле правительственной власти. Каждая жупа управлялась особо, решая дела на общем сходе народа или советом знатных людей и стариков. Глава схода и совета был, без сомнения, жупан; и он же был посредник между княжеской властью и жупой. С одной стороны, он был исполнителем княжеской воли в своей жупе, с другой, он являлся представителем жупы перед князем: князь без его совета и согласия не принимал решения, касавшиеся жупы, но когда решение было принято, то жупан объявлял его народу и исполнял. О делах всей земли, т. е. совокупности жуп, рассуждали жупаны общим советом; этому совету предлагал князь те меры, которые касались всей земли; они не могли быть приняты без общего согласия жупанов, и ими же опять провозглашались и исполнялись. В случае малолетства князя, власть его переходила к совету жупанов.
Значение жупанов было, таким образом, велико, но крайне неопределенно. Жупан зависел и от народа своей жупы, который, собравшись на сход или поручив решение общественного дела старикам и знатным людям, предписывает ему свою волю, и от князя, который назначал его и служителем которого он считался; а с другой стороны, опираясь на народ, жупан мог действовать почти независимо от княжеской власти, опираясь на князя и на дружину, он мог почти безответно править жупой45. Такая неопределенность отношений видна во всем общественном устройстве балтийских славян. Когда нахлынули на Поморье стихии немецкие, когда все стало переходить к немцам, не дано было славянскому народу даже в своих жупанах, - несмотря на то, что они, по-видимому, имели такую силу и казались учреждением чисто славянским, чисто народным, - найти помощь и опору в борьбе с чужим наплывом: жупан принадлежал к знати, немецкая жизнь пришлась ему по нраву, ему захотелось жить в своем "городе" не так, как прежде, подчиненным князю и народу правителем жупы, а чем-то вроде рыцаря, самоуправным господином и повелителем, связанным только законом вассальства в отношении к князю, и вот мы видим, что поморское жупаны в XII и XIII в. с каким-то особенным рвением переходят на немецкую сторону и спешат подчиниться новым условиям феодального права.
В чем именно состояла администрация у балтийских славян и как проявлялась в ней власть жупана, об этом мы почти не знаем. Администрация была, конечно, самая простая, и не нуждалась в особенных учреждениях. Дела внутреннего распорядка в каждой деревне решались, без сомнения, в ней самой, с помощью схода и старосты, который был и у балтийских славян46. Военная повинность раскладывалась самим народонаселением деревни по семьям: налагая на побежденных поморян обязанность выставлять вспомогательное войско, польский князь требовал (и в этом он, конечно, придерживался народного обычая), чтобы "девять отцов семейства снаряжали десятого в поход, снабжая его, как следует, оружием и всеми нужными вещами, и при этом тщательно заботились дома об его семье". За преступление, совершавшееся в известном месте, отвечало все окрестное население. Поморский князь Богослав писал в 1182 г.: "Повелеваем всем, находящимся под нашею властию, со всем старанием наблюдать, чтобы любезным нам каноникам (водворенным в Бродском монастыре) не причинялось никакого вреда и ущерба, тайного или явного, так как не только виновный, если будет открыт, подвергнется тяжкой ответственности, но и соседи, вокруг живущие, будут принуждены вознаградить сполна из собственных средств понесенный ими (т. е. канониками) убыток". Едва ли, поэтому, административный круг власти жупана мог быть обширен. Главные его обязанности сосредоточивались, кажется, в городе: он распоряжался работами, которые жупа должна была производить, постройкой и исправлением городских укреплений и общественных зданий, составлявших принадлежность города, т. е. княжьего дома и, вероятно, храма, а также, где было нужно, мостов, дорог, плотин и т. п. Он наблюдал, конечно, за торговлей, которая производилась на городском рынке, и за взносом разнообразных податей и пошлин. Для сбора податей и пошлин, взимавшихся с судов у известных пристаней, с телег за проезд через некоторые мосты, и при въезде в города, были особые сборщики, которых, вероятно, назначал жупан; к сборщикам поступала также взимавшаяся для князя, натурой, часть с хлеба (осып), с рогатого скота, со свиней и овец, с меда и т. п., и чрезвычайные подати, которые по временам налагались князем на народ, но взнос собственной подати, лежавшей на народонаселении жупы, производился у балтийских славян в корчме: корчма была непременно на каждом рынке, в каждой жупе, и находилась обыкновенно, как и рынок, под самим городом47. Подать, вероятно, была двоякая: одна, кажется, взималась в корчме за продажу на рынке (так называемая таргове, т. е. торговая), другая поступала туда из каждой деревни, в виде поголовной подати с целого общества (нарок)48, или подати с дворов и тягол (подворове и порадлне). Таким образом, корчма составляла у балтийских славян какую-то принадлежность общественного управления и находилась в прямом ведении жупана. Наконец, жупан должен был наблюдать за теми временными повинностями, к которым жупа была обязана при личном пребывании или проезде князя, как-то за поставкой подвод (это называлось проводом), за угощением князя и его дружины (гоститва), устройством его стана (становое), хождением за его охотой, собаками, соколами и т. п.
За свою службу жупан имел от жупы известные доходы, beneficia49, но в чем они состояли, неизвестно.
LX
Суд у балтийских славян.-Их юридические понятия
Суд у балтийских славян принадлежал не жупану, лицу зависимому, а самому князю и народу. Важное свидетельство мы находим у Гельмольда: "В земле Вагров, говорит он, был лес, посвященный божеству, и в этом лесу по понедельникам собирался народ той страны со своим жрецом и князем для суда". Стало быть, у вагров не было особых судей и судилищ, а суд, поставленный под покровительством божества, принадлежал народу в совокупности с князем и жрецом, толкователем воли богов.
Других известий о судебной власти у западных племен балтийских нет, но мы можем предполагать, что у бодричей она принадлежала по преимуществу князю, у лютичей общине, на Ране была в руках жреца Святовита. На Поморье судьей был князь. В самых важных случаях дело, вероятно, предлагалось на решение ему непосредственно, и им самим произносился приговор, конечно, по обсуждении в совете жупанов или в сейме знатных людей и стариков. Но в случаях обыкновенных дел, конечно, не могли всегда обращаться к князю: их было много, а страна была обширная. Поэтому князь назначал в каждой жупе человека, которому передавал свою судейскую власть; таков характер судей на Поморье: то были уполномоченные князя, и таких судей мы находим во всех городах, т. е. жупах, Поморья. Судья и суд был непременной принадлежностью "города", и суд производился, без сомнения, на княжьем дворе50. Сколько видно из поморских грамот, судебные дела различались на малые, большие и наибольшие; первого рода дела соответствовали, кажется, гражданским искам, второго и третьего рода были уголовные (дела смерти и крови); в делах малых определялись разные взыскания, в больших виновный подвергался, в первой категории, лишению члена, в последней смертной казни (в юридической формуле поморских грамот этого рода уголовные дела назывались "судом руки и горла"; но, по-видимому, большей частью то и другое наказание выкупалось пеней, так что поморяне упрекали немцев за жестокость их наказаний, за их обычай рубить руки, выкалывать глаза у преступников. У балтийских славян существовала родовая месть, но было стремление заменить ее законным судом над убийцей и денежным выкупом. За суд платилось князю или судье известное количество денег (кажется, в маловажных делах четыре гроша, почему и сам суд такого рода дел назывался судом четырех грошей, и также к князю и к судье поступала известная часть денежной пени, которой выкупалось преступление. Таким образом, суд стал одним из значительных доходов, как для князя, так и для служителей его, которым он передавал свою судейскую власть, и суд стал приниматься почти в смысле земской повинности, существовавшей в пользу княжеской власти: "суд и повинности", вот обыкновенное выражение поморских князей, когда они, учреждая церковь или монастырь, даруют им свои доходы с определенной местности; замечательна в этом отношении грамота поморского князя Гремислава от 1198 г.: "дарую ордену Гроба Господня мой город по имени Старгрод, с землями, лесами, водами, озерами, мельницами, бортями, со всеми родами судопроизводства, сюда относящимися, с податью и со всеми другими его принадлежностями"; мы видим, какая связь была между городом и судом, и как суд сопоставлялся с податью.
О самом судопроизводстве у балтийских славян мы имеем мало сведений, и то таких, которые не представляют ничего особенно замечательного. В гражданских тяжбах истец обращался к ответчику с требованием явиться на суд перед князем или княжьим судьей; в преступлениях уголовных представляли обвиненного судье (или князю), который отдавал его под стражу, потом произносил приговор, определял меру наказания и брал пеню. В некоторых случаях князь предоставлял себе право запрещать замену личного наказания пеней. По народным понятиям балтийских славян, кажется, и брачные дела подлежали княжескому суду: иначе трудно бы было объяснить, почему поморские князья во время христианства с особенной настойчивостью хотели присвоить себе рассмотрение этих дел, вопреки правилам церкви. Вместе с жалобами на такого рода злоупотребление княжеской власти, соединялась еще другая жалоба епископов поморских: что князь сажает под стражу и наказывает жен за преступления мужей: и это было, очевидно, старинным, народным правилом суда у балтийских славян.
Не много также известно о юридических отношениях у балтийских славян, о праве собственности и наследства. Вот все, что можно вывести из скудных показаний летописцев и грамот. Земля признавалась собственностью общественной, но отнюдь не личной. У лютичей во время независимости она была, вероятно, чисто общинным владением; у других племен и у самих лютичей, когда они подчинились соседним князьям, она почиталась владением представителя общества, князя. Народ, обрабатывавший землю, имел только право пользования ею, и в этом качестве давал князю часть ее плодов и вообще доходов с нее51, пустыри же, леса, воды были прямой собственностью князя. При отсутствии государственного сознания и неопределенности общественных отношений, понятие князя, как представителя общественных прав собственности, почти не отделялось у балтийских славян от понятия князя, как личного собственника, и князь мог по своему усмотрению передавать свое общественное право владения над всякими населенными и ненаселенными землями: он передавал его своим служителям, дружинникам, обыкновенно знатным людям, а потом и церкви. Иногда предоставлял он себе некоторые из своих доходов и прав, иногда отчуждал их вовсе. Поэтому-то в имениях, отданных во владение частным лицам или церковным учреждениям, права владетелей были те же, какими пользовался сам князь в селах и деревнях, им не отчужденных. Впрочем, de jure полного отчуждения не было: князь как будто только препоручал известному лицу или учреждению свои права на известную часть своей земли, но не отдавал их совершенно, и потому лицо или учреждение это не могло располагать своим имением как полной собственностью: при продаже или передаче нужно было согласие и утверждение князя, т. е. нужно было, чтобы князь передал свое полномочие лицу, в чью пользу продажа или передача совершалась.
Такова была поземельная собственность у балтийских славян. Между сельским народонаселением, обрабатывавшим землю, и собственниками, составлявшими, по-видимому, класс землевладельцев, отношение было правительственное. Земля не была настоящей личной собственностью. Но есть указания на то, что у балтийских славян один (впрочем, немногочисленный) класс земледельцев составлял личную собственность князя или знатных: эти люди назывались десятниками или десятликами; они строго различаются в поморских грамотах от прочего сельского народонаселения: обыкновенных хлебопашцев князь не отчуждал непосредственно, а только передавал их в ведение монастыря или частного лица, когда даровал тому или другому свои доходы с известной земли, десятников же он мог прямо отдавать, и при этом обыкновенно прописывая их в грамоте поименно или, по крайней мере, числом, чего никогда не делалось при простой передаче деревень, т. е. при отчуждении только поземельных прав князя. Десятники, очевидно, лично принадлежали князю; их повинности были больше обыкновенных; название их, кажется, намекает на то, что они давали князю десятую часть своих заработков: но откуда взялось это сословие? Мы ясно увидим, что оно образовалось случайно, из злоупотребления законов, ограждавших собственность заимодавца от недобросовестности должника: десятники были поселяне, которые, став неоплатными должниками князя или частного лица, по законам балтийских славян, становились к нему в отношения рабства, и которых оставляли на их земле под условием тяжелой платы (называвшейся подача).
Жития Оттона рассказывают, что на Поморье неоплатный должник становился рабом заимодавца; еще точнее говорит об этом любопытная грамота папы Григория IX, от 1239 г., и она-то ясно свидетельствует, благодаря каким условиям возник класс десятников: "Брат наш, епископ Роскильский, представил нам, что князь и народ Ранской страны в земле Славянской, соблюдая некий дурной обычай, который можно скорее назвать лихоимством, пользуются следующего рода лихвою, называемою в просторечии подачею: именно, заимодавец получает от должника ежегодно известное количество хлеба, льна и других вещей, гораздо более, чем вдвое превышающее занятую сумму денег, и, не довольствуясь еще этим, берет с должника за дочь его, если он захочет выдать ее замуж, пять грошей, без чего ему не было бы позволено выдать дочь замуж. Подобным образом за каждую продаваемую им скотину, должник платит заимодавцу известное количество денег. Если же должник до полной уплаты долга ступит на путь всякой плоти (т. е. умрет), то сии мерзкие условия переходят на каждого из его наследников, так что если который-либо из них не явится к уплате, то кладется за него в судебном собрании пучок соломы, после чего он исключается из числа настоящих жителей своей земли (т. е. из полноправных членов общества) и обращается в вечное рабство заимодавца".
Такое же учреждение существовало у бодричей: "Моих людей, состоящих у меня на подаче, т. е. имеющих мои деньги, сказано в одной дарственной записи Добрянскому (Доберанскому) монастырю, я поселил в монастырских деревнях для служения братьи, и приказал, чтобы деньги и службы должные мне шли в пользу братьи: из этих людей один, по имени Далик, был мне должен две марки, другой, Невар, одну марку"52. Что эти неоплатные должники, состоящие на подаче у заимодавца, были именно десятники, о которых говорят грамоты поморские и ранские, очевидно при тождестве их характера и при несомненном показании одной дарственной записи ранского князя Яромира: десятники были поселяне, за неоплатный долг исключенные, как говорит Григорий IX, "из числа настоящих жителей своей земли".
Наследственное право у балтийских славян, по-видимому, основывалось на идее семейной общности. Права лица на землю почитались принадлежащими не только ему лично, но и семье его, как показывает то, что отец не мог отчуждать этих прав без согласия детей. Наследство же делилось между детьми: не только не было майората, но даже дочери признавались с братьями наследницами отцовского имения.
LXI
Военное значение "городов".-Оборонительная система войны у балтийских славян.-Пограничные оборонительные линии
Военные учреждения балтийских славян основывались на той же системе "городов", которые были центрами их административного и судебного порядка.
В обыкновенное время, когда население жупы занималось мирными трудами земледелия или торговли, славянский город стоял, мы знаем, совершенно пустой; оставался в нем, может быть, жрец, которому поручен был городской храм, общественная святыня жупы, да жупан с несколькими людьми своей личной дружины, и то не всегда: ибо жрецы у балтийских славян занимались мирскими делами, ездили, как простые купцы, за море для торговли; притом у них были храмовые поместья, о которых нельзя было им не заботиться; жупан с дружиной, конечно, должен был объезжать жупу и посещать свои собственные имения; постоянной военной стражи, нарочно приставленной к городу, нельзя предполагать у балтийских славян (разве только в местах, подверженных непрерывным вторжениям неприятеля), потому что здесь всякий человек был воином в военное время, и земледелец или ремесленник в мирное, а дружина, по существу своему, принадлежала непременно какому-нибудь определенному лицу, князю ли, жупану или другому знатному человеку, и никогда не могла принадлежать безличной местности53. Стало быть, нельзя не поверить Саксону Грамматику, когда он рассказывает, что несколько датских смельчаков решились однажды "захватить врасплох и сжечь город Аркону и перебить всеx теx (жителей торговой слободы и окрестных мест), которые (услыхав тревогу и не зная, в чем дело), бросились бы туда искать защиты: ибо укрепление стояло пустое и безлюдное, охраняемое единственно запорами и замками". Есть много других подобных известий: явившись врасплох под Ростоком54, датчане не нашли в нем никого и выжгли город; в другой раз, подплывши к Волыну, они заняли без боя крепость, которая служила защитой этой богатой торговой пристани: крепость была пустая.
Зато, как только разносилась весть о приближении неприятеля, вся жупа подымалась и собиралась в город, всяк уводил туда жен, детей и рабов своих, угонял стада, уносил пожитки, которые не успевал зарыть дома: город, за несколько дней перед тем пустой, вдруг набивался битком. Воюя Рану несколько месяцев, датский король Вольдемар подошел, наконец, к Коренице: "как в мирное время этот город бывал безлюден, говорит Саксон, так теперь был он застроен жилищами. В три яруса были возведены строения, так что на нижнем ярусе держался средний и верхний. Теснота была такая, что если бы стали бросать в город камни из метательных орудий, то ни один камень не упал бы на голую землю. Вонь была страшная. Если бы огонь коснулся одной избы, все бы тотчас вспыхнуло. Не было никакой возможности Кореничанам выдержать осаду, и они тотчас сдались". При такой тесноте город уже ни к чему не служил; но это был случай необыкновенный: датский король собрал на Рану такие силы, каких Дания еще не вооружала, он предпринял не набег, а долговременный, систематический поход; Аркона пала: все, что оставалось на Ране, стекалось мало-помалу в Кореницу, не надеясь, конечно, на возможность обороняться в ней, а скорее рассчитывая на то, что датчане не подойдут к Коренице, окруженной со всех сторон страшными трясинами и болотами.
В обыкновенных случаях, когда неприятель не имел таких сил и средств, как Вольдемар в походе 1168 года, и когда народонаселение могло правильно разместиться, каждая жупа в своем городе, не так легко было брать славянские города, хотя они были невелики55 и незатейливо укреплены: валом56 да деревянной стеной, по большей части, вероятно, вроде забора или частокола. В редких только случаях воздвигали балтийские славяне деревянную башню, там, где приступ был бы легче, но они никогда не строили каменных стен и вообще не употребляли камня в своих городах, разве иногда наваливали камней позади деревянной ограды, чтобы она держалась крепче, или закладывали ими городские ворота. К тому же укрепления возводились, кажется, на скорую руку: во время нападений датчан на Поморье. Славяне в одну весну выстроили, при устье Свины, две новых крепости, заготовив строительный материал в течение зимы. Конечно, при тех военных средствах, и эти валы и деревянные стены могли останавливать надолго целые армии: выстроенные в одну весну у Свины укрепления показались датчанам почти непреодолимыми; но главную силу славянские города получали от мужественного упорства своих защитников, народонаселения целой жупы, которое, укрывшись в городе, обращалось в неутомимое войско и оборонялось до последней крайности, и также от той неприступной местности, которую славяне всегда выбирали для своих городов.
Сама природа Балтийской страны с ее бесчисленными озерами, болотистыми реками, глубокими песками и топями, во многом этому способствовала; а кроме того, славяне обладали необыкновенным уменьем пользоваться местностью и строить город всегда именно там, где соединены были наилучшие условия для естественной обороны: верность их взгляда в этом отношении вызывает удивление исследователей, которые в наше время изучают Балтийскую страну и разбросанные в ней памятники славянской старины. Из городов балтийских славян, наиболее замечательных, Аркона воздвигнута была на высоком утесе, вдавшемся обрывом в море, Кореница лежала в топях, почти непроходимых: к ней вела только одна узенькая тропинка; Пена, пограничная против саксов твердыня вагрская, самый крепкий из славянских городов в этом крае, построена была на островке, посреди большого и глубокого озера, и сообщалась с материком только посредством весьма длинного моста; среди озер стояли также Ратибор, город полабцев, Зверин, Добино57, Малахово, крепости бодрицкие, Радигощ, знаменитый город лютичей, сгорелец (Бранденбург), главная твердыня Стодорской земли; прочие города охранялись почти все реками и болотами. Из городов поморских, Щетин, выстроенный на возвышении, имел оплотом Одру и близлежащее озеро; он был обнесен со всеx сторон высоким валом, и, огражденный природой и трудами человеческими, казался современникам неприступным: даже в Дании отдавали должное твердыне Щетинской, и о теx, которые понапрасну считали себя в безопасности, датчане говаривали в шутку, что у них для защиты нет Щетинской твердыни; Волын находил оплот в окружавших болотах и канавах; Накло, главная защита Поморья со стороны Польши, охранялось также болотами, независимо от важных укреплений. О множестве других городов, менее замечательных, мы не упоминаем.
На эти города опиралась вся военная система балтийских славян. Устройство было самое простое; мы сказали, что у балтийских славян каждый человек, способный идти на войну, был воин, и в случае опасности весь народ тотчас подымался и сходился вооруженный и готовый к обороне, каждая жупа в свой город. Нельзя не заметить, что такой закон всенародного ополчения соответствовал вполне общему характеру быта балтийских славян и составлял как бы применение к военному делу господствовавшего у них общинного начала; только не было единства и связи в действиях, ибо почти всегда каждая жупа оборонялась в своем городе отдельно, не помышляя об общем действии против неприятеля. Таковыми являются почти всегда войны поморян с поляками и с датчанами.
Западные племена приобрели, в течение вековой борьбы с германцами, более опыта: они часто снаряжали большие войска для наступательных действий. В таком случае князь оповещал всю страну о предстоящем походе, в каждой жупе одна часть народа избиралась и шла в поход, а прочие оставались под оружием для охраны страны. Войско сходилось, но и в нем не исчезало начало народного дробления: особо шел отряд каждого племени и каждой жупы, под своими знаменами, за своим вождем. Целым же войском предводительствовал князь. Другого какого-нибудь полководца мы ни разу не встречаем у западных ветвей балтийских славян; на Поморье обширность границ могла иногда заставить князя послать войско с другим начальником: но и тут, когда собирались против неприятеля значительные силы, князь почти всегда вел их сам. Неизвестно, кому принадлежало начальство над войском у лютичей, которые не имели князя; мы знаем только, и уже сказали, что они и в походе собирались на сход, как в мирное время: вероятно, войсковой сход, перед выступлением в поход или перед битвой, провозглашал кого-нибудь вождем, не предоставляя ему, однако, определенной и значительной власти. Защитой же городов распоряжались, кажется, жупаны, начальники жуп, и жупаны же, или какие-нибудь особо назначенные воеводы, могли быть предводителями отдельных отрядов, из которых составлялось войско58. У тех балтийских славян, которые имели князей, при князьях состояла и дружина; а на Поморье, мы видели, кроме князя и знатные люди любили окружать себя дружиной. Но вся история балтийских славян показывает, что у них эти дружины не имели в общественном строе никакого особенного значения и влияния59. Понятно, что там, где весь народ был привычен к войне и всегда готов вооружиться, дружина, т. е. товарищество людей, посвятивших себя исключительно военному ремеслу, не могла приобрести насильственно той власти, какая так легко доставалась ей среди народов невоинственных и изнеженных, охотно вручавших ей свою защиту; а с другой стороны, дружинное начало так мало согласовалось с бытом балтийских славян вообще, с незначительностью у них княжеской власти, с господством поголовного ополчения, что оно у них не могло усилиться естественным путем. Только в бодрицком племени, у которого общинный быт ослабел и средневековые учреждения Германии почти всегда принимались за образец князьями и княжескими приверженцами, дружина получила, кажется, более обширный круг действия и была столь многочисленна, что князь мог воевать с нею вне своих пределов без участия народной рати. Но и у бодричей, при всех благоприятных условиях, общественное, политическое значение дружины осталось все-таки ничтожным, и все-таки вся военная сила их основывалась на общем ополчении народа.
Общественному быту и строю балтийских славян должна была по преимуществу соответствовать война оборонительная; за исключением пограничных с Германией племен, они были так склонны к земледелию и ремесленничеству, что, конечно, неохотно отрывались от своих обычных трудов и занятий, и, не имея постоянной военной силы, воевали, разумеется, только в случае крайней нужды. Часто князь освобождал целые деревни от обязанности давать воинов в общее войско и оставлял на них только повинность участвовать в обороне своей жупы, если бы неприятель в нее вторгся. Недостаток внутреннего единства в народе, отсутствие государственной власти, дробление на жупы, все это, а более всего система городов и привычка защищаться в них, вот что по необходимости придавало военным предприятиям балтийских славян характер разрозненный и оборонительный. В поле они действовали неопытно, в городах защищались превосходно. Редко выводили они значительные силы за пределы своей страны: их наступательные действия состояли скорее в набегах, чем в правильных походах; а когда на них нападал неприятель и вторгался в их землю, то они также никогда почти не собирались для общего отпора, а неприятель мог грабить и жечь открытые поля и деревни, но чтобы вести настоящую войну против балтийских славян, ему надо было идти от города к городу, осаждать и брать их; обладание городами влекло за собой обладание всей землей. Этим характером войны объясняется, отчего балтийские славяне с таким упорством сопротивлялись, в течение нескольких веков, бесчисленным нашествиям враждебных сил, которые окружали их со всех сторон, но никогда также не умели воспользоваться никакой победой, ни обеспечить себя никакими общими мерами. Склонность их к оборонительной системе замечательным образом рисуется в одной черте, которую приводит древний польский летописец: однажды, встретившись в поле с Болеславом Смелым, поморское войско чрезвычайно озадачило польского князя неожиданным построением: оно окружило себя рядом копий, воткнутых в землю тупым концом, а острым обращенных к неприятелю: вдруг сделали себе поморяне в поле род крепости; разумеется, нетрудно было полякам прорвать эту ограду, но поморяне предпочли такую ненадежную оборону смелому наступлению, которое, быть может, и дало бы им победу.
Балтийские славяне большей частью сражались пешие; за исключением дружин, конницы у них почти не было: и это необходимое следствие оборонительной системы.
Замечательнейшим явлением военного устройства у балтийских славян были пограничные оборонительные линии. Трудно бы было, казалось, ожидать такого учреждения там, где война не стала еще предметом правильного искусства и где не существовало государственного порядка. Но пограничные оборонительные линии до такой степени соответствовали общему характеру военного дела у балтийских славян, что возникли у них, можно сказать, сами собой, с времен незапамятных. Мы имели уже случай заметить, как велико было в X в. число укреплений на правом (славянском) берегу Лабы в земле Стодорской: нет, кажется, сомнения, что тут была оборонительная линия против немцев; но раннее завоевание этого края и недостаток известий не позволяют судить о ней подробнее. Далее на север, сопредельные с Германией племена глинян, полабцев, вагров были так малы, что не могли, конечно, учредить себе настоящую пограничную линию и стражу: здесь город племени или жупы был одновременно и пограничной точкой обороны (например Лончин, город глинян, Ратибор, город полабцев, вагрские города Даргунь, Плуна, Утин со стороны земли, Лютикенбург, Старыгард, Сусле со стороны моря), здесь всякий человек был всегда настороже, как настоящий украинец<$FВ данном случае житель пограничной полосы, "у края". Прим. ред.>: вспомним рассказы Гельмольда о воинственной жизни вагров. Другое дело было у поморян: земля Поморская была обширна, главные ее города лежали далеко от границы, где со стороны поляков грозила непрестанная опасность; и вот Поморье приняло свои меры, учредило по всей сопредельной с Польшей черте цепь укреплений, предназначенных к тому, чтобы удерживать вторжения неприятеля и давать народонаселению жуп время вооружаться и собираться в свои города. Пограничные укрепления не были центрами особых жуп: они зависели от жупы, на границе которой находились, и подчинены были главному ее городу; кажется, их строила и поддерживала вся жупа или ближайшие к границе деревни, наиболее нуждавшиеся в защите, а не князь, не вся земля. В них пребывала постоянная военная стража, но из кого она состояла, как избиралась, неизвестно: кажется, то была общественная повинность, лежавшая на целом народе - населении жупы. Главным начальником пограничных укреплений был, вероятно, жупан той жупы, к которой они принадлежали; но нет сомнения, что каждое укрепление имело особого военного начальника.
Укрепленная пограничная черта Поморья со стороны Польши (а против нее поляки на своей земле воздвигли другой ряд укреплений) начиналась у Одры: на левом берегу Градище, на правом Выдухово и Чедно оберегали богатые низовья Одры, и стояли сторожевыми укреплениями Щетинской жупы, к которой и были, по-видимому, причислены60. Далее черта шла по Варте и Нотечи: главная поморская крепость на Варте, была, кажется, Междуречье61, у слияния Варты и Нотечи, напротив польской твердыни Сантока или Сутока, поморяне старались также иметь свое укрепление; далее, на Нотечи, их города были Волын или Велынь, Чарников, Устье и сильнейший оплот Поморья, неприступная в болотах крепость Накло.
На север от Нотечи тянулась полоса лесов и болот, которая служила как бы второй оградой Поморской земли, а за этими лесами и болотами завоеватель встречал другой ряд укрепленных мест: Пырицу, Старгард, Белгард, и второстепенные крепости - Карбье (на полдороге от Пырицы к Старгарду), Песек на северо-восток от Старгарда, и много других, которых имена не сохранились, но следы видны и теперь на черте между Пырицей, Старгардом и Белгардом в многочисленных остатках старинных валов.
Эти два ряда укреплений, воздвигнутых для защиты западного Поморья от Польши, составляли главную, самую крепкую из линий обороны: на ней по преимуществу приходилось поморянам отстаивать свою независимость, и на ней они сосредоточивали наиболее сил; но были, кроме того, и другие укрепленные линии, которые не имели, правда, такого важного исторического значения, но все же свидетельствуют о том, как сильна была у балтийских славян страсть к оборонительной системе войны. Восточное Поморье учредило себе также укрепленную линию против поляков, которая являлась как бы продолжением линии, проходившей по Нотечи, и шла от Накла к Вышеграду на Висле; на Висле оно имело несколько укреплений против пруссов. По обеим сторонам Одры находятся многочисленные следы старинных валов и "городов", которые, вероятно, относятся к тому времени, когда Одра разделяла враждебные племена поморян и лютичей, и составляли их обоюдную оборонительную линию. Наконец, и на морском берегу мы находим целый ряд укреплений для защиты Поморья со стороны датчан и скандинавов. Приморские торговые города: Щетин, Волын, Камен, Колобрег состояли каждый из укрепления, "города", окруженного предместьями, в случае неприятельского нашествия, народонаселение их, покидая открытые предместья и собираясь в "город", могло выдерживать долгую и упорную осаду. Щетин, Волын, Камен и Колобрег были, таким образом, основными точками в прибрежной оборонительной линии поморян. Замечательно, что в Колобреге, кроме внутреннего "города", была еще крепостца вне городской черты, со стороны моря, предназначенная, вероятно, для защиты богатых торговых предместий от внезапного нападения морских разбойников. С включением этих городов, прибрежная оборонительная линия Поморского княжества (т. е. собственно Поморья и восточной части лютичей), была следующая (с запада на восток): Барт (здесь упоминаются уже в XIII в. две крепости, старая и новая), Перун (на север от Штральзунда), Крестово, Гардище (кажется, на север от нынешнего Грейфсвальда), Гардчин и Гард на острове Хостне, Гутин (близ Грейфсвальда, к югу), Острожна, Волегощ, Лишане, Узноим и еще два городища на Ванцлавском острове, Любин на острове Волыне, Волын, Щетин, Камен, Требетово, Белбог близ Требетова, Колобрег и три городища по дороге от Колобрега к Кослину, Дерлово, Славно, Столп, Белгард на р. Лебе и, наконец, Гданьск.
LXII
Застой и распад в общественной жизни балтийских славян; причины его
Мы рассмотрели, таким образом, общественную жизнь балтийских славян в разных ее проявлениях. Недостаток известий не позволял нам составить себе полную ее картину, но везде мы находили ее верной одним и тем же началам, везде мы видели в ней слияние общинной стихии со стихией аристократической и господство племенного дробления. Наконец, мы могли заметить, что общественные начала балтийских славян были уже вполне выработаны и определены в Х, в XI, в XII вв., тогда как у других славянских народов, и даже у немцев и скандинавов, жизнь общественная в это время едва начинала развиваться. Но жизнь балтийских славян оказалась бесплодной; далее совершенствоваться она была не в силах; бодричи до своего конечного истребления остались в одном и том же общественном порядке, лютичи также; у поморян и ран племенной быт столь определенный и развитой в XI и начале XII в., явился таким же слабым, как у бодричей и лютичей, и немедленно распался, а взамен его эти славяне приняли быт немецкий, немецкий язык, немецкую народность.
И во всем у балтийских славян оказывалось такое страшное бесплодие: везде, при раннем развитии, неспособность вести его далее, постепенная утрата, и наконец, совершенное уничтожение. В VIII и IX вв. процветала у их западных ветвей обширная торговля, которая потом прекратилась; в это время Поморье имело сношения с Ближним Востоком, а впоследствии о том исчезла и память; в ХI в. город Волын вел такую торговлю, какой не было тогда во всей северной Европе, в начале ХII в. он был еще важен и богат, но не так, как прежде, а в конце этого века потерял уже всякое значение; в начале XII столетия поморская торговля была так жива и плодотворна, что поддерживала, на маленьком пространстве у Одерского лимана, четыре больших, цветущих города; в последующее время она стала мало-помалу угасать, и тот самый поморский народ, который во время Оттона Бамбергского так любил торговую деятельность, что часто половина жителей города была в отлучке за морем, этот народ через сто лет уже совсем отказался и от своей торговли, и от городов своих, предоставил и торговлю, и города призванным немцам, а сам закрылся в деревнях.
В Х и XI в. вагры и бодричи, несмотря на беспрерывную войну с датчанами и немцами, жили в довольстве хлебопашеством: в это время, при первом обращении их в христианскую веру, положено было им платить духовенству, вместо десятины, с каждого плуга (плугом считалось у балтийских славян пара волов и пара лошадей) по мере (корцу) хлеба, 48 связок льна и 12 монет, и они легко несли этот налог; в конце же XII в. подобная подать их так разоряла, что, уплативши ее, им нечего было есть, и они бросали земледелие, чтобы промышлять разбоем или просить милостыни на чужбине. Эта плодородная страна Славянская стала "глушью и местом запустения"; славяне, по выражению Гельмольда, мало-помалу угасали, и "последние остатки, какие от них были, не находя себе пропитания среди запустелых полей, до того изнемогали от голода, что бежали толпами к Поморянам и Датчанам, которые без милосердия продавали их в рабство Полякам, (лужицким) Сербам и Чехам".
Какое было также различие в состоянии славянского народа на Ране и Поморье в XI, в XII вв. и в следующее время!
В XII в. остров Рана, обильный хлебом и стадами, кормил, может быть, даже больше народа, чем теперь, несмотря на кровопролитные войны с датчанами (это видно из того, что в последней, роковой борьбе с датским королем Вальдемаром, собралось на Ране в одной крепости Коренице 6000 вооруженных людей, и в то же время другая крепость, важнее Кореницы, Аркона, оборонялась не менее значительным войском, а теперь на Рюгене считается людей, способных нести оружие, всего 9300 человек; подобным образом, в начале XII в. Поморье было так богато и так процветало, что, плененный им, очевидец приглашал немецких монахов туда жить и писал: "В этой стране могли бы удобно существовать монастыри, особенно для святошей нашего времени, которые, сознавая свою немощь, предпочитают богатую землю голым скалам или мрачной пустыне. Там рыбы невероятное множество, как в море, так и в реках, озерах и прудах: за грош можно купить воз свежих сельдей. Все Поморье изобилует всякою дичью, именно: оленями, зубрами и дикими конями (т. е. лосями?), медведями и кабанами, а равно свиньями и всяким скотом. Оно богато маслом от стад, молоком от овец, салом ягнячьим и бараньим, да к тому же производит в избытке мед, всякие хлеба, коноплю, мак и разные овощи". А в конце XIII и в XIV в. жалкие остатки поморских и ранских славян, удрученные, под властью своих народных государей, большими налогами и повинностями, нежели иностранные поселенцы, скрывались в глуши, в отдаленных, беднейших деревнях; этот народ, который в VIII в. призывался св. Бонифацием для обработки полей на Везере и Майне, который любил хлебопашество больше всякого другого труда, - считался уже неспособным к хлебопашеству: он одичал, и дичала земля его; поля славянские возделывались дурно и не давали всходов, деревня славянская была бездоходным имением; призывались иностранные колонисты, и уже в XIII в. все цветущие села в земле Бодрицкой, Стодорской и Лютицкой, на Ране и на Поморье, словом, по всей стране славян балтийских, находились в руках немцев. В 1285 г. Зверинский (Шверинский) граф писал, при передаче рейнфельденскому монастырю деревни Лозицы: "Мы хотим и обязуемся выпроводить всех Славян, нынешних жителей этой деревни, и так устроить с ними дело, чтобы, оставляя всякую надежду воротиться, они добровольно удалились и публично объявили, что не имеют в деревне сей никаких прав или собственности".
Отчего такой застой в жизни балтийских славян, отчего такое падение?
У передовых племен балтийского поморья внешней причиной была борьба с Германией: на эту борьбу они устремили все свои силы, ей пожертвовали всем; борьба кончилась несчастливо, и, павши, они были стерты с лица земли.
Но почему эта борьба была для них столь страшна и пагубна? Почему народ такой храбрый, такой стойкий, поддался завоеванию и истреблению? Были же другие народы, которых осаждало не меньше врагов, и они все-таки отбились и устояли; а восточная ветвь балтийская, поморяне, отдаленные от Германии, ею вовсе не тревожимые, не испытав ни покорения, ни насильственного истребления, так же, как их собратья, бодричи и лютичи, попали в застой и так же, как они, исчезли.
Значит, сила немцев была только внешним орудием, но не внутренней причиной гибели балтийских славян; если бы в них самих не было зародыша смерти, то они бы, конечно, соединились и отразили своих противников: для этого нашлось бы довольно народа славянского от Лабы до Вислы, от Голштинии до границ Силезии. А тем более поморяне отстояли бы свою народность от мирного водворения германцев, если бы в них самих была жизненная сила. Но никогда славянский народ между Лабой и Вислой не был в состоянии соединиться, ни внешним союзом государства, ни внутренним единством народной жизни, и немцам было не трудно истреблять его порознь и оружием, и мирным завоеванием.
Великое событие записано в русской летописи под 862 годом:
"Изъгнаша Варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети; и не бе в них правды, и въста род на род, быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. Реша сами в себе: поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву. Идоша за море к Варягом к Руси... Реша Руси Чюдь, Словени и Кривичи: вся земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет; да поидите княжить и володети нами..."
Так основалось то славянское государство, которое существует доныне.
И балтийские славяне в глубокую древность покорены были дружинниками, родными братьями варягов; и они потом изгнали их и не дали им дани, и начали сами владеть собою; и у них не было "правды", восставало племя на племя и возникали усобицы, и они воевали друг против друга. Но им недостало внутреннего мужества, чтобы сказать себе, что они все до единого не правы во вражде своей, что надобно пойти поискать князя, который бы владел ими и судил по праву; словом, в них не нашлось великодушия отречься от племенной исключительности для народного единства; и это их передало, разрозненных и слабых, не только внешней, но и внутренней слабостью, в крепкие руки немецкого народа.
Но неужели обвинять в этом самый характер балтийских славян и сказать, что в нем было больше эгоизма и менее великодушия, чем в русских славянах? Нет, эгоистическая привязанность балтийских славян к племенной разделенности произошла, конечно, не от природного их характера, а от условий их исторической жизни.
Славянам русским легко было отказаться от племенного быта в пользу государственного, потому что племенной быт у них не выработался, не определился, не укоренился в народном сознании и народной жизни. Они тогда только что выходили из ограниченного круга жизни единственно семейной, и не были скованы никаким издревле установленным порядком, который бы ниспровергался основанием государства. Напротив, балтийские славяне, уже издавна вышедши за пределы семейного быта, с времен незапамятных охвачены были чужими началами; а известно, что ничто не может так ускорить развитие народа, как знакомство и общение с другими народами, торговля, обширные сношения. Таким образом, еще в племенном быте застигло их самое быстрое развитие, и нас, действительно, удивляло раннее их образование и процветание. Но самый быт, который у них так рано развился и установился, по существу своему был недостаточен, ибо не допускал народного и государственного единства, этих условий, которые придают обществу людей вещественную силу и внутреннюю крепость; достигнув известной высоты (какую мы видим, например, у поморян: это, повторяем, самое совершенное проявление племенного быта), он останавливался, и начинался распад.
Другую причину бесплодия общественной жизни балтийских славян мы уже прежде нашли в глубоком искажении ее начал чужим наплывом; ибо только то способно к истинному, живому развитию, что вытекает из самобытных начал народного духа.
Как это оправдалось на балтийских славянах, мы уже видели: именно иностранная стихия в их быте, аристократия, положила начало их гибели.