Часть 4
Выходит, что я никогда прежде не понимал людей. Никогда больше не буду я верить в то, что они говорят, в то, что они думают. Именно людей, и только их одних следует бояться, бояться всегда.
Сколько потребуется времени на то, чтобы закончился их бред, когда, истощившись, они, наконец остановятся, эти чудовища?
Луи-Фердинанд Селин. «Путешествие на исходе ночи» (1)
Эрих Кестнер. «Гимн банкиру» (2)
Эрих Кестнер. «Фабиан» (3)
Германию следовало возродить из пепла — то есть перевооружить и обновить; все это вполне соответствовало пророчествам Веблена. Как было показано в предыдущей главе, датой, отметившей начало военного пробуждения Германии, можно считать апрель 1922 года, когда Рапалльским договором был заключен по видимости весьма своеобразный союз между веймарскими генералами и генералами Красной Армии. Кроме того, надо было позаботиться и о восстановлении основы германской промышленности. Прежде чем реконструировать германскую экономику, авторы Версальского договора решили дождаться, когда гиперинфляция уничтожит старую марку. Этот крах был с легкостью устроен британскими экспертами: принуждение германского правительства, увязшего в (военном) долге, вдвое превышавшем доходы страны, платить репарации (в иностранной валюте и золотом) без конфискации этого долга, загнало рейх в угол. В тесноте этого угла — бегство капиталов, падение марки, уклонение от уплаты налогов — стандартные действия дуэта «государство — рейхсбанк» могли привести только к инфляционному распылению и краху; в этом нет никакой мистики, никакой роковой ошибки. Единственная неопределенность касалась того срока, который потребуется для полного завершения этого финансового всесожжения. Потребовалось три года на то, чтобы полностью очистить Веймар от старого долга, сделанного ради ведения Великой войны, то есть период с 1920 по 1923 год.
В это время Банк Англии подыскал подходящего управляющего, способного организовать спасение Германии из Лондона на американские деньги. Хранителем банка была выбрана странная и интригующая фигура Монтегю Нормана: Норман продержался на этом посту необычайно долго — двадцать четыре года — с 1920 по 1944 год; случай уникальный за всю историю банка. Когда инфляция в Германии перешла в свою последнюю стадию, Норман инициировал процесс, в ходе которого Британия и большинство промышленно развитых стран снова оказались привязанными к так называемому золотому обменному стандарту. Эта операция — смысл которой так и не дошел до ученых того времени — ни в коем случае не была жалкой дилетантской попыткой горстки ностальгирующих джентльменов оживить древнюю денежную систему, существовавшую до Первой мировой войны. Отнюдь — это было весьма своеобразное творение управляющего, выходе воплощения коего он, если можно так выразиться, на целых шесть лет (1925-1931 годы) окутал банковскую сеть Запада одной-единственной, легко управляемой и ощутимо нестабильной паутиной платежей — и паутина эта уже несла в себе зародыш саморазрушения. Это тоже была игра, в которой каждый участвующий в ней центральный банк получал свою долю в определенной квоте золота. Для того чтобы накопить и защитить золотой запас своего банка, Монтегю Норман в 1920 году испытал две фундаментальные методики, кои он использовал десять лет спустя ради достижения имперских целей: (1) пауперизация Индии путем ограничения денежной массы (то есть путем преднамеренной дефляции), с тем чтобы привлечь индийское золото в Лондон, и (2) поощрение увеличения денежной массы (то есть инфляции) в Америке, как средство увода золота из Нью-Йорка, и обеспечения устойчивого потока американских инвестиций в Европе. К середине двадцатых годов Австрия (1922 год) и Германия (1924 год) стали первыми странами, которым помогли таким способом, и инфраструктура Германии превратилась в сияющий технологический бриллиант. Модернизация Германии была доведена до совершенства за счет необузданной спекулятивной лихорадки в Америке, где с 1924 по 1929 год публика массово бросилась подписываться на немецкие ценные бумаги. Норман остановил эту лихорадку великим крахом октября 1929 года, чтобы сохранить контроль над последней стадией взращивания Германии и над предполагавшейся агонией Веймарской республики. Когда в марте 1931 года Австрия и Германии объявили о намерении создать таможенный союз, то есть некое политическое объединение, каковым de facto попытались преодолеть состояние временной раздробленности, навязанной Версальским договором, новый золотой стандарт Нормана внезапно лопнул. Подготовив в конце двадцатых годов создание так называемой фунтовой зоны, с помощью которой Лондон привязал к себе колонии, с которыми образовал плотное самодостаточное экономическое ядро, управляющий подготовил Британию и ее доминионы к финансовому отделению от всего остального мира, каковое произошло летом 1931 года. Следуя монументальной шараде. Банк Англии представил себя жертвой всемирной финансовой неустойчивости, и Британия в сентябре 1931 года отказалась от золотого стандарта; таким образом, она сознательно разрушила международную систему платежей, полностью перекрыв финансовый кислород для Веймарской республики. После этого, пока республику рвали на части растущая безработица, уличные беспорядки и социальная деградация, британские клубы ждали бурного подъема немецких реакционных и радикальных движений: таким движением оказался национал-социализм, лидеры которого, начиная с осени 1931 года осаждали президента Гинденбурга, домогаясь власти. Гражданские и гуманистические силы Германии, однако, оказали сопротивление, и Гитлер не смог получить электорального большинства еще в течение двух лет за счет невыносимых народных страданий. Так продолжалось до 4 января 1933 года, когда финансовая ось Лондон-Нью-Йорк, воспользовавшись (1) двуличной, хотя в основе пробританской позицией СССР, (2) постыдной паникой Ватикана и (3) слепотой и глухотой германской социал-демократии, перешла к решительным действиям, практически открыто оплатив назначения Гитлера рейхсканцлером.
За период с 1924 по 1933 год с прозябанием нацизма было покончено — из малозаметной группки нацисты превратились в главных поборников давно ожидавшегося германского возрождения. До 1929 года многим представлялось, что пророчества Веблена оказались лживыми, но потом, совершенно, казалось бы, неожиданно, темная лошадка из «Майн Кампф» была выброшена на авансцену — благодаря социальному кризису и смуте.
Здесь-то и кроется главная трудность. В стандартных учебниках экономическую подоплеку возвышения нацизма либо рассматривают небрежно, либо не рассматривают вообще, а читателю привычно морочат голову, мимоходом, уверяя его в том, что Гитлер пришел к власти «из-за кризиса», не вдаваясь в дальнейшие более подробные объяснения. Что это был за кризис? Если не приложить усилий, чтобы разобраться в механизмах этого призрачного краха, Гитлер останется результатом случайных событий, социальным побочным продуктом глупо сложившейся финансовой конъюнктуры. Но такой взгляд абсурден.
Для всякого изучающего данный предмет это очень трудные годы, поскольку феноменология этой очень своеобразной фазы, в которой очень сложным образом сплетаются воедино (1) крах Уолл-стрит, (2) банковский кризис в Австрии, Германии и Британии, (3) отмена золотого эквивалента британского фунта или (4) открытое участие англо-американских финансовых кругов в приходе Гитлера к власти 4 января 1933 года, очень скудно документирована, да и в наши дни цепь взаимозависимости между политическими и экономическими составляющими событий относится к числу самых тщательно охраняемых тайн. Тем не менее известных самих по себе фактов больше чем достаточно для того, чтобы очень точно вставить их в основное повествование о взращивании нацизма и заново интерпретировать тревожные события 1930-1932 годов. Новая интерпретация неопровержимо указывает на прямую и сознательную манипуляцию сложными финансовыми структурами со стороны Британии, осуществленную с целью добиться желаемых результатов в Германии, в особенности же в Германии.
На период с 1924 по 1933 год британские финансисты, ведомые Банком Англии, стали главными и практически единственными главными героями вскармливания и взращивания гитлеризма. Дипломатия была оттеснена на задний план; в игру вступил банкирский артистизм, при решающем участии которого была разыграна пьеса, начавшаяся в атмосфере обманчивых надежд (1924-1925 годы) и закончившаяся полной катастрофой (1930-1933 годы). Солистом в оркестре, исполнившем эту сложную и решающую интерлюдию, и стал Монтегю Норман.
Никому и никогда не удастся подобрать ключ к пониманию того, как возвысился и пришел к власти Гитлер, если не разобраться в функционировании традиционной банковской системы и в природе денег. Именно недостаток такого понимания и приводит к тому, что самые решающие события, приведшие к возвышению и приходу к власти нацизма, списывают на неудачное стечение случайных обстоятельств в обстановке кризиса. Но в истории не бывает таких вещей, как случайность плохая или хорошая, — да и «кризис» никогда не принадлежит к числу природных катаклизмов, но всегда отражает нижнюю
точку экономической ситуации в циклических процессах, обусловленных относительно простой динамикой денежного обращения. К этой самой главной проблеме мы теперь и обратимся. Следующий раздел является необходимым введением к политическим и монетарным пертурбациям, послужившим фоном и основанием для восхождения Гитлера к вершинам власти.
Мир поделен на тех, кто создает деньги, и на тех, кто их не создает.
Все началось с золота. Благородные металлы обладают одним достоинством, одним свойством, которое выделяет их среди всех прочих материалов, это свойство заключается в их вечной сохранности (4). Так, светло-желтый металл сделался общепризнанным средством обмена — жетоном, знаком торговых сделок, причем эти жетоны молено было прятать и сохранять в неспокойные времена и быстро выходить с ними на рынок, как только небо очищалось от туч. Металлический диск был меновой единицей и одновременно был средством накопления. Так как люди никогда не полагались друг на друга, то они решили именно золото назвать деньгами: это позволило им овеществить богатство и превратить его в товар, более прочный, чем узы человеческого сообщества, каковые, как всем стало давно известно, могут порваться в любой момент. Золотые же монеты можно было закопать во дворе.
Потом появилась группа людей, которым со временем стали доверять хранение золотых запасов; так на свет родились банкиры; эти последние быстро сообразили, что владельцам доверенных им золотых запасов на еженедельное проживание требуется лишь малая толика золотых монет и слитков; этот факт вдохновил банкиров на то, чтобы одалживать золото третьим лицам, в то время как законные владельцы этого одолженного золота пребывали в полной уверенности, что их ценности надежно спрятаны под сводами банковских подвалов. Вскоре настало время, когда банкиры начали распределять бумажные знаки, вместо того чтобы перемещать громоздкие слитки; возникло понятие гарантийного покрытия: столько-то золота столько же и еще какое-то количество бумажных купюр; другими словами, золото на депозитах банка всегда составляет какую-то долю от распространенных бумажных банкнотов — чем меньше доля золота в этом соотношении, тем более рискованной становится политика банка. В залог золота банк выдает своим клиентам счета и чековые книжки, на которые можно приобретать товары и услуги. Банк, непредусмотрительно ссудивший слишком много клиентов, пострадает, так как среди его вкладчиков пойдут слухи о банкротстве: в этом случае депозиторы бросятся в банк, чтобы получить свои деньги в золоте, так как всегда существует обоснованное подозрение, что в каждый данный момент в банке нет достаточной наличности, чтобы заплатить всем. Все это хорошо известно теперь и было известно всегда: известно, что банковское дело зиждется на грандиозном мошенничестве. Для банкиров весь трюк заключался в том, чтобы (1) заставить людей принимать банкноты так, словно это было золото, (2) самим обладать драгоценными металлами, (3) прятать их в подвалах и (4) постепенно выкачивать золото из обращения.
Но несмотря на то что все это было хорошо известно, банки так и не были реформированы, и никогда не переставали существовать традиционные банки; вместо этого они ветвились, причем очень быстро. Собственно, по-иному и не могло быть, так как деньги однажды превращенные в товар, то есть в золото, и присвоенные, давали в руки исконную силу, отличную от всех прочих — непосредственное проявление этой силы есть процентная ставка.
Этот простой процент, который стал управлять жизнью империй, — что это? Страховой взнос, комиссионные? Это и ни то и ни другое — так как и то и другое банки собирают с клиентов отдельно. Процентная ставка — это совсем другая история. Это цена золотых денег, это выражение того особого свойства, каким обладает золото и какое его владелец обыкновенно использует для того, чтобы поставить ближнего в затруднительное положение. Власть банкиров заключается в том, что они «продают» в кавычках средство, которое не погибает (деньги) для того, чтобы к своей выгоде воспользоваться остальной частью экономики, состоящей из производителей, которых заставляют наперегонки предлагать на продажу те товары, которые портятся, — от овощей до домов и машин.
После этого суть дела свелась к тому, чтобы скупить золото и монополизировать денежное обращение. Тот, кто контролирует деньги, контролирует всю государственную систему: ее деятельность, ее политику, ее искусство и ее науку. Короче говоря, все. И тут начинается бешеная гонка, которая происходит одновременно с построением «решетки», банковской сети. Решетка обладает набором узлов, расположенных в сердце экономической активности. В этих узлах — скрытными сторожами, банкирами — производятся расчеты, результаты которых рассылаются по ветвям сети с нарочными.
Золото по большей части исчезает из обращения; теперь его прячут в подвалы резервных банков, которые вместо него выдают экономически активным субъектам бумажные купюры. Великий круговорот свершился: золото вернулось туда, откуда вышло, — под землю, а деньги приняли ту форму, какую они должны были иметь всегда, форму, обусловленную самой их природой: они стали неосязаемым символом. Деньги стали перемещаться в форме рядов чисел на номерных счетах, в то время как золото, плотное, тяжелое и громоздкое, надлежащим образом хранилось в глубоких подземельях. Но эти деньги, эти балансы на номерных банковских счетах никогда не были общественными или государственными деньгами. Деньги были присвоены с самого начала. Их можно видеть только за экраном: но для того, чтобы завладеть наличностью, необходимо разрешение банкира. Если такое разрешение человеку дано, то этот счастливец получает возможность пользоваться красивой чековой книжкой, служившей пропуском для путешествия по тому лабиринту, в который в девятнадцатом веке превратились коммерческие взаимоотношения. Следовательно, процентная ставка представляла (и представляет до сих пор) собой цену, которую платят (1) за пользование неуничтожимыми средствами, в то время как деньги, как и все материальное, имеют вполне определенный и ограниченный срок годности, и (2) за доступ к принадлежащей банкирам «решетке».
Но это было только начало. Затем банкиры принялись накапливать золото, печатать и распространять банкноты — в названиях которых отражались весовые части банковского золотого запаса — под ростовщический процент, навязывая тем самым свою частную, корпоративную монополию гражданам своих стран.
Каким образом банкирская решетка взаимодействует с экономическим организмом? Основополагающий принцип прост: тот, кто хочет получить доступ к решетке, — то есть тот, кто нуждается в наличных деньгах, — в письменной форме представляет банкиру обещание, лист бумаги, то есть долговое обязательство, в котором он отказывается от своей свободы в степени, зависящей от количества взятых у банка долларов плюс процентная ставка. Таковыми были коммерческие векселя производителей, долги, обеспеченные капиталом производителей (помещение, орудия труда, земля, будущие доходы и т. д.), и даже векселя государственного казначейства, долговые обязательства, обеспеченные правом государства собирать налоги с граждан — если все сообщество в целом становилось клиентом банкирской решетки; граждане и государство должны были платить, если хотели получать деньги на свое ежедневное пропитание. Банкиры вкладывали деньги в экономику, беря в залог саму жизнь и достояние экономики — дело обстояло таким образом, что банки, захватив в свои руки редкое, неуничтожимое средство обмена, стали ростовщиками граждан и государства.
Долговые обязательства и векселя сторон, государственных, общественных и частных, признанные надежными и достойными доверия, аккуратно складывали в портфель, называемый активами банка. Выполняемую банкиром операцию назвали дисконтом; например, банкир принимает вексель или долговое обязательство на 100 каких-то денежных единиц, дисконтирует их на 10 процентов и выдает клиенту 90 денежных единиц (удерживая себе 10 процентов). Денежный рынок есть нечто иное, как общая сумма потребности банкирской решетки в ценных бумагах экономических субъектов: частных или государственных акциях, краткосрочных или долгосрочных долговых обязательствах, облигациях государственных и частных компаний самого разнообразного типа. Чем больше бумажных обязательств покупал банк у частных лиц и муниципалитетов через дисконт, тем более оптимистичными становились ожидания банкира на экономический подъем и тем дешевле начинал банк продавать деньги: происходило снижение процентной ставки.
Снижение ставки в сочетании с устойчивыми вливаниями банковских наличных денег запускало экономический бум, бум же сопровождался ростом цен: происходило то, что называют кредитной инфляцией. Если бум был значительным, то текущая процентная ставка начинала расти, чтобы соответствовать повышению цен; все это называлось французским словом hausse, повышением курса: это автоматический механизм, изобретенный банками для того, чтобы получать свою долю прибыли от разбухающего водопада денег, а также для того, чтобы удерживать цены под разумным контролем. Кроме того, повышение курса приостанавливалось из-за отказа от кредитования наименее прибыльных концернов (5). Бум продолжался до тех пор, пока труд заемщика покрывал процентную ставку; но когда благодаря избытку предложения цены, в конце концов, начинали падать, эта разница (норма прибыли минус процентная ставка) быстро съеживалась. Экономическим субъектам живо напоминали о том, что деньги, которыми они распоряжаются, были даны им в долг.
Когда производители теряют способность оплачивать процентную ставку, наступает конец: банки говорят «хватит!» и требуют возвращения займа, концерны становятся банкротами, рабочих увольняют, а наличность по соответствующим каналам возвращается в банкирскую решетку. Кризис, нищета, удушение общества.
Такой тип повсеместного рецидивирующего паралича стал определяющей чертой современной финансовой системы после того, как несколько банкирских олигархий, контролировавших каждая свой собственный узел в решетке, пришли к выводу о необходимости создания представительного учреждения — центрального банка — призванного следить за золотом и фиксировать процентную ставку (то есть контролировать цену денег); в деятельности такого банка частные концерны принимали участие в форме держания акций; в совет директоров банка концерны направляли консультантов для совместного решения деликатных вопросов взаимодействия между решеткой, государством и экономикой.
В результате великие общества Запада начали — одно за другим — падать жертвами этой системы: к концу девятнадцатого века каждая страна страдала от гнета своей решетки, которая выросла в центральный орган, управляющий кредитными структурами, устроенными в виде перевернутой пирамиды. В находившейся внизу вершине пирамиды помещался золотой запас. Над золотым запасом (то есть над «золотым покрытием») наряду с заложенной собственностью мира громоздились резервы дочерних банков, державшихся на депозитах материнского учреждения, а выше этой оболочки дочерние банки занимались своим грабительским промыслом. Деньги крупных банков обеспечивали потребности меньших банков, и такое ступенчатое использование кредита с увеличением массы чековых денег достигало, в конце концов, периферических филиалов, которые и определяли границы основания пирамиды, на краешке основания которой в весьма неудобной позе сидела экономика страны.
Так тонкая жила желтого металла привела к созданию монументальной конструкции.
Ко второй половине девятнадцатого века, в условиях пресловутого золотого стандарта, во всех промышленно развитых странах валютный курс стали выражать в золоте — было объявлено, что марка, франк или фунт стоят столько-то граммов золота, а банкноты были законодательно объявлены конвертируемыми в золото в каком-то данном соотношении, названном паритетом. Национальные валюты были привязаны к золоту, а паритеты нескольких валют были связаны перекрестными соотношениями. Например, в Британии, по условиям золотого стандарта, который был установлен до Великой войны, 77 шиллингов и 10,5 пенсов были эквивалентны стандартной унции (1111/12 грамм чистого золота)*,
* То есть 77 шиллингов 10,5 пенсов были эквивалентны 3 фунтам (20 шиллингов в фунте) и 17 шиллингам 10,5 пенсов.
а в Соединенных Штатах 20 долларов 67 центов были эквивалентны большой унции (12 12/12 грамм чистого золота), поэтому курс обмена двух валют, приведенных к золотому стандарту составлял один фунт за 4 доллара 86 центов. Нам следует хорошенько запомнить этот «паритет».
Для того чтобы конкурировать в этой игре, правительства, поддерживаемые своими центральными банками, были вынуждены направлять все свои усилия в коммерческой и финансовой отраслях на то, чтобы защитить, а при возможности и увеличить свой золотой запас, каковой в большой степени был хорошим показателем торговых достижений державы. Клапаном, регулирующим приток и отток золота из страны, был ее платежный баланс.
Платежный баланс имеет сложную составную природу и включает в себя текущий счет и баланс движения капитала. Текущий счет — это опись всех торговых достижений государства; задача текущего счета — наблюдение за несоответствием между импортом и экспортом осязаемых товаров (то есть за торговым балансом) и за так называемыми невидимками: аренда кораблей, страховые премии и выплаты по процентам. Игра на таких невидимках всегда была сильной стороной, настоящим форте Британской империи. Баланс движения капитала, напротив, отражал разницу между притоком и оттоком фондов относительно национального финансового центра. Главным инструментом регулирования этих денежных потоков была процентная ставка. Банк мог значительно поднять ее и тем самым привлечь иностранные деньги в свои банки; как говорили в то время, ставка в 7-10 процентов способна притянуть деньги даже с луны. Напротив, низкие процентные ставки у себя дома неизбежно заставят отечественных держателей золота искать более высокой прибыли на свои праздные фонды за границей.
Очевидный недостаток политики «высокой ставки» у себя дома, заключался, однако, в удушении собственной экономики; такая политика приносила выгодные барыши финансовым компаниям, банковской решетке и праздным собственникам, но вредила всем остальным. Таким образом, применять этот инструмент регуляции надо было осторожно и дозировано и никогда слишком долго. Если деньги дорожают, то удорожаются и инвестиции, и работа тормозится и останавливается.
В том, что касается движения золота, на эффекте изменений банковской ставки зиждется возможность достижения желаемого результата максимально быстрым способом. Этот способ безошибочно применяли как основной принцип «оздоровления финансов» во времена кризисов, то есть когда опасность грозила надежности покрытия центрального банка, так как орды спекулянтов стремились избавиться от отечественной валюты и обменять ее на золото; происходила «утечка» банковского резерва.
Если валюта падала, а казначейство оставалось пассивным наблюдателем, то спекулянты занимали еще большие количества местной валюты, меняли ее на золото, а потом, дождавшись дальнейшего падения, снова конвертировали в нее золото, играя на снижении курса. Этот процесс мог повторяться до бесконечности. Можно было рассчитывать на то, что значительное повышение банковской процентной ставки (например, с трех до восьми процентов) сможет привести к усмирению спекулянтов (так как для последних заимствования становятся слишком дорогими), и, что еще более важно, эта мера мгновенно привлекает зарубежных инвесторов с их фондами, которыми пополняются банковские резервы и за которые банк готов платить «сверх», то есть разницу в ставке (в нашем случае это 5 процентов).
Когда страна испытывает дефицит платежного баланса в отношениях с другой страной либо из-за того, что покупает за границей больше, чем продает, либо вследствие оттока капитала, либо из-за того и другого вместе, то ей приходится устанавливать рассчитываться с партнером в золоте. Если страна теряет золото, соответственно уменьшается «покрытие» центрального банка: государству приходится ограничивать количество кредитных денег в обращении для того, чтобы поддерживать данное и работоспособное соотношение (золота и банкноты). И что делало такое государство? Оно поднимало процентную ставку, подавая этим сигнал, что снижает доступность к наличным деньгам из-за золотого кровопускания. В результате экспортеры капитала — все эти паразитирующие собственники, вкладывавшие в отечественную валюту, превращавшие ее в золото и переправлявшие золото туда, где оно приносило большую прибыль, — оказывались в неудобном положении, а у иностранных инвесторов возобновлялся интерес на внутреннем рынке капиталов данной страны из-за возрастания процентной ставки. Таким образом, можно было рассчитывать на то, что золото снова потечет домой и равновесие, то есть паритет, будет восстановлено (6). Напротив, страна, обогатившаяся за счет мощного притока золота, которое устремляется в нее на волне устойчиво положительного платежного баланса (благодаря успешному экспорту товаров и (или) за счет предоставления инвесторам привлекательных выгод), может позволить себе снижение процентной ставки, что приведет к увеличению объема ликвидности на ее рынках, что несколько раздует денежный эквивалент золота. Именно это сделает Америка в двадцатые годы. Давайте обратим особое внимание и на это обстоятельство.
Таковы были «правила игры» довоенного золотого стандарта.
С началом Первой мировой войны все игроки, за исключением Соединенных Штатов, снялись с золотого якоря. Решившись начать и вести войну, европейские правительства надавили на банкирскую решетку, добившись разрешения печатать много бумажных денег, с помощью которых, платя более высокую цену, можно было заставить людей отвлечься от прежних мирных занятий и полностью направить энергию на достижение победы. Ввиду столь массивной инфляции, которая неизбежно должна была сделать невозможной конвертируемость золота, золотая фикция была оставлена, но, естественно, осталась привилегия решетки продавать наличные деньги и чеки военным министерствам. Таким образом, патриотически настроенные страны мира вступили в следующий исторический этап того чудовищного надувательства, известного под названием «государственные финансы»: казначейство каждой воюющей нации во множестве печатало ценные бумаги, решетка по своим кредитным линиям дисконтировала их на приобретение вооружений, государственный долг рос как на дрожжах, а простые граждане платили налоги воюющему государству, которое использовало их на оплату интересов паразитирующих клиентов и владельцев решетки, которые — в первую очередь — одалживали им банковские деньги.
На руинах этого устрашающе дикарского культа Британия завершила инкубацию нацизма.
Монтегю Коллет Норман родился в 1871 году в банкирской семье. Его отец Фредерик был юристом банкирского дома Сити. Его дед по отцу долгое время заседал в совете директоров Банка Англии и из своей аристократической флегматичности умело уклонялся от избрания управляющим, в то время как дед по материнской линии, сэр Марк Коллет этот пост получил, хотя и не снискал на нем лавров, пробыв в должности с 1887 по 1889 год. Учиться Монтегю послали в Итон, строгий распорядок которого пришелся юному Норману не по вкусу. Он перевелся в Кембридж, но и здесь оказался не на своем месте. Он бросил университет, не зная, чем заниматься дальше. Молодой человек явно нуждался в мудром наставлении. Дедушка Коллет был счастлив оказать такую услугу и отправил внука в свою епархию — в респектабельный акцептный банк «Браун Шинли». «Браун Шипли» был лондонским филиалом престижного американского банка «Братья Браун и К° который на своих кораблях перевозил до «75 процентов рабского хлопка из Южных Штатов британским владельцам текстильных фабрик» (7).
Так, в 1895 году Монтегю Норман вступил в банкирское братство решетки. Остальное последовало само собой: он был воспитан в любви к имперской Британии и ее барду Киплингу, стихотворение которого «Три солдата» он помнил как «Отче наш». Но члены семьи вскоре начали замечать, что с ним что-то не в порядке. У Монтегю оказались какие-то проблемы с нервами. Норман оказался подвержен частым приступам мучительной меланхолии и припадкам уныния — столь невыносимого, что его нервы не выдерживали и хрупкое тело валилось на пол, словно содержимое изрезанного на куски мешка. В полутьме бесконечных выздоровлений он баюкал свои нервы и «неистовую голову» (8), медленно возвращаясь к нормальной жизни. Очень часто беспомощные доктора отправляли его в экзотические круизы на солнечные острова. Эти беспрестанно повторявшиеся путешествия из глубин безумия в отдаленные морские гавани, видимо, и предопределили его пребывание на высоком посту в течение без малого полувека.
В банке «Браун Шипли» он снискал репутацию «одинокого странного человека»; в банке он был несчастлив (9). Атмосфера была душной и затхлой, а несогласие с партнерами и коллегами часто приводили к безобразным перебранкам и ссорам, за которые Нормана вскоре перестали прощать. Иногда его, правда, посещали какие-то предвидения, но в чем они заключались, правление банка никому не рассказывало, В 1913 году, придя, наконец, в отчаяние от того, что никто не может поставить ему четкий диагноз, Норман нанес визит Карлу Густаву Юнгу и предоставил в распоряжение великого психиатра свою «буйную голову». Диагноз был поставлен, но оказался таким страшным, что Норман так до конца своих дней никому его не открыл. Как он говорил своим знакомым, «было обнаружено, что нарушена механика работы его головного мозга», «в котором имеется один участок, который и создает всю проблему» (10).
К 1915 году он проработал в «Браун Шипли» 20 лет, съел в делах компании собаку и узнал о решетке — ее запутанных дорожках, ключах и множестве потайных ходов и ловушек — все, что можно было узнать, и в возрасте сорока четырех лет понял, что давно созрел для ухода с этого насиженного места. Его партнеры, которые уже не могли его дальше терпеть, ускорили его уход и облегченно вздохнули. Все «если» разрешились. Война уже шла всерьез.
К этому времени некоторые выдающиеся черты Нормана были уже по достоинству оценены сторонними наблюдателями: «неукротимая энергия» (11), «скрытность, временами доходящая до абсурда» (12), «поразительная память на места, числа и факты» (13), «мастерское умение притворяться и лицедействовать» (14), «склонность излишне драматизировать ситуацию... вводить в заблуждение и мистифицировать всех и вся» (15); к этому надо добавить его необыкновенное обаяние, перед которым мало кто мог устоять; и откровенное, пусть даже и перемежающееся безумие.
Какое-то время он брался за любую работу, которую ему предлагали; он консультировал по вопросам, относящимся к цензуре почты и к страхованию самолетов, до тех пор, пока Брайан Кокейн, заместитель управляющего Банком Англии не сжалился над ним и не ввел его в совет директоров как превосходного секретаря, правда, без всякого официального статуса. Кокейн не стал попусту тратить время и сразу же избавил Нормана от всяких иллюзий, какие тот мог связывать с этим приглашением, каковое «ни в коем случае не означало, что он в ближайшем будущем займет место заместителя управляющего» (16).
Каким образом большинство директоров Банка Англии действительно заняли свои места в совете... должно было, за редким исключением, оставаться тайной... Существует внутренний кабинет, называемый комитетом казначейства, именно этот комитет занимается выработкой общей политики и отношениями банка с правительством. Именно этот кабинет на самом деле управляет банком. Комитет состоит из управляющего, заместителя управляющего и еще семи директоров. Имена этих директоров никогда не разглашаются. Так что в действительности банк управляется неким тайным советом (17).
Но потом, хотя и не известно доподлинно, как именно, — вероятно, благодаря доскональному знанию американской финансовой политики, тропы которой вследствие войны сблизились с британскими интересами, — Норман сумел в таком выгодном свете представить свои знания и опыт, что сделался «незаменимым». В банке было принято следующее негласное правило: из директоров совета избирали заместителя управляющего сроком на два года, а затем его выдвигали на должность управляющего на следующие два года. Война заставила сделать исключение, и Уолтер Канлифф, бывший управляющим, когда началась война, оставался на своем посту в течение пяти лет — с 1913 по 1918 год. После отставки Канлиффа его место занял Кокейн, а Норман в 1918 году стал его заместителем. Канлифф был трудным человеком, оставившим у сотрудников недобрую память, но тем не менее он употребил все свое влияние, чтобы внушить своему ближайшему окружению обоснованность своего страха, доходящего до степени одержимости:
«Монтегю Норман, — говорил Канлифф, — в настоящее время — самый блестящий человек в банке. Он наверняка станет следующим управляющим. Я не вижу никакого другого кандидата. Но его блистательная невротическая личность может создать массу неприятностей. Я чувствую свою личную ответственность за то, что поставил его и банк в очень опасное положение...» «Он нуждается во власти просто для того, чтобы не упасть, и он не сдастся и достигнет своего, но тогда будет уже поздно... Чего я действительно боюсь, так это того, что Банк Англии будет национализирован при жизни Нормана, и моим единственным утешением является то, что я сам этого не увижу» (19).
Практически ничего не известно о тех интенсивных переговорах, которые наверняка велись в конце войны между банком, клубами и министерством иностранных дел по вопросу о финансовых операциях, которые было необходимо провести в послевоенной Европе. Учитывая те денежные сложности и хитросплетения, которые были приведены в движение Версальским договором, для империи было уже не совсем безразлично, какого профессионала из банкирских лондонских династий увенчают короной управляющего Банком Англии. Канлифф произносил массу многозначительных интригующих слов. Он безотчетно чувствовал, что то, что он сам и большинство его предшественников всегда считали представительной коллегией привилегированной гильдии, могло в умелых руках другого банковского жреца, имевшего более развитое воображение, чем у них, незаметно измениться таким образом, чтобы работать на цели и задачи, которые не должны и не могут избирательно диктоваться одним только внутренним кругом такой гильдии. Империя не только — благодаря войне — присоединилась к банку, прочно утвердившись в его тылах, она также благосклонно взирала на избрание такого управляющего, который смог бы успешно обуздать банковскую сеть и перестроить ее в соответствии с новыми директивами Британского государства, но при этом не нарушил бы в значительной степени рутинную деловую активность банковского сообщества. Вероятно, именно это Канлифф имел в виду, говоря о «национализации».
31 марта 1920 года случилось то, чего он больше всего опасался: Монтегю Норман был избран управляющим Банком Англии. «Не более чем на два года, — говорилось в решении, — как предписано старым статутом». Не без оснований дожи совета директоров впустили его к себе с черного хода. И он остался. Через пять лет его посвятили в понтифики банка. И так, согласно последующим утверждениям, от двухлетия к двухлетию, он исполнял обязанности управляющего на протяжении двадцати четырех лет. Дуб нашел своего друида — и наоборот.
И хотя поначалу его кандидатуре противились — в кварталах Сити жаловались, «что не знают этого человека» (20) — он не стал терять время и очень быстро переоборудовал свой корабль для плавания по бурным финансовым водам послевоенной эры.
Надо сказать и о союзниках: прежде всего Норман позаботился о том, чтобы сохранить и укрепить связи с мандаринами американской банкирской решетки: Дж.П. Морганом и компанией. Из этого клана первым и основным тузом был управляющий Федеральным резервным банком Нью-Йорка (ФРВНИ) Бенджамин Стронг, с которым Норман познакомился и подружился в последние два года войны (21). Стронг, который стал управляющим в 1914 году, «как объединенный кандидат банков «Дж. П. Морган» и «Кун, Леб и К°» (22), как говорят стал, первым из череды деятелей, подпавших под обаяние Нормана, причем настолько явно, что президент США Герберт Гувер обвинил его в том, что он стал «ментальным довеском» Европы и Нормана.
Стильно и таинственно:
Репутация таинственной богоподобной отчужденности и дразнящего всезнания, которая превратила имя Монтегю Нормана в легенду задолго до конца двадцатых годов, была как раз той репутацией, какой он осознанно и тщательно добивался... Открытые конфликты... и даже частные раздоры, были слишком грубыми методами, к которым он питал отвращение... Норман разработал собственную отточенную технику общения с лондонским Сити, который как целое очень быстро подпал под почти сверхъестественную ауру благоговения, которое он внушал своей зловещей репутацией человека, способного одновременно знать, чего он хочет, и точно угадывать намерения других. Его первым и величайшим талантом было умение склонять на свою сторону и заражать своими идеями тех друзей, которые успели подпасть под непреодолимое обаяние его личности... Как паук, плел он тончайшую паутину личных связей и контактов, которую раскидывал из своего кабинета в самые отдаленные и укромные уголки лондонского Сити... Ничто из того, что там происходило, не могло укрыться от слуха Нормана — он моментально узнавал обо всем... После этого он... одобрял или не одобрял... поддерживал или препятствовал. Его источники были безупречны и, как правило, точны. Он был... поразительно хорошо информирован.
Выказывая замечательную снисходительность в своих апологиях, биографы Нормана дополнили этот эскиз «человека-паука» весьма смелым соображением, являющим собой превосходный пример давней «ученой» традиции пропускать и запутывать сведения, касающиеся деятельности Нормана и Банка Англии в период между двумя мировыми войнами:
Но кем был Норман, если не невезучим дублером, которому выпало сыграть, наконец, главную роль в этой общественной драме? Он конечно же хорошо знал текст своей роли, но абсолютно не знал сюжета (23).
Здесь, однако, можно удивиться: как мог виртуозный верховный жрец банкирской решетки в течение двадцати четырех лет удерживать понтификат в должности главного казначея империи в период, совпавший с самой критической эпохой западной истории, если он «не знал сюжета»?
Сюжет на самом деле начал развертываться в Версале, и первый акт драмы завершился пророчеством Веблена. Второй акт был поставлен на германской сцене — то было крещендо живописных путчей, апофеозом которых стало национальное банкротство, совпавшее с выступлением Гитлера в мюнхенском пивном зале. Теперь, наконец, действие смещается на мировые рынки, в то время как бурный немецкий эксперимент оставили докипать в безвестности. Все это время Банк Англии отнюдь не пребывал в праздности. Норман весьма внимательно следил за происходившими событиями, обращая особое внимания на действия, которые в то время совершал его друг Бен Стронг по ту сторону Атлантики.
Как раз в то время, когда заключался Версальский договор, то есть, в июне 1919 года, Соединенные Штаты переживали свой первый послевоенный бум, необычайную кредитную инфляцию, запущенную мировой войной, потребовавшей массовых закупок продовольствия и товаров со стороны союзников. При обилии золота в хранилищах, распухшей кредитной базе, взлете цен и низкой безработице дополнительные, лишние американские кредитные деньги породили взлет на фондовой бирже и стимулировали спекуляцию недвижимостью, достигшей своего апогея в ноябре 1919 года (24). Эта игровая мания достигла таких масштабов, что проценты по займам до востребования*
* Займы, которые выплачивались в срок по выбору заемщика или кредитора с оповещением за 24 часа.
достигли астрономической высоты — 20 процентов. В Лондоне, как и в других финансовых центрах, такие квоты достигались, как только извлеченные в Сити банковские сальдо доставлялись по банковским сетям на Уолл-стрит, чтобы поддерживать такие высокие ставки. Другими словами, тем самым осуществлялся экспорт капитала, и, пока трансферт был устойчив (британские инвесторы продавали фунты и приобретали доллары), фунт стерлингов ослаблялся по отношению к доллару, который в 1919 году был единственной валютой, привязанной к золоту; ослабление по отношению к доллару автоматически означало ослабление по отношению к золоту.
Если принять, что главной целью Британии после «возвращения в нормальное состояние» действительно было возвращение золотого стандарта ее валюты, то такое бегство капитала и падение обменного курса представляло серьезную проблему и препятствие. Но почему так важно было снова привязать валюту к золоту? «Ради престижа!» — в один голос отвечали хранители британских сокровищ. Но это была ложь, и немалая.
В действительности банк готовился к планированию великой стратегической игры, на столько сложной и потенциально настолько опасной, что она требовала величайшей осмотрительности со стороны клубов, посвященных в ее суть. А уж они-то знали, как себя держать и какую мину строить, когда дело дошло до дерзких расспросов со стороны общества относительно их деятельности: они просто не стали «ни объясняться, ни оправдываться». Эту максиму, как говорят, «чрезвычайно любил Норман» (25).
Для того чтобы вернуться к золотому стандарту, Британия отвела себе пять лет — до 1925 года (26). Но сначала ей следовало урегулировать некоторые проблемы в колониях.
Индия, обладавшая весьма рудиментарной банкирской решеткой, испытывала всем известный голод в благородном металле, который там, по старому порядку, был обычным платежным средством по долгам. Вклад Индии в военные расходы Британии был таким большим, что Индия с сентября 1919 по февраль 1920 года непрерывно требовала удовлетворить ее потребность в золоте, чтобы добиться явного положительного сальдо в торговле с имперским центром, что оказывало огромное давление на Лондон. Именно это и отсасывание средств из-за спекулятивной лихорадки на Уолл-стрит приводило к дальнейшему ослаблению фунта стерлингов. Индия отчаянно пыталась сохранить свой золотой запас во время войны, но все попытки были жестко пресечены. Индии пришлось удовлетвориться либо серебром, либо фунтами стерлингов (27). Принимать последние Индия не желала, но поскольку получить золото от Лондона было невозможно, то Индия получала из Британии фунты стерлингов и покупала на них серебро в Америке. Но и это, жаловались в казначействе, ослабляло фунт (по отношению к доллару).
Для финансовых капитанов Британской империи настало время вмешаться; и вот что они сделали.
Против Индии был проведен двойной маневр. Сначала был нанесен удар по рынку серебра. В одностороннем порядке содержание этого металла в британских монетах было уменьшено с 0,925 до 0,500 граммов, то есть, другими словами, доля примеси в серебряных монетах была удвоена по сравнению с исходной. «Этому примеру последовали Австралия, Новая Зеландия, а позже и большинство ведущих государств Европы и Южной Америки» (28). Так Британия изъяла из обращения полновесные серебряные монеты, которые в 1920 году по сумасшедшим ценам были проданы на рынке. Этот маневр привел к катастрофическому падению цен на серебро. Таким образом, крутое обесценивание белого металла облегчило бремя фунта стерлингов*,
* Так как теперь надо было платить меньше фунтов для того, чтобы на доллары покупать серебро в Америке; таким образом и была снята нагрузка на фунт.
что в долгосрочной перспективе перекрыло канал, по которому Индия угрожала восстановлению британского золотого запаса.
Одновременно финансовые воротилы развернули наступление и на золотом фронте. В феврале 1920 года было, опять-таки в одностороннем порядке, объявлено, что рупия приравнивается к двум золотым шиллингам. Другими словами, британские финансисты вполне осознанно сделали рупию чрезмерно дорогой в золотом эквиваленте. Эта полупринудительная мера была проведена под аккомпанемент задабривания Индии дутыми перспективами покупки ею серебра или чего бы то ни было еще в мире по договорным ценам. И индийский импорт, подхлестнутый искусственно усиленной валютой, действительно пережил бум, в то время как экспорт — что вполне естественно — пережил катастрофический крах, каковой мгновенно изменил в пользу Британии торговый баланс между нею и Индией (29). Фермеры, зависимые от экспорта, сильно пострадали, видя, как их экспортные цены взлетают до мирового уровня, а доходы вследствие этого сильно снижаются. Последний удар был нанесен с помощью перемещения капиталов: те паразитирующие индийские богачи, которые могли себе это позволить, осознав чудовищно завышенную цену рупии, как и неминуемое скорое падение ее стоимости, сразу же стали превращать рупии в фунты, а затем превращать фунты в золото. Такое бегство капитала (в Британию для покупки золота) автоматически уменьшило резервы золотого стандарта, который индийское правительство поддерживало в Лондоне. Для того чтобы восстановить этот резерв, ценные фунтовые бумаги (стандартная форма банковского поручительства), служившие «покрытием» обращавшихся в Индии бумажных денег, были переведены из Бомбея в Лондон, и таким образом, для того чтобы компенсировать трансферт, был ограничен индийский кредит (30).
Один раз битые завышенной оценкой валюты, что при снижении цен больно ударило по жизненному уровню, и битые повторно удушением кредита, индийцы лишились последнего средства требовать золота. Но и этого мало: капитаны империи не без удовольствия наблюдали, как их схема заставила значительную часть населения колонии выкопать из земли серебро и золото, чтобы расплатиться с долгами, тяжесть которых увеличилась вследствие удорожания рупии. Действительно, какая-то часть индийского золота, извлеченная из земли, попала в правительственные учреждения и немедленно отправилась в Лондон для возмещения дефицита торгового баланса (31). К октябрю 1920 года Индия превратилась в одного из экспортеров золота и оставалась таковым до последней четверти 1921 года. Там жаловались, что правительство Индии «стало в лучшем случае немым свидетелем этой грязной аферы» (32).
Эта тактика, скорее дьявольская, нежели грязная, с блеском себя оправдала. Решение это, однако, было временным, и Норман не играл в нем значительной роли, хотя, должно быть, знал обо всех деталях этой операции, которая началась незадолго до его вступления в должность управляющего, и все мельчайшие подробности которой он, учитывая, что Индия представляла для него «важнейший финансовый интерес», запечатлел в своей бездонной памяти. Но Норман несомненно играл роль, причем главную, в создании первого американского послевоенного бума, каковой отметил начало его финансового правления и явил собой первый пример игры, которую он затеет десятилетием позже для достижения далеко идущих целей Британской империи.
Из рисунка 4.1, на котором отражена эволюция цены денег в Британии и Соединенных Штатах, видно, что как только Норман был избран управляющим, процентная ставка в Лондоне поднялась с высоких 6 процентов до головокружительных 7 процентов — на целый пункт выше, чем в Нью-Йорке. Это был гамбит скоординированной тандемной политики, выработанной совместно с Федеральным резервным банком Нью-Йорка, и этот гамбит будет повторен в 1929 году.
Когда Норман душил Британию семипроцентной ставкой, «доведя численность безработных более чем до одного миллиона человек» (34), Стронг следовал его примеру, и уровень процентных ставок поддерживался на этом уровне в течение целого года, вследствие чего обе страны к весне 1921 года переживали тяжелейшую депрессию в своей истории: за двухлетний период (1920-1921 годы) безработица в Соединенных Штатах возросла на 6,5 процента; промышленное производство, продуктивность сельского хозяйства и ВВП снизились на 19,3, 6,1 и 2,3 процента соответственно (35), в то время как головокружительное падение цен на 44 процента стало самым крутым падением за всю историю страны.
Норман в своей первой официальной речи, произнесенной 15 июня 1920 года, так оправдывал свои действия: «Мы изо всех сил стараемся вернуться к... золотому стандарту. Страна-должник не может позволить себе более низкую процентную ставку, чем страна-кредитор, а наша процентная ставка сейчас ниже, чем в Америке» (36). Поэтому скорейшим средством возвращения и сохранения золота было взвинчивание банковского процента, который и без того был уже выше ставки, превалировавшей на «конкурирующем» рынке Ныо-Йорка. «Безработные, отстаивал свою точку зрения Норман, — в настоящий момент просто не могут быть обеспечены работой» (37). В Британии во время руководства Норманом Банка Англии в течение всего периода между двумя мировыми войнами каждый десятый рабочий не мог найти работу (38).
Норман постоянно и совершенно справедливо твердил, что безработица — дело не его, а правительства; его, Нормана, задачей было следить за финансовым благополучием империи, что он и делал: в сговоре со Стронгом он задавил бум на Нью-Йоркской фондовой бирже, сбросил вниз американские цены на недвижимость и обанкротил фермерство Америки, и все это он, по совести говоря, сделал ради проникновения британских денег на Уолл-стрит. Остается без ответа очень важный вопрос: зачем американской банковской элите потребовалось сотрудничество с британцами во имя удушения собственной экономики: Когда оба управляющих встретились в декабре 1920 года, они были очень рады согласиться в том, что политика удорожания денег, хотя и несколько поспешная, в целом оказалась «на удивление успешной» (39). То, что они именовали «успешным», можно легко разглядеть на рис. 4.2, на котором показана динамика обменного курса фунта стерлингов и доллара.
Ясно видно, что с момента вступления Нормана в должность управляющего Банком Англии (март 1920 года) Британия упорно стремится зафиксировать золотой стандарт на уровне старого довоенного паритета, равного 4,86 доллара за один фунт стерлингов. Американский банкир Стронг. сидя в своем Федеральном резервном банке, не только с нетерпением ожидал этого события, но и был очень удовлетворен тем, что ему удалось обрубить аномальный рост американской денежной массы, которая, начав расти в июне 1919 года, к 1920 году достигла беспрецедентного уровня (40). Многие недоумевали, почему Федеральный резервный банк, который в 1913 году задался общепризнанной целью покончить с дикими циклическими флюктуациями, дабы предотвращать полное банкротство национальной экономики, потерпел такую жалкую неудачу при первом же серьезном испытании, не справившись после воины с ролью сторожевого пса американских финансов: спад 1920-1921 годов оказался внезапным, жестоким, необъяснимым. Опять-таки почему процентные ставки так долго удерживались на столь высоком уровне? Американская монетарная политика в 1920 и в 1929 годах, так же, впрочем, как и во весь период между войнами, кажется непостижимой, если исключить из контекста европейскую политику и в особенности британский план этой политики.
Правда заключалась в том, что после 1920 года Стронг, управляющий американским банком, сознательно ограничил кредит у себя дома только для того, чтобы значительно сократить объем дешевого кредита в Европе. Действительно, руководители Федерального банка в координации с Лондоном совместно повысили процентную ставку до 7 процентов, что позволило обеим странам накапливать золото: действительно, за период с 1921 по 1924 год Америка пережила пик накопления золота; а из всех европейских стран Британия была единственной державой, накапливавшей золото после 1920 года (41). Но почему же резервный банк решил накапливать золото именно в это время? Что ожидалось и что планировалось?
В течение многих лет общим местом всех монетаристских дискуссий в Соединенных Штатах было утверждение о том, что золото, которое пришло в страну после войны, вернется в Европу, когда снова возникнет надобность в поддержании золотого стандарта европейских валют... (42)
Повышение банковской процентной ставки в США ясно указывало на то, что время для инвестиций в Германию и соседние с ней страны еще не пришло — инвестиции было решено, таким образом, отложить. Норман и Стронг готовили почву для великого плана помощи Германии и одновременного возвращения Британии к золотому стандарту, на осуществление этого плана было отведено несколько лет. Рисунок 4.1 иллюстрирует бутафорскую скачку процентных ставок, в ходе которой каждый из управляющих морочил публике голову, возлагая на партнера ответственность за ухудшение ситуации. Публика вообще не понимала ничего из того, что делали банкиры, а они скрупулезно оправдывали свои действия, обвиняя во всем «страх перед инфляцией»: загадочный оракульский вздор, который практически никогда и никем не оспаривался. Так оно и шло: Норман поднял ставку в апреле 1920 года, Стронг последовал его примеру в мае, а спустя год «поразительных успехов», с которыми в течение этого времени оба управляющих привлекали золото в свои подвалы, Норман снова взял в свои руки инициативу в «разгрузке рынков», снизив цену денег. Его примеру тотчас последовал Нью-Йорк.
До сих пор опыт Нормана являл собой живое воплощение старого учения о золотом стандарте, а именно, что Британии, для того чтобы усилиться, приходилось лавировать между Индией и Соединенными Штатами (43), двумя своими жадными до золота «колониями»; кроме того, было ясно продемонстрировано, что, когда речь идет о сохранении и приумножении золотого запаса Банка Англии, наиболее решительного успеха молено добиться, устроив «денежный голод» (дефляцию) в Индии и денежное изобилие (инфляцию) в Соединенных Штатах (44): то есть принуждая земледельцев отдавать накопленное в чулках золото и поощряя бум в Америке, удерживая процентную ставку в Лондоне выше нью-йоркской.
После того как Германия была очищена от военного долга, такая политика проводилась в полном объеме, и Лондону удавалось удерживать процентную ставку выше американской в течение длительного периода времени (то есть на протяжении пятилетнего периода оказания помощи Германии, см. рис. 4.1).
Так, за период с 1919 по 1920 год Банк Англии сумел защитить обменный курс фунта стерлингов и увеличить свой золотой запас на 50 миллионов фунтов, достигнув общей суммы 128 миллионов фунтов (около 865 метрических тонн) (45). Это количество ненамного меньше того, какое впоследствии, после возвращения к золотому стандарту в апреле 1925 года, стало установленным покрытием денежной массы: 150 миллионов фунтов (8 процентов мирового резерва золота) (46). Короче говоря, британский золотой запас был восстановлен к концу 1920 года. Откуда эти слитки поступили в подвалы, которыми теперь распоряжался Норман? Стенографические отчеты упоминают такие источники, как Южная Африка и Россия (47). Не была ли это часть царского золота, находившегося у Колчака?
Начиная с этого времени рынки ожидали, что фунт стерлингов станет конвертируемым в золото. Это ожидание заметно в повышении обменного курса фунта по отношению к доллару, начальная точка какового повышения (первый квартал 1920 года) совпадает с моментом назначения Нормана на пост управляющего Банком Англии (см. рис. 4.2). Повышение курса фунта прерывалось трижды: во второй половине 1920 года, в середине 1921 и во время споров по поводу репараций и рурского кризиса, то есть с лета 1922 по конец 1923 года. Война между Россией и Польшей и значительные репарационные платежи, поступавшие в долларах через Лондон, соответствуют двум первым снижениям кривой (48), после чего судьба фунта, кажется, зависит от судьбы Германии; до тех пор пока последняя не очистилась от военного долга, Британия не могла привести в действие свой план.
Именно по этой причине в период с 1922 по 1924 год Банк Англии занял «выжидательную позицию» (49): в торговле воцарился застой, спрятавшись за ставкой 3 процента — почти на 1,5 процента ниже, чем в Нью-Йорке (см. рис. 4.1) — что не раскачивало британскую экономику, Норман продолжал внимательно следить за рейхом. Он позволял Америке поглощать золото, уверенный, что со временем сумеет соблазнить американцев на раздачу кредитов, снижение ставок, и, таким образом, заставит их расстаться с частью их золотого избытка. Дело было в том, что, хотя Норман крепко держал Стронга в руках, последний, действуя как англофильский посредник между британскими распоряжениями и интересами банкиров Уолл-стрит, был неспособен подтолкнуть американских банкиров к следующему инфляционному буму во имя «международного сотрудничества» (50): в то время американские финансисты не сумели увидеть, что они получат от закачивания инвестиционных денег в шаткую европейскую неопределенность.
Норман хорошо понимал, что ключом, которым он сможет разрешить патовую ситуацию, была Германия.
Однако в это время, в 1922 году, то есть когда американская банкирская решетка временно отступила в тень, Норман, этот «человек-паук», решил провести побочный эксперимент с германской неизвестной: используя все свое влияние на голландские, швейцарские и американские банки, он организовал беспрецедентный заем для Австрии. Благодаря этому займу инфляция была остановлена, валюта стабилизировалась, а экономика бывшей вражеской страны была восстановлена с образцовой быстротой.
Австрийский канцлер обронил слова, немедленно дошедшие до управляющего Банком Англии: «Я бы с радостью воздвигнул золотой памятник этому замечательному мистеру Норману» (51).
Так Норман создал прецедент, опыт которого применит позже для приготовления основного piece de resistance: Германии.
К концу 1923 года под руководством Нормана были с успехом опробованы три основные стратегические финансовые игры: (1) согласованное (с Федеральным резервным банком Нью-Йорка) закручивание процентной ставки, сдувание спекулятивного пузыря и приобретение золота с последующей обвальной депрессией, (2) завышение стоимости рупии в сочетании с массовой продажей серебра, с помощью каковых мер заставили индийских крестьян расстаться с накоплениями в золоте, которое затем было переведено в Лондон, (3) мелкомасштабная финансовая помощь, в ходе оказания которой иностранными кредитами поддержали экономику бывшей враждебной страны Австрии, которую ожидал теперь неминуемый коллапс в случае прекращения помощи со стороны союзников.
В ноябре 1923 года произошло окончательное очищение рейха от военного долга: Веймарская республика — дипломатический пленник, космополитический бордель, финансовый заложник, оранжерея нацизма — была целенаправленно подготовлена к великому празднеству пятилетнего процветания у американской кормушки, пополняемой управляющим Английского банка. Это будет самая живописная экономическая помощь за всю историю двадцатого века, за которой последует самая горькая жатва в мировой истории: план Дауэса 1924 года — общепризнанный «шедевр» Монтегю Нормана (52).
Кредитные линии протянутся от банковской решетки союзников и, словно железными клещами, захватят заново созданную денежную систему Германии. Но прежде чем начать это прямое переливание, надо было найти местного, германского адъютанта, принадлежавшего к великому банкирскому братству и должным образом воспитанного, чтобы наблюдать за исполнением плана.
Ялмар Горас Грили Шахт родился в 1877 году в Шлезвиг-Гольштейне. Его отец Вильям питал настоящую страсть к Америке. За один год до рождения Ялмара Вильям Шахт вернулся с Манхэттена в Шлезвиг-Гольштейн, имея за плечами массу неудач, членство в масонской ложе и знакомство с влиятельным издателем «Нью-Йорк трибюн» Горасом Грили, перед которым Вильям просто благоговел. Грили в эру Линкольна слыл ярым обличителем рабства. Из этих трех весьма скромных приобретений Ялмар нес отметину третьего (в имени), унаследованные семена второго (франкмасонство) и не желал иметь ничего общего с первым (неудачи).
Еще юношей Ялмар ощутил в себе призвание к «великим делам», и его тяга к тайнам решетки, которая в Германии конца девятнадцатого века приобрела форму сладострастного объятия между магнатами тяжелой промышленности и представителями космополитического торгово-банковского братства, была непосредственной и сильной. Пора ученичества, продолжавшегося 13 лет (1903-1915), закончилась в, стенах «Дрезднер-банка», одного из ведущих берлинских банков, где — как Норман в «Браун Шипли» — он познакомился со всеми аспектами банковского дела. Когда началась война, он короткое время (с октября 1914 но июль 1915 года) работал руководителем банковской администрации в оккупированной Бельгии (53).
Проблема, которую ему было поручено решить, заключалась в том, как заставить бельгийцев возмещать наличными деньгами оккупационные издержки (54). В Бельгии Шахт применил рутинную банковскую методику, которой он будет систематически пользоваться всю свою профессиональную карьеру как в Веймарской республике, так и в Третьем рейхе, и с помощью которой он выжимал деньги из банкирской решетки.
Шахт предложил заем. То есть предложил бельгийским муниципалитетам выпустить облигации. Эти облигации должны были, по мысли Шахта, приобрести состоятельные бельгийцы. Собранные таким образом деньги через оккупированные муниципалитеты пойдут на нужды немецких солдат, а бельгийскому народу оставалось рассчитывать на «продажу» товаров немецкой армии и уплату налогов, а эти последние бельгийские власти могли использовать на возмещение убытка состоятельных граждан. Это была умная схема, но, однако, она не сработала, так как прусские генералы, проявив свою обычную алчность, не стали проявлять мудрое терпение, а принялись тупо печатать деньги. Бельгийский опыт оказался не слишком благоприятным для Шахта: по возвращении в Берлин он был обвинен в фаворитизме и хищениях, имевших целью обеспечение своего работодателя — «Дрезднер-банка» — большим количеством «бельгийских оккупационных банкнотов» со значительной скидкой. Шахт защищался и сумел выбраться из неприятного положения, воспользовавшись соучастием в махинациях множества высокопоставленных лиц. Дело было закрыто: «А 1а guerre comme a la guerre».
В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основателей Германской демократической партии, но в отличие от Ратенау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни — главное, чтобы это были победители. Сгодилось все — Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.
Итак, при Веймарской республике он рассудительно добавил к своим «интересам» таковой «мелкого чиновника, созданного союзниками немецкого банковского аппарата» (55). 22 марта 1922 года он подчинился меморандуму Джона Фостера Даллеса, влиятельного адвоката из уолл-стритской фирмы Салливена и Кромвеля. Именно он выступил в Версале с мелочными придирками, благодаря которым бремя расходов на военные пенсии союзникам было бесчестно добавлено к окончательному итогу суммы репараций. Будучи все время повитухой немецкого «про-буждения», находился теперь в Берлине и наблюдал — среди всего прочего — за деятельностью немецкой банкирской решетки.
По его предложению Шахт представил «решение проблемы репараций» — утопический проект, согласно которому союзники, вместо того чтобы одалживать деньги расточительным веймарским министерствам, будут отдавать средства нескольким огромным конгломератам, специально созданным для этой цели. Шахт предлагал образование гигантских промышленных картелей, которые должны были стать реципиентами кредитованной американцами наличности, а также обладателями специальных экспортных лицензий, предоставленных им веймарскими властями. Эти лицензии должны были позволить картелям в течение, скажем, десяти лет расплатиться с долгами и приступить к восстановлению германской экономики.
Это было из области научной фантастики: правдоподобный сценарий (картели), сконструированный на незрелых фантазиях (конкретность репараций). Эта фантастика привела Даллеса в полный восторг: казалось, англо-американские клубы, наконец, нашли «своего человека». Даллес незамедлительно отправил памятную записку Томасу Лэймонту, главному доверенному лицу «Дж. П. Морган и К°», в которой и выразил свой восторг: «Доктор Шахт является одним из самых способных и наиболее прогрессивных молодых немецких банкиров, и мне думается, что его план, возможно, содержит некоторые мысли, обладающие определенными достоинствами». Две недели спустя Даллес с большим энтузиазмом отвечает на предложения Шахта: «Если окажется возможным поддержать политическую стабильность, то я не сомневаюсь, что облигации и ценные бумаги, выпущенные теми монопольными корпорациями, о которых вы упоминаете, смогут заслужить доверие инвесторов» (56).
Теперь, когда Германия была «избавлена» от своей валюты, Шахт мог приступить к делу и заняться «реконструкцией». Буквально ниоткуда, спустя всего пять дней после гитлеровского путча, 13 ноября 1923 года, Шахт, словно «бог из машины» появился на политической сцене в роли уполномоченного по национальной валюте. В его задачу входило провести Веймарскую республику по шаткому мосту от убитого старого рейхсбанка к новому, обреченному на плен германскому банку.
Сидя за пустым столом, на котором стоял только телефон, Шахт в течение недели день и ночь обзванивал своих братьев по решетке. Наконец, отказавшись давать кредиты спекулянтам во временной валюте, выпускаемой в течение переходного периода, он подписал смертный приговор старой марке, зафиксировав окончательную покупную цену на уровне 4,2 триллиона марок за один доллар. Таким образом, марка была стабилизирована на фатальном золотом стержне, один доллар равен 4,2 золотой марки, при этом двенадцать нулей были стерты. «20 ноября, — говорил Шахт, — можно считать вехой в истории стабилизации марки...» (57)
В этот же день президент рейхсбанка Рудольф Хафенштейн, управляющий, фактически растоптавший Капповский путч, потерявший на инфляции половину золотого запаса банка и жалко смирившийся с крахом своей валюты, умер от сердечного приступа. В начале того года с ним встречался Норман. Это случилось, когда немецкий банкир приполз к нему на коленях, ища сочувствия, и «человек-паук» нашел его «весьма симпатичным, но очень грустным человеком» (58).
Однако директора рейхсбанка, эти прирожденные фрондеры и «злонамеренные, изъеденные молью паши» (59) едва ли дали ослепить себя дешевыми финансовыми проделками Шахта, и отнеслись к Шахту неприязненно. Они хотели старого доброго Гельфрейха, твердолобого националиста, бывшего имперского вице-канцлера и министра финансов, и главного парламентского убийцу Эрцбергера и Ратенау: истинную, не подверженную предательству опору старого порядка. Однако теперь в Веймаре все решали не немцы, а англо-американские клубы. Даллес рекомендовал Шахта Моргану и компании, Морган и компания Норману, а Норман правительствующим веймарским марионеткам. «В течение лета и осени [1923 года Норман] впервые услышал о докторе Ялмаре Шахте как о восходящей звезде германского финансового мира, человеке с парадоксальным умом и незаурядной самостоятельной волей» (60).
22 декабря 1923 года Ялмар Шахт был избран управляющим Центральным Банком Германии. Гельфрейху, свободному теперь от всяких хлопот, оставалось наслаждаться жизнью всего несколько лун: в апреле следующего года он погиб в железнодорожной катастрофе. Решительно, даже боги были на стороне доктора Шахта. Норман сгорал от нетерпения скорее встретиться с Шахтом; своим сотрудникам он признался: «Я хочу с ним подружиться» (61). Он хотел этого так сильно, что в канун нового, 1924 года позвонил немцу и пригласил его в свой кабинет в банке на следующий день в одиннадцать часов утра; «Надеюсь, мы станем друзьями» — сказал он Шахту, прежде чем повесить трубку (62). Они встретились и стали больше чем друзьями; со времени их первой встречи все называли их не иначе как «близнецами».
Шахт был всего лишь полезным орудием, в лучшем случае средством, но настолько необходимым, что Норман изменил своим привычкам и принялся культивировать Шахта, надеясь заработать на нем много очков (63).
Ноябрьская стабилизация марки на уровне 4,2 стала в 1923 году лишь предисловием к великой веймарской помощи, которой было суждено даровать немцам пять лет «синтетического процветания» (64), обеспечить так называемые золотые годы Веймарской республики (1924-1929 годы). Джон Фостер Даллес еще в 1922 году упоминал о «политической стабильности». Это отношение положило конец «французскому сумасшествию» — именно так Норман рассматривал французскую оккупацию Рура (65).
8 марте 1924 года клубы, через «Морган и К°», начали массированное спекулятивное наступление на французскую валюту. Агенты клубов, заняв позиции в узлах банкирской решетки, стали накапливать франки, а затем, согласовав время, обрушили его курс на валютных биржах (66). Франк обвалился; французский банк оказался бессильным перед этой атакой: у него не оказалось достаточных средств (иностранной валюты), с помощью которых можно было собрать упавшие в цене франки и повысить затем его стоимость. Нанеся этот калечащий удар, «Морган и К°» позаботились и о лекарстве: они предложили Франции кредит в 100 миллионов долларов на шесть месяцев под залог французского золота. В конце апреля посол США в Берлине Алансон Хьютон записал в своем дневнике: «Англия и Америка взяли франк под контроль и, видимо, могут теперь делать с ним все, что захотят» (67).
8 апреля был обнародован план Дауэса. План носил имя еще одного из тех американских «великих никто» моргановской эры: заменяемых сереньких душ со средненькими дарованиями, но в жесткой упаковке, горевших желанием оставить на теле истории мелкие следы своего нервического укуса. Чарльз Г. Дауэс, банкир, валютный инспектор при президенте Мак-Кинли и бывший главный интендант американского экспедиционного корпуса в Европе во время Первой мировой войны (этот пост он получил благодаря старой дружбе с командующим корпусом генералом Джоном Дж. Першингом), предложил, будучи американским представителем в Комиссии по репарациям, проект того, что было окончательно оформлено на Парижской конференции 15 января 1924 года.
Мне представляется, что первый шаг, который мы должны сделать, — это разработать систему стабилизации германской валюты, чтобы получить воду, которую можно было бы лить на бюджетную мельницу. Давайте же строить мельницу после того, как поток станет настолько сильным, что сможет вращать ее жернова (68).
Это предложение носит имя Дауэса, но это был не его план — хотя он, забыв всякую скромность, буквально лопался от гордости, когда впоследствии слышал лестные слова о том, что именно он — один — придумал и осуществил этот план (69). Но нет, в действительности план Дауэса родился в недрах «Дж. П. Морган и К°» (70) согласно указаниям Нормана, который в этот критический момент — с помощью своих доверенных американских коллег — занимался тем, что шантажировал французов. Если французы хотят возобновления своего стомиллионного займа, угрожала «Морган и К°», то им безусловно стоит придерживаться «миролюбивой внешней политики». Это означало, что Франции придется согласиться на: (1) отказ от полноценного участия в работе Комиссии по репарациям; (2) передачу всех своих полномочий особому Агенту по репарациям, роль какового вскоре получил С. Паркер Гилберт, старый бюрократ из американского казначейства, нашедший впоследствии свою лучшую долю под крылышком «Морган и К°»; и (3) немедленный вывод войск из Рура (71).
Несмотря на свою неуместную жестокость, эта французская импровизация была последним полубессознательным европейским бунтом против окружения старого континента морскими державами. Когда в 1924 году Франция сдалась, с Европой было покончено: Британия мертвой хваткой держала континент за горло (72).
Что же касается «строительства мельницы», то управление «новым» Рейхсбанком было доверено совету из четырнадцати человек, половину которых представляли специалисты союзных держав. Был установлен верхний предел авансирования рейха — сто миллионов марок*
* В 1926 году этот предел был повышен до 400 миллионов марок.
— чем был разрушен механизм превращения немецких денежных знаков в ничего не стоящие бумажки (73). В следующий раз, если начнется обвал валюты, Германию ожидала нищета, а не обесценивание марки, а это было еще худшее зло.
Золотой запас. Норман лелеял надежду заполнить германский валютный сейф фунтами стерлингов, что позволило бы ему взять страну под безраздельный и полный контроль, но американцы воспротивились: ведь это была их сделка. Норман великодушно согласился; в письме к матери он так объяснил свои действия:
Машина плана Дауэса, хотя она номинально является международной, на деле контролируется американцами. Это вполне меня устраивает... Для Америки Европа — «земля обетованная»; они хотят владеть ею без конкурентов! (74)
В конце концов согласились на том, что денежный запас Шахта будет состоять из займа в 190 миллионов долларов; половина этого займа будет размещена в Нью-Йорке, вторая половина — по большей части в Лондоне. За это Германия согласилась платить 7,75 процента, на два пункта больше общепринятого. Из синдикатов Уолл-стрит, назначенных размещать американский транш займа Дауэса, «Морган и К°» реализовали 865 тысяч долларов в виде обычных комиссионных (53 процента от общей суммы) (75). Четверть добытых таким образом денег была превращена в фунты стерлингов, а остальные три четверти в золото, то есть в доллары, что отражало соотношение сил двух держав, ухвативших германскую добычу. Эти одолженные деньги должны были служить «покрытием» для будущей эмиссии новой, постинфляционной марки. Такое обеспечение должно было составить 40 процентов. В августе 1924 года старая марка была заменена новой рейхсмаркой. На 2970 новых марок можно было купить один килограмм чистого золота — таким был и старый паритет — и контроль над капиталами был вместе с этим отменен (76).
Соединенные Штаты, которые даже не подписали Версальский договор, прежде чем взять в залог всю Германию, отправили туда орду счетоводов, которые принялись оценивать стоймость немецких речушек, промышленных предприятии, лесов и лугов: все достояние Германии, все, чем она была богата, стало косвенной финансовой гарантией громадного моргановского займа (77).
Репарации. Ключевым пунктом финансовой помощи по плану Дауэса, ратифицированному 30 августа 1924 года, стали новые соглашения, касающиеся репарационных платежей. План значительно облегчал бремя долговых обязательств Германии. Вначале они были установлены без определения конкретной величины на умеренно низком уровне и должны были стать фиксированными в 1928-1929 годах на величине, которую предстояло впоследствии несколько увеличить в зависимости от уровня процветания (78). Выплаты по плану не превосходили величины германских репараций, установленной в 1921 году, но разница между выплатами, согласно плану Дауэса и выплатами по лондонской схеме, была просто добавлена к общему суммарном)' германскому долгу. Таким образом, Германии предстояло выплачивать репарации в течение пяти лет (1924-1929 годы), причем в конце этого периода долг становился большим, чем был в его начале (79).
Главную роль во всей этой хитроумной комбинации отвели генеральному Агенту, который в любой момент мог отменить действие статьи о трансферте, то есть ежегодный репарационный взнос Берлина мог быть приостановлен, если марка начинала испытывать чрезмерное затруднение. Этот пункт был своего рода «тормозом» (80), придуманным для того, чтобы гарантировать устойчивое поступление иностранных вложений в Германию и защитить их от всяких случайностей, обусловленных денежными переводами репараций в виде наличной валюты. Если бы агенту показалось, что такие трансферты ослабляют марку, то он мог немедленно отменить платеж: ясно, что клубы создали систему, которая внутренне препятствовала оттоку капиталов из страны, гарантировав, таким образом, что в течение нескольких последующих лет американские деньги будут надежно работать на предварительное вооружение Германии и модернизацию ее экономики.
Последний штрих. В довершение всего в 1924 году были уволены 25 процентов государственных служащих (число безработных к 1926 году достигло двух миллионов человек). Паразитирующим собственником предложили — без особого успеха — вернуть капитал домой, и остальная часть экономики в результате всех этих действий неизбежно оказалась подавленной прекращением кредита (Kreditstopp).
Правда заключалась в том, что 190 миллионов долларов едва ли могло хватить на стартовый рывок немецкой экономики; десятью годами раньше, в 1913 году золотой запас рейхсбанка оценивался в 280 миллионов долларов. 7 апреля 1924 года, чтобы не подвергать опасности денежный запас и «покрытие», Шахт, у которого, по существу, не оставалось иного выбора, завернул все краны. Он с удовольствием поднял бы дисконтную ставку, но поскольку последняя и без того превысила все мыслимые отметки из-за гиперинфляции — в тот момент она стояла на уровне 100 процентов, — ему оставалось только одно — распределять новые банкноты, оценивая их по собственному усмотрению. Он раздавал их благополучным концернам, предоставив неблагополучным обанкротиться — вместе с изрядной долей занятого на них населения: весной 1924 года число банкротств возросло на 450 процентов (81). Но эти строгости были вызваны не природной жестокостью: просто одолженных денег явно не хватало на восстановление и оздоровление экономики. Но откуда же могли прийти эти недостающие средства? Прекращение кредита, Kreditstopp, стал решающим фактором, открывшим «дверь интернационализации немецкой денежной системы»: то, чего недоставало в первых платежах, должно было поступить в виде дополнительных иностранных заимствований (82). В системе денежного обращения Германии не было ни единой капли ее собственных денег; в течение всего срока «золотой помощи» она дышала на одолженной крови. Теперь, когда мельница была запущена, Германии предстояло жить за счет «потока», как образно выразился Дауэс в своей парижской речи.
В 1925 год)7, в знак благодарности за его финансовое посредничество, клубы назначили Чарльза Гэйтса Дауэса вице-президентом Соединенных Штатов.
В финансовые жилы Германии неудержимым потоком хлынула американская кровь.
Эксперты обнаружили, что сам по себе корабль находится во вполне приличном состоянии, о чем и доложили руководству. На корабле было все необходимое, чтобы удержаться на воде, в этом можно было быть совершенно уверенным. Оказавшись на плаву, этот корабль сможет вынести бремя репараций в 625 миллионов долларов в год... В этом заключался, по сути, план Дауэса, и для того, чтобы заставить его работать, германское правительство заняло 200 миллионов золотых долларов у Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, чтобы начать проведение политики исполнения (83).
Своры брокеров, выступавших от имени американских банков, буквально наводнили коридоры германских правительственных и деловых учреждений. Банковские ставки в Берлине были очень высоки — в среднем в течение «золотых лет» они равнялись девяти процентам; компания Моргана, истекая слюной, приобретала толстые пачки германских облигаций, намереваясь продать их «американской публике». И когорты простофиль из среднего класса, обуянные жадным желанием увидеть, как их деньги начнут «работать на них», поделились частью своих сбережений, чтобы купить многообещающие немецкие ценные бумаги.
Именно американской публике следовало продать основную часть германских репараций, и чтобы достичь этой цели, понадобилась систематическая фальсификация исторических, финансовых и экономических фактов. Это было необходимо, чтобы создать в Америке такое настроение, которое сделало бы успешным продажу немецких облигаций (84).
До 1930 года в Германию поступили приблизительно 28 миллиардов долларов; 50 процентов этой суммы в виде краткосрочных кредитов; половина всей суммы поступила из Соединенных Штатов. Только 10,3 миллиарда долларов пошли на выплату репараций; остальное растеклось по множеству весьма интересных направлений. Другими словами, начиная с 1923 года Германия не заплатила из своего кармана ни одного цента репараций (85).
Наконец, когда Германия возобновила выплаты репараций Франции, умиротворив ее вкупе с американцами, бросившими Франции свою кость, франко-бельгийские войска были выведены из Рура*.
* Последние подразделения были выведены в июле 1925 года.
Так был инициирован абсурдный веймарский цикл «золотых годов»: золото, которое Германия платила в виде военных репараций, продавалось, закладывалось и во время инфляции исчезало в США, откуда в виде помощи по плану Дауэса, возвращалось в Германию, которая затем, отдавала его Франции и Британии, которые в свою очередь оплачивали им военный долг Америке, а последняя, обложив его дополнительными процентами, снова направляла его в Германию, и так далее по кругу (86).
В Германии одалживали все и всё: рейх, банки, муниципалитеты, земли, предприятия и частные домашние хозяйства. Деньги тратили на строительство домов, оборудование и организацию общественных работ. Веймарская республика воздвигала храмы из стекла и стали, планетарии, стадионы, велотреки, фешенебельные аэродромы, развлекательные парки, современнейшие морги, небоскребы, титанические плавательные бассейны и подвесные мосты. Однако мир и даже американские кредиторы все чаще спрашивали своих политиков: «Во имя чего мы так рьяно помогаем Германии?» «Она наш союзник в борьбе с коммунизмом», — отвечали политики, и их веймарские клерки спешили истово поддакнуть, держа строй (87). Трудно сказать, кто вызывает большую тошноту своей ложью — союзники или сами немцы. Если бы все обстояло именно так, то деньги продолжали бы литься рекой, и если бы никто не остановил этот поток, то Германия в скором времени превратилась бы в настоящую колонию Уолл-стрит (88).
Однако не потребовалось много времени, чтобы понять, что вся сооружаемая конструкция есть нечто иное, как карточный домик: стоит только Уолл-стрит отозвать свои займы, как Германия потерпит полное и необратимое банкротство. Что дальше? Никто не желал дать себе труд внимательно разобраться в такой перспективе. Предопределенным оставалось только падение. Оно должно было произойти наверняка. Это был лишь вопрос времени.
Вся страна политически и экономически все больше и больше попадает в руки иностранцев... Один булавочный укол, и весь этот мыльный пузырь немедленно лопнет. Если одолженные деньги будут истребованы назад в большом количестве, то мы разоримся — все мы — банки, муниципалитеты, совместные компании, а с ними и весь рейх (89).
Но мало кто думал о завтрашнем дне в те «золотые годы»: были хлеб и работа, за работу платили хорошие деньги, и было не важно, откуда они берутся; СДПГ и профсоюзы, ведомые солидными марксистами, были восторженными приверженцами займов Дауэса (90).
Что же касается «интересных» способов использования иностранных денег, то значительная их часть продавалась Рейхсбанком в обмен на золото для русских коммунистов, совместно с которыми Германия проводила программу быстрого перевооружения, что позволяло Советам косвенно выходить на западные рынки, делая там необходимые приобретения (91).
Но куда более значимой была в то время реорганизация концерна «И. Г. Фарбен» в один из тех гигантских конгломератов, которые грезились Шахту в записке, направленной им Джону Фостеру Даллесу в 1922 году.
История «И. Г Фарбен» началась в начале девятисотых годов с производства красок (краска по-немецки Farben). Промышленность, производящая лакокрасочные материалы, состояла тогда из ядра основных, отважно рисковавших компаний, которые вкладывали большие деньги в изыскания но созданию новых цветов и красителей. BASF, самая отважная из этих компаний, «символ, перед которым благоговели другие корпорации, очень рано овладел секретом производства красных и желтых красителей. Но раскрытие секрета синей краски оказалось более сложным» (92). Со временем, когда удалось решить проблему создания синтетического индиго, и это достижение было внесено в список основополагающих открытий, несколько компаний великой немецкой химической оси, так называемое большое трио — BASF, «Байер» и «Хехст», вместе с другими более мелкими сателлитами слились, образовав в 1916 году картель. Таким образом, из этих компаний получилось рыхлое, но весьма крупное соединение, интересы которого совпали с таковыми руководимого Ратенау ведомства военных ресурсов, где картель находил своих самых деятельных помощников (93). «Всю эту структуру начали называть просто I. G. (Interessen Gemeinschaft Объединение Интересов) (94). «Объединение стояло как индустриальный колосс... возвышавшийся над всей мировой химической промышленностью... Немного нашлось бы университетов, которые могли бы поспорить с этим гигантом по числу лауреатов Нобелевской премии» (95).
В конце войны авторы Версальского договора приказали союзническим инспекторам оставить в покое «И. Г.».
В отличие от французов, американцы и британцы проявляли большую деликатность и не тревожили руководителей «И. Г.». Со стороны англо-американцев были даны уверения в том, что инспекторы не будут «проявлять любопытство к коммерческим тайнам, когда будет установлен мир». Концерну не придется раскрывать секреты технологии или отвечать на соответствующие вопросы, если они не касаются производства оружия или военного применения имеющихся технологий. «Эти уверения, —докладывал начальству офицер из Службы ведения химической войны американской армии, — позволили нам установить с ними более или менее сердечные отношения» (96).
Благодаря зарубежной помощи и «либерализации капиталов» во время организованной согласно плану Дауэса передышки, шесть концернов картеля «И. Г.» горевшие желанием усилить свое присутствие на мировых рынках, решили, наконец, объединить свои научные разработки и финансовую мощь. «Слияние произошло 9 декабря 1925 года. Компании, объединившись, стали называться Internationale Gesellschaft Farbenindustrie A. С, или коротко «И. Г. Фарбен» (97). Этот чудовищный конгломерат, по мысли своего руководителя, Карла Боша, должен был вывести Германию из зависимости от зарубежных источников нефти.
Разве это не были те дни, когда великий пушечный король Крупп, чьи сборочные конвейеры день и ночь громыхали на Урале и близ Ленинграда, скромно снимал в Берлине помещения, находившиеся рядом с министерством обороны? Разве не могли в этих помещениях лучшие крупповские инженеры в тишине и без помех разрабатывать оружие массового уничтожения будущего, в то время как высшие армейские чины по соседству набрасывали мобилизационные планы, согласно которым Германия могла быстро создать армию в составе 63 дивизий? (98) Никто не сомневался в следующей аксиоме: «В механизированной войне будущего потребность в жидком топливе будет астрономической» (99).
Ради этой цели алхимики из «И. Г.» состряпали изумительный процесс, названный ими гидрогенизацией, с помощью которого уголь, которым Германия была очень богата, можно было превращать в нефть. В то время BASF представила способ, которым в жидкое топливо можно было перевести половину веса угля. За это достижение Бош, «первый из инженеров» (100), был удостоен Нобелевской премии.
Бош понимал, что единственный способ претворить мечту в реальность, состоял в том, чтобы создать — в том или ином виде — союз с ведущим нефтяным трестом Америки «Стандард Ойл», при этом могучая корпорация из Нью-Джерси могла финансово поддержать исследования «Фарбен» и широкомасштабное производство синтетического топлива. После нескольких лет взаимно приятного сотрудничества, каковое было особенно приятным для американцев, в 1929 году было заключено соглашение со «Стандард Ойл». В обмен на право применять промышленные способы гидрогенизации во всем мире, за исключением Германии, «Стандард» передал концерну «И. Г. Фарбен» акции «Стандард Ойл» на сумму 35 миллиардов долларов. В декабре 1929 года было создано совместное предприятие «И. Г» и «Стандард Ойл», в прерогативы которого входило взаимовыгодное использование дорогих патентов и производство синтетического горючего. Новое учреждение было названо «Америкэн И. Г. компани», места в совете директоров которой заняли ведущие капитаны промышленности и бизнеса: Эдсел Форд из «Форд Мотор компани»; Уолтер Тигл, глава «Стандард Ойл» и один из директоров Федерального резервного банка Нью-Йорка; К. Ю. Митчелл, шеф национального «Сити-банка» и директор ФРБНИ; и Пол Варбург, первый член и создатель Федерального резервного Комитета и председатель банка «Манхэттен» (101).
«Полную историю «И. Г. Фарбен» и ее деятельности на мировой арене перед Второй мировой войной узнать невозможно, так как все немецкие документы на этот счет были уничтожены перед победой союзников» (102), но есть достаточные основания полагать, что германо-американское техническое и военное сотрудничество, прикрытое сложными и запутанными корпоративными контрактами, опиравшееся на «нейтральные» узлы решетки (например, в Голландии и Швейцарии), продолжалось в течение всех тридцатых годов, а вероятно, что и во время Второй мировой войны:
«Стандард Ойл» [будет поддерживать] картельные отношения с «И. Г. Фарбен», независимо от того, будет война или нет... Официальный представитель «Стандард Ойл» сказал: «Технология должна развиваться...» (103)
Во время Второй мировой войны «И. Г.» производила и обеспечивала нацистский режим большей частью, если не всем количеством следующих материалов: синтетический каучук (100 процентов), лакокрасочные материалы (100 процентов), отравляющий газ (95 процентов), пластмассы (90 процентов), взрывчатые вещества (84 процента), оружейный порох (70 процентов), авиационный бензин (46 процентов), синтетический бензин (33 процента); мы не упомянули еще «Циклон Б», упакованный в банки цианид, которым убивали заключенных концентрационных лагерей. Это соединение производило предприятие «И. Г.» в Леверкузене и продавало его государству из Баварии под невинным названием «Дегеш» (104).
Созданный после войны в Америке сенатский комитет, возглавляемый Харли М. Килгором, демократом из Западной Виргинии, добросовестно разобравшись в разветвлениях тайного сговора американцев с врагом и не удержавшись от некоторой подчистки обнаруженных при этом непристойных фактов, оформил свое заключение вполне в духе известной еще с версальских времен союзнической апологетики:
Соединенные Штаты случайно сыграли важную роль в техническом вооружении Германии... Ни военные экономисты, ни корпорации, как представляется, не понимали в полном объеме, что все это означало... немцы приезжали в Детройт изучать технологию специализированного производства компонентов... Технологии, усвоенные немцами в Детройте, впоследствии с успехом были применены при создании пикирующего бомбардировщика «Ю-87» («Штука») (105).
Таким образом, даже по доступным скудным свидетельствам, можно резонно предположить, что американское сотрудничество с немецким военно-промышленным комплексом во времена Веймарской республики и нацизма было действительно интенсивным и всепроникающим. «Машина Дауэса» возвестила решающую фазу инкубации нацизма в 1924 году, когда властители американской банкирской решетки, высиженные Норманом, принялись со знанием дела делить между собой квоты продаж облигаций гигантской германской индустриальной оси.
«Морган и К°» и Рокфеллер через «Чейз Нэшнл» продвигали акции «И. Г Фарбен» и немецких химических заводов на Уоллстрит. «Диллон и Рид» разместили долговые обязательства (на сумму 70 миллионов долларов) от лица угольных и стальных концернов, таких как Vereinigte Stahlwerke Альфреда Тиссена. Эти деньги послужили тайным фондом нацистской партии*,
* См. стр. 233
а также источником создания чугуна и тяжелого проката для Третьего рейха. «В. А. Гарриман и К°», слившаяся в 1931 году с «Браун-бразерс» спонсировала германские электротехнические конгломераты (106). Как мы увидим в дальнейшем, пересмотренный план Дауэса, так называемый план Янга 1929 года, был назван по имени сотрудника компании «Дженерал электрик» Оуэна Янга. Янг после этого был назначен одним из зарубежных директоров АЭГ. АЭГ, германский аналог «Дженерал Электрик», крупный, созданный еще старшим Ратенау, получил но плану Дауэса только в виде заимствований не меньше 35 миллионов долларов. К 1933 году, когда с неопровержимой ясностью стало понятно, что компания финансировала Гитлера, 30 процентов акций АЭГ принадлежали ее американскому партнеру — «Дженерал электрик» (107).
Это отнюдь не случайность: Германия постепенно, но неуклонно вооружалась в полном соответствии с диктатами Версаля. С 1924 года англо-американцы оснастили и снарядили то, что впоследствии стало германской военной машиной, потратив на это более 150 долгосрочных займов, заключенных в течение менее семи лет (108): чем лучше и совершеннее оснащение, тем более мощной станет германская армия, тем более кровавой будет война, тем более громкой будет неизбежная победа союзников (и поражение Германии, умело направленной на конфликт), тем более полными и окончательными будут завоевания англо-американцев. За планом Дауэса не было ни алчности, ни коварства, преследовалась единственная долговременная цель — подготовить вечного врага к смертельной конфронтации, конфронтации, план которой будет отработан несколько позже.
На эти американские заимствования Германия оказалась способной восстановить свой промышленный потенциал, сделав его в целом вторым в мире... и платить репарации, не имея ни сбалансированного государственного бюджета, ни положительного торгового баланса (109).
Великая немецкая машина, построенная за счет одолженного капитала и ставшая самой мощной и эффективной в Европе, работала на заимствованном топливе... Почему немцы отдали свое собственное топливо на хранение в банки иностранных держав? (110)
В действительности план Дауэса оказался первой немецкой пятилеткой (1924-1929 год) в преддверии грядущей мировой войны.
В течение этого критически важного пятилетия Норман трудился как пчела: для того чтобы поддерживать на столь высоком уровне непрерывный поток американских денег в Веймарскую Германию, от Английского банка требовалась виртуозность, на какую — единственный во всем мире — был способен только Монтегю Норман. Ибо только он умел накапливать в своих подвалах иностранные деньги и, когда наступало время, подходящее для следующего изменения политической физиономии Германии, — отдавать их.
Мощные лопасти подводных турбин открыли шлюзы американского снабжения Германии, и большую его часть задумал, организовал и осуществил именно Монтегю Норман. Последовательность его гениальных маневров видна по цепи самых значительных событий предвоенного периода: он стал неподражаемым и непревзойденным архитектором крушения Европы; жрецом банковского культа, ускорившим и обратившим в свою пользу отвратительное вырождение европейской цивилизации. Во время Второй мировой войны англо-американцы пришли, увидели и победили, но прежде чем они сделали это, Монтегю Норман построил план — и его деяния, несправедливо забытые, остаются пока самым удивительным подвигом в истории англо-американской осады Евразии, осады, начавшейся в Первую мировую войну.
Согласившись на предложенное Дауэсом переливание крови, Германия открыла дорогу союзникам: марка стала свободно конвертироваться в золото, а фунт стерлингов смог подняться до своего прежнего паритета в 4 доллара 86 центов.
Итак, в апреле 1924 года было объявлено о плане Дауэса, который по сути отсрочил на несколько лет недовольство репарациями, и с этого момента фунт начал безостановочно расти (см. рис. 4.2). В мае «Морган и К°» совместно с ФРБНИ сообщили Норману и его сотрудникам, что они готовы открыть своим британским партнерам щедрые кредитные линии, чтобы защитить конвертируемость фунта в золото, когда наступит этот момент, то есть, как они предполагали, в начале 1925 года. Британское казначейство немного поторговалось, но потом стороны все же счастливо пришли к согласию, ободренные и уверенные в успехе, после чего тандем Нормана и Стронга возобновил свою любимую игру на ставках банковского процента.
В июле 1923 года Норман поднял ставку с трех до четырех процентов, послав в Нью-Йорк сигнал о том, что Лондон готов — готов тянуть на себя золото (см. рис. 4.1). Какое-то время ушло на то, чтобы германский хаос спонтанно дошел до своего завершения и Шахт смог заняться приемом и распределением помощи, но в конце концов Нью-Йорк отреагировал и снизил ставку на полтора пункта, с 4,5 процента в мае 1924года до 3 процентов в августе. Положение изменилось на противоположное — теперь Нью-Йорк был ниже Лондона. План, конечно, заключался в том, чтобы привлечь в Лондон, на рынок дорогих денег, новых кредиторов, а заемщиков — в Нью-Йорк, на рынок денег доступных. Это переключение имело решающее значение. Таким образом в Ныо-Йорке была инициирована политика «легких денег»: Нью-Йорк поглотил большое количество частных и государственных ценных бумаг и впрыснул в экономику наличные деньги, что облегчалось вольной и небрежной кредитной политикой коммерческих банков (111). Америка распухала от наличности, а Лондон, рынок которого отличался меньшим предложением, притягивал золото как магнит. Так была запущена феноменальная лихорадка «ревущих двадцатых» на Нью-Йоркской фондовой бирже: она началась в конце лета
1924 года, что развязало руки Норману, который теперь мог приступить к накоплению золота Английским банком (112).
Но только после того, как крупный заем по плану Дауэса был в октябре перечислен но назначению, фунт стерлингов начал свое окончательное и решительное восхождение к паритету. Непрерывный рост английской валюты с октября (4,43 доллара за 1 фунт) по апрель (4,86) происходил «в страшно неблагоприятных условиях»: поддержанный американской банкирской решеткой фунт достиг вожделенного золотого паритета 28 апреля 1925 года, несмотря на «сильно отрицательный торговый баланс». В действительности повышение фунта до золотого плато произошло благодаря невидимому балансу (импорту капитала) (113). Норман осуществил свой план; в этой игре было только одно правило — изогнуть по собственному усмотрению банкирскую решетку.
Наконец все было сделано: Британия вернулась к золоту при курсе 1 фунт за 4,86 доллара. Более тридцати стран последовали примеру Британии; лондонский Сити снова стал клиринговым мировым центром.
При ближайшем рассмотрении, однако, некоторые ученые педанты заметили, что новый британский «золотой стандарт» выглядел довольно своеобразно. Во-первых, золото было практически изъято из обращения (114): держатели банкнотов не могли, по условиям нового акта, менять знаки Английского банка на золото в этом банке. Банк же был обязан не продавать золото в количестве, меньшем 400 унций, — «за сумму, не меньшую чем 8268 фунтов стерлингов за один раз» (115): золото тихо выпало из обращения, оставшись в ограниченном кругу, доступном только для «крупных игроков». Чего хотел добиться этим Норман? Исключив для экономики возможность совершать купли-продажи в золоте и, что еще важнее, накопив золотой запас в период кризиса, он убрал из финансовой системы буфер, делавший систему неуклюжей и не способной на быстрые реакции. Норман так откалибровал систему, чтобы она стала способной на быструю игру.
Во-вторых, он с успехом использовал новый оборот золота для оказания давления на центральные банки, привязанные теперь к Английскому банку, заставляя их держать часть резерва в фунтах стерлингов, каковой был теперь привязан к золоту; теперь Лондон мог инвестировать фунты от имени связанных с ним банков (116).
С одной стороны, этот инструмент золотого курса в огромной степени размывал «покрытие» стандарта в целом, подталкивая мировую финансовую систему к беспрецедентному инфляционному раздуванию; а с другой стороны, он предопределил начало катастрофической цепной реакции, которая неминуемо должна была начаться сразу после того, как одна из двух золотых валют — фунт стерлингов или доллар — станет испытывать трудности из-за слишком большой распространенности. Если, например, Лондон потеряет много золота, то фунт упадет, если же это произойдет, то, так как большинство сателлитов вынуждено держать большое количество фунтов стерлингов в качестве «покрытия», распадется вся система.
Норман играл по-крупному: ему требовалась стремительная и незамедлительная реакция на его план; он в буквальном смысле слова сконструировал мину с часовым механизмом, а мир в это время беспечно смотрел в другую сторону, не замечая опасности.
Банковская структура современного мира с ее огромной пирамидой депозитов, номинально конвертируемых в золото по первому требованию, но в действительности представленная активами, которые не могут быть превращены в ликвидность, представляет собой бочку с порохом (117).
В-третьих, сам паритет. Нет сомнения, что фунт, стоивший 4,86 доллара, был дорог. Норман хорошо это понимал. Фунт стерлингов, удерживаемый на таком уровне, не мог стимулировать британский экспорт, но зато мог стимулировать импорт жизненно важных для Британии товаров и, что еще более важно, мог стимулировать невидимый импорт: вложения капитала за границей, корабельный фрахт и финансовые услуги — все это номинировалось в фунтах стерлингов. Снова став мировым клиринговым центром, Лондон и вся Британская империя могли уверенно ожидать извлечения богатых выгод от грядущего притока иностранных денег, привлеченных высоким банковским процентом, — отсюда и важность поддержания процентной ставки в Лондоне выше, чем в Нью-Йорке.
Наконец, после десятилетнего пребывания в храме Мамоны Норман завершил подготовку к игре: большая часть промышленно развитого мира была теперь привязана к золоту, и можно было запускать великую финансовую карусель, начиненную динамитом. Воистину Норман произвел на мир неизгладимое впечатление; несмотря ни на что, он сумел построить новую, невиданную машину, которая, по всем видимым признакам, была способна дать миру шанс на такое процветание и сотрудничество, каких он до сих пор и представить себе не мог. Но Нормана боялись.
Его личность, интерес к которой возбуждался событиями, кулуарными слухами и легендами, была под стать его натуре. Его единственной супругой была империя (если не считать обожаемого банка), как выражался он сам (118), — он вел поистине монашескую жизнь, не имея ни компании, ни друзей, о которых стоило бы упомянуть.
У него были некоторые фундаментальные антипатии... Он не любил французов, католиков и евреев... Прирожденный лидер, испытывавший глубокое отвращение к так называемой демократии... (119)
Норман был странным человеком, отличительной чертой ментального облика которого можно назвать подавленную истерию... Восстанавливая Английский банк, он превратил его в крепость на случай народного бунта. Священный золотой запас был спрятан в подвалах, находившихся ниже уровня подземных вод, которыми управляющий мог затопить подвалы банка простым нажатием специальной кнопки на своем письменном столе. Большую часть своей жизни Норман скитался по миру на пароходах, покрывая каждый год тысячи миль во время своих путешествий инкогнито... под вымышленным именем профессора Скиннера... (120)
Такова была личность, с которой французам пришлось иметь дело в 1926 году. Это произошло только потому, что теперь он обратил свое внимание и на них. Теперь нити его игры должны были пройти сквозь клубок французских дел. Действительно, Франция пока оставалась единственным из крупных игроков, не подвешенных до сих пор на крюк заново смонтированного золотого стандарта.
Так же как и Германию, Францию после войны сотрясла сильнейшая инфляция, пострадала она и от беспрецедентного бегства капиталов. В начале двадцатых годов, из-за постоянной неопределенности с германскими репарациями и в связи с организованными спекуляциями франком во время вторжения в Рур, французские абсентеисты в массовом порядке начали вывозить капиталы на хранение в Нью-Йорк и в большей степени в Лондон. Статистики, касающейся размеров этого оттока, как водится, нет, но то, что можно считать определенным и то, что знает каждый банкир, что масштаб этого вывоза намного превосходил объем бегства капиталов из Германии несколькими годами раньше (121). Теперь, поняв, до чего бегство капиталов довело в 1923 году Германию, некоторые специалисты, проявив здравомыслие и реально оценив обстановку, сильно испугались и принялись во весь голос предупреждать мир об опасности.
10 сентября 1926 года один из таких удрученных оракулов, швейцарский банкир Феликс Сомари, сложив два и два, сказал в своей публичной лекции, прочитанной в Венском университете:
Сейчас мы находимся в условном состоянии покоя. Но это лишь затишье перед бурей. Как можем мы, европейцы, справиться с такой мощной силой, как Соединенные Штаты, владеющие избытком как в торговле, так и в счетах движения капитала? Для Америки единственный выход состоит в постоянном расширении краткосрочного кредитования. Никогда еще экономический цикл не начинался в таких неблагоприятных условиях, какие были созданы финансовой помощью Австрии и Германии. Но берегитесь, Америка — самый выдающийся в мире протекционист. Она немедленно закроет двери, когда Европа постучится в них со своими экспортными товарами. И если сегодня Соединенные Штаты должны ссужать, чтобы поддерживать на плаву свою экономическую систему, то это значит, что мыльный пузырь фондовой биржи скоро раздуется до поистине циклопических размеров. Что произойдет, если весь сбежавший из Франции капитал, который сейчас пущен на инвестиции его американскими хранителями, вдруг вернется на родину? Это вызовет тяжелейший коллапс. Следовательно, только немедленный вывод французских фондов из их иностранных укрытий и безоговорочная отмена нового золотого стандарта может предотвратить недопустимое разбухание фондового рынка. Ибо если оба эти действия будут совершены на подъеме или в самом разгаре американского кризиса, то размеры катастрофы, которая постигнет Европу, трудно себе даже вообразить (122).
Таким образом Великий крах на Уолл-стрит в 1929 году практики банкирской решетки предвидели еще в 1926 году. Следовательно, сам Норман не мог не видеть, чем все это со временем кончится, особенно в свете кризиса 1920 года, который он сам и организовал.
Что касается вывезенных из Франции капиталов, то сроки и время здесь, как и предчувствовал Сомари, играли решающую роль. Норман, который был превосходно осведомлен о размерах и потенциале французских фондов, едва ли мог позволить Франции играть даже косвенную роль в решении судьбы Германии, которая получала жизненно необходимые ей деньги из Америки. Массовый отток французского золота из Лондона и Нью-Йорка на условиях, отличных от условий Нормана, действительно мог вызвать крушение нового золотого стандарта и застопорить машину ростовщического процветания Уоллстрит. Итак, деньги должны были немедленно вернуться во Францию, но через Лондон, и только тем способом, который совпадал бы с планами Нормана.
Так, летом 1926 года империя отрядила своего «человека-паука» плести паутину вокруг Франции.
29 июля 1926 года, ровно в 11 часов утра Норман вошел в здание Французского банка для встречи со своим противником Эмилем Моро. Француз был в какой-то степени смущен и испытывал неудобство: ему говорили, что Норман был «tres dur en affaires et tres ruse»; короче, Моро знал, что ему предстоит встреча с лучшим банковским управляющим в мире (123).
Успев предварительно сказать гадость о евреях, отозвавшись со страстной любовью о Британии, которой он желал господства над всем миром, Норман уговорил Моро присоединиться к «банкирскому клубу», быстро приготовившись тем временем конвертировать франк на условиях нового золотого стандарта (124).
Несколько недель спустя, в августе, генеральный агент по репарациям, Паркер Гилберт, встретился с французским президентом Реймоном Пуанкаре, и они вдвоем заключили сделку. В первые три года выплаты, которые Франция должна перечислять Америке в счет долга за военные кредиты, будут вычитаться из более крупных платежей по плану Дауэса в виде долга Германии перед Францией. Британия и Америка согласно кивнули. Три стороны хитро ревизовали план Дауэса, соединив военные долги и репарации (125). Пуанкаре торжествовал — эти счета сделают его могущественным, как никогда: Франция снова станет привлекательной для инвесторов (126). Французскому банку было рекомендовано принимать большие количества франков из-за границы.
Вот так, внезапно, во второй половине 1926 года волна капитала вернулась в свое французское отечество. Французский банк поглотил эти иностранные деньги и принялся в большом количестве печатать франки. Иностранные резервы банка невероятно разбухли. Все затруднения франка остались в прошлом, его оценили по достоинству, и французская валюта стала предметом неистовой международной спекуляции, которая была методично подготовлена в Лондоне. Последние слухи говорили, что некие «спекулянты из Берлина» одалживают фунты в Лондоне и продают их за франки. Париж размещал фунты в Лондоне, а этот последний снова их одалживал и так далее (127). Все это наводит на мысль о том, что Норман, «доверенное лицо всего лондонского Сити» (129), на самом деле дал возможность лондонскому рынку накормить французов призраком фунта. Французов кормили до мая 1927 года, когда они, вдоволь набравшись денег и боясь разрушительного спроса на свою валюту, потребовали конвертировать часть своего огромного стерлингового резерва в золото. Это было именно то, чего ждал Норман.
Несмотря на то что биографы Нормана в один голос на все лады пересказывают истории о том, что «в его лице проглядывал трезвый расчет... что это персонаж с тысячью масок, которые он надевал в зависимости от обстоятельств» (130), читатели так и не узнавали, по каким выдающимся случаям Норман демонстрировал свои незаурядные актерские способности и устраивал театральные жесты. У нас есть все основания полагать, что в мае 1927 года наступил один из таких выдающихся случаев.
Разыграв невыразимую печаль по поводу превращения полутора миллионов французских фунтов в золото, последовавшего 19 мая 1927 года, Норман неделю спустя поспешил в Париж в сопровождении помощника, чтобы поспорить с Моро. Последний раздраженно перефразировал свои аргументы против спекуляции и просто уперся, сказав Норману, что Франция играет по всем правилам и что такая конверсия (фунта в золото) — это самое меньшее, чего может ожидать Британия после имперского возвращения к золотому стандарту два года тому назад: Лондон, поучал англичанина Моро, должен теперь повысить процентную ставку, чтобы защитить свое золото. Норман возражал, что эта мера может вызвать в обществе взрыв негодования (131). Британский управляющий принялся объяснять, что лондонский денежный рынок — это высокоточный механизм, великолепно приспособленный для смазки британской экономики; любая порча этого механизма будет непоправимой; любое противоправное и непропорциональное извлечение золота из Лондонского банка грозит опрокинуть всю систему. Более того, продолжал Норман, никто не может точно установить источник спекуляции; спекулянты безлики: Париж сейчас обладает неограниченной властью над Лондоном, заявил Норман, но Лондон не имеет никакой власти над третьими сторонами. И, наконец, при таких высоких процентных ставках Парижа и при устойчивой привлекательности франка приток капитала во Францию просто не остановим. Париж, заключил Норман, должен снизить процентную ставку (132).
Такая умная позиция Нормана, призванная преисполнить управляющего Французским банком чувством собственной значимости и подкрепить вновь обретенное Францией ощущение финансового успеха, оказалась сильной и эффективной. Он сказал Моро, что Британия всецело зависит от милости Франции. Это была неправда; впрочем, во всем этом действе ее вообще не было ни грана.
Официально в мае между Францией и Британией возникла безвыходная ситуация; ни одна из сторон не соглашалась изменять процентную ставку, хотя стороны и подписали своего рода перемирие, которым Моро, введенный в заблуждение, на время обязался воздерживаться от требований конвертировать фунты в золото и, таким образом, от вывоза золота из Лондона. Тогда Моро обратил свои требования к Нью-Йорку, в то время как расчетливый Норман символически поднял ставку на одну восьмую процента для некоторых несущественных краткосрочных кредитов: «Мне вовсе не следует желать втаптывать фунт стерлингов в грязь, — злорадно записал в своем дневнике упорствовавший Моро, — это может навлечь на нас справедливые упреки со стороны Бена Стронга и американцев» (133). Англичанин обвел француза вокруг пальца.
С самого начала Норман весьма обдуманно и расчетливо оперировал «весьма скудным золотым резервом», то есть с «покрытием», редко превосходившим 2-3 процента от общей денежной массы в стране (134). При такой тонкой золотой прослойке любой приход денежной массы в значительных количествах, как, например, возвращение французских капиталов, которую потребуют возместить — по крайней мере частично — золотом, могло потрясти систему. Но это и был тот эффект, на который Норман рассчитывал внезапным прекращением движения французских денег в Лондон. Именно он, Норман, поощрял спекуляцию франком; помимо этого, он не испытывал ни малейшей неловкости по поводу миллиона двухсот тысяч безработных у себя дома, при необходимости он без колебаний поднимал банковскую ставку до 7 процентов: он не боялся никакого мятежа. Из всего сказанного следует, что своим маневром он был намерен добиться чего-то совершенно иного.
Каким-то непостижимым образом он умел подбирать множество самых разнообразных людей и заставлял их делать то, чего хотел он, даже если они сами не желали этого делать... Он мог из ничего мобилизовать целую армию, что он время от времени и делал (135).
Смысл теперь заключался в том, чтобы убедить его компаньона Бенджамина Стронга в Нью-Йорке отложить закручивание гаек, которое было уже не за горами, меру, необходимую Соединенным Штатам для того, чтобы остудить страсти, кипевшие на фондовой бирже, усмирить ее активность, которая в последнее время стала слишком безрассудной. Норман представил свой тупик в переговорах с Парижем как вопрос жизни и смерти нового золотого стандарта и попросил Стронга помочь. Немедленно была созвана конференция на Лонг-Айленде, которая состоялась в июле 1927 года; в конференции приняли участие Норман, Шахт, Стронг и Шарль Рист, бывший профессор права и второй человек во Французском банке. Результатом стало неприметное, на первый взгляд, снижение процентной ставки Федерального резервного банка с 4 до 3,5 процентов в августе 1927 года. Ставка в Нью-Йорке была на один пункт ниже, чем в Лондоне (см. рис. 4.1).
Однако это, по видимости безобидное удешевление денег в Нью-Йорке в сочетании с увеличением поглощения ценных бумаг Федеральным резервным банком стало поворотным пунктом периода между двумя мировыми войнами. Это повторное раздувание денежного рынка, дополнившее более мощный и до тех пор эффективный инфляционный толчок конца 1924 года (136), постыдный взлет Уолл-стрит к поистине фаустовским высотам в сентябре 1929 года. Таким образом, «совет директоров Федерального резервного банка допустил рост спекулятивной активности, который к августу 1928 года вышел из-под контроля и стал катастрофическим к июлю 1929 года» (137).
Для того чтобы помочь Британии временно «пережить» искусно инспирированный «французский шок», Америка путем вливаний наличности и пользуясь механизмом разницы процентной ставки, выбросила дополнительную порцию золота из своего необъятного сундука (около 17 процентов своего золотого запаса).
В первой половине 1925 года [Соединенные Штаты] потеряли золота на сто сорок миллионов долларов, а за четырнадцать месяцев до мая 1928 года потеряли еще 540 миллионов золотых долларов. Первый протуберанец составил основу новой золотой валюты Германии; второй — основу золотой валюты Франции (138).
Цель британских игр с рикошетами была всегда одной и той же, а именно обеспечить бесперебойную работу «машины Дауэса». Американская политика дешевых денег, возобновленная в августе 1927 года, в действительности должна была поддержать дальнейшее размещение в Нью-Йорке немецких ценных бумаг, укрепляя тем самым рейхсмарку по отношению к доллару (139). Еще один искусно выполненный маневр.
Так англо-американцы снова разыграли сюжет, который был уже однажды поставлен ими в 1924 году; заемщики одалживали деньги на более дешевом нью-йоркском рынке, стимулируя повышение процентной ставки в Лондоне. Частный американский краткосрочный капитал в значительном объеме переместился в Лондон. Золотые резервы Нормана снова пополнились, и до июня 1928 года среднее соотношение фунта и доллара оставалось самым высоким за период с 1924 по 1931 год (140). Американское золото начало притекать начиная с декабря 1923 года года. Здесь запротестовали многие заинтересованные лица, например, правление Федерального резервного банка в Чикаго: члены правления не понимали, почему Америка должна разогревать свою экономику ради интересов Нормана — следовательно, никакая мистификация не могла уже никого убедить, что дело обстояло по-иному (141). Именно в это время Бенджамин Стронг получил полупрезрительную кличку «ментального довеска» британского управляющего (142). Но невзирая на весь этот шум, шаг был сделан, и оказался необратимым.
Однако это облегчение, устроенное себе Лондоном, было лишь временным. Уже в июне приливная волна изменила направление. Случилось так, что из-за вновь оживившейся спекуляции краткосрочные деньги на Уолл-стрит прыгнули на поистине головокружительную высоту (20 процентов), и поэтому капиталы, которые до того уплывали из Нью-Йорка в Лондон, а оттуда в континентальную Европу, ринулись в Нью-Йорк, польстившись на более жирную наживку. Что больше всего должно было расстроить Нормана, так это то, что деньги начали одновременно уплывать и из Германии.
Короче говоря, мировая экономика вернулась к состоянию конца 1919 года, хотя на этот раз положение усугублялось массой кредита, увеличившейся на несколько порядков; экономика с грохотом, словно обезумевший поезд, летела по рельсам американской горки, разгоняемая англо-американским локомотивом, слетевшим со всяких тормозов.
Федеральный резервный банк решил мягко притушить эйфорию, сопровождая ее в том виде, в каком она сложилась. Американские банкиры решили постепенно так изменить банковский процент, чтобы понемногу выпустить пар из безмерно раздувшегося пузыря. Так, в июле Федеральный резервный банк Нью-Йорка поднял процентную ставку до 5 процентов, всего на 0,5 пункта больше, чем в Лондоне, но намного ниже ставки, свирепствовавшей на Уолл-стрит. С этим маневром игра изменилась радикальным образом; финансовые потоки между Лондоном и Нью-Йорком в июне 1924 года изменили направление (см. рис. 4.1). Так же как и в двадцатом году, это событие послужило для Нормана сигналом к жесткому вмешательству: крах должен был наступить как можно скорее — в противном случае фунт стерлингов и имперская политика будут ослаблены до полного бессилия. Норман не мог безучастно наблюдать, как Уоллстрит высасывает из Британии золото, ранее накопленное Лондоном.
В это время, в конце 1928 года положение Британии ухудшилось; она продолжала терять золото на Уолл-стрит и опять-таки во Франции. Норман писал Шахту: «Евреи продолжают день за днем отбирать наше золото» (143). В довершение всех бед партнер Нормана Стронг в октябре умер от туберкулеза.
Норману не потребовалось много времени, чтобы обаять своими чарами Джорджа Гаррисона, преемника Стронга. Уже очень скоро заместители Гаррисона, члены совета директоров стали говорить, что их босс «живет и дышит так, как велит Норман» (144). Приласкав свою новую жертву, британский управляющий принялся умолять ее немедленно включиться в такую же гонку процентных ставок, как в 1920 году; другими словами, Норман хотел проткнуть пузырь ради сохранения британского золота. Доказав свою непреклонность, Норман сделал решительный шаг и 7 февраля 1929 года поднял ставку банковского процента на целый пункт, доведя ее до 5,5 процента (см. рис. 4.1), ожидая немедленной реакции от Нью-Йорка.
Но Нью-Йорк медлил. Сбой возник внутри американской банкирской решетки; Гаррисон и англофилы в Нью-Йорке хотели подыграть и поднять ставку до 6 процентов, но семь членов Федерального совета, надзирающего органа с резиденцией в Вашингтоне, кажется, вообще перестали понимать, что и с какими намерениями творят в Нью-Йорке. Десять раз подряд, с февраля по август 1929 года, боясь, что это неблагоприятно скажется на деловой активности, Совет отклонял предложение Нью-Йорка о повышении ставки до б процентов (145). Наконец, 9 августа 1929 года, на фоне бредового сближения двух стратегий, подталкиваемых диаметрально противоположными целями — Совет интерпретировал повышение как щедрый приспособительный жест в отношении рынка, а Нью-Йорк, наоборот, как давно ожидавшийся и ограничительный ответ встревоженному Норману — Совет федерального резерва, наконец, установил ставку на уровне 6 процентов.
Наконец дождавшись зеленого света из Нью-Йорка, 26 сентября 1929 года, через неделю после того, как цены акций достигли своего пика за всю историю (146), Норман поднял ставку до 6,5 процента и выпустил воздух из чрезмерно раздутого пузыря. «Тогда, совершенно внезапно, — писал финансовый редактор газеты «Нью-Йорк тайме» Александр Дана Нойес, — началось падение... Никто не мог объяснить нарастание числа продажных поручений, которые буквально хлынули потоком... Возможно, Лондон запустил беспорядочные международные продажи» (147). Лондон продавал, а золото потекло обратно в Британию.
Определенно ясно, что... повышение Лондоном банковской ставки до 6V2 процента... ускорило прекращение спекуляций в Соединенных Штатах... [и] и в октябре вызвало кризис и обрушение фондовой биржи (148).
Дело было сделано: Норман положил конец долгому сезону американских прибылей, длившемуся 15 лет, с 1914 по 1929 год, времени алчных грез и небывалого изобилия, подготовленных Британией и вдохновленных опустошением Европы. После этого банковские проценты Лондона и Нью-Йорка, переплетясь, словно две обезумевшие змеи, покатились вниз (см. рис. 4.1): мировая экономика была изуродована долговыми обязательствами, заключенными во время бума под немыслимо высокие проценты, а крах центральных банков вызвал такое снижение цен, что деньги мгновенно ушли в землю; их заперли в подвалы — ставки снизились, банки прекратили кредитование, решетка закрылась. Начался кризис, равного которому не были нигде и никогда. То, что началось, было в действительности повторением саботажа Нормана—Стронга, устроенного в 1920 году.
Отношение золота к общему объему кредита в Америке в апреле 1929 года упало ниже 7 процентов, это самый низкий уровень за всю историю ее историю; когда крах поразил США, паралич был всеобщим (149): разоряя банки, американская элита спалила треть своей банкирской решетки, играя в британские игры. Для того чтобы выйти из депрессии, Соединенным Штатам потребовалось десять лет. С планом Дауэса было покончено, а вместе с ним и с займами, обеспечившими рывок пребывавшей в коме германской экономике: американцы потребовали назад свои деньги. В Америке внезапно и совершенно перестали покупать немецкие ценные бумаги (150).
После этого Норман занял выжидательную позицию. Начался медленный процесс удушения, который он хладнокровно наблюдал и у себя дома, но особенно в Германии. Там сбой машины Дауэса, вызванный прекращением «потока», вызвало такое сильное политическое отчаяние, что в марте 1931 года Германия и Австрия, две страны, испытавшие на себе помощь Нормана, объявили о своем намерении создать таможенный союз (Zollverein), как средство преодоления торгового застоя в Центральной Европе. Но 11 мая 1929 года у ведущего банка Австрии, «Кредитанштальт», началась полоса неудач, после чего лопнула вся австрийская банковская система. Как именно это произошло, по сей день остается тайной. В сохранившихся и доступных документах есть упоминания о какой-то темной и «сложной системе встречных депозитов между [австрийской банкирской решеткой] и рядом американских и британских банков», установленной к 1929 году, то есть о «грязных деньгах», пользуясь словами Нормана. Какова была роль этой системы в развернувшихся событиях, неизвестно (151). Три недели спустя кризис поразил и Германию. Рейхсбанк обвинил в неприятностях иностранцев, а Федеральный резервный банк возложил вину за избыточный экспорт денег на немцев. Как бы то ни было, деньги спасались бегством, и Норман понимал, что следующей на очереди была Британия.
Норман уже давно, планируя свои действия, готовился к этой судьбоносной ситуации — по меньшей мере, эта подготовка длилась шесть лет, которые потребовались для полной отладки нового золотого стандарта. Действительно, этот стандарт был создан только для того, чтобы в нужный момент он сам собой распался; эта суть всей — если рассматривать ее в совокупности банковской политики в тот период представляется неоспоримой.
Каждый раз, когда Норман начинал терять золото, он первый нарушал «правила игры», увеличивая денежную массу, вместо того чтобы ее сокращать (152); за период с 1924 но 1929 год значительная доля иностранных денег, привлеченных трюком
с разностью процентной ставки между Лондоном и Ныо-Йорком, принималась лондонскими акционерными банками, а затем неизменно переводилась в Германию, в количествах, превышавших ресурсы банков; все это делалось с полного ведома управляющего Английским банком (153). В процессе этих манипуляций лондонские банки ослабили «покрытие», сделав его вдвое меньше обычного. Официальное расследование этих необъяснимых «недосмотров», начатое после краха 1931 года, закончилось ничем (154).
Коротко говоря, после полного финансового краха Германии, происшедшего в середине июля, началась атака на фунт стерлингов.
13 июля Специальный чрезвычайный комитет, созданный для уяснения положения дел в британской экономике, завершил свою работу: доклад Макмиллана, обнаживший неприглядную внешнюю задолженность британских банков, был обнародован в подозрительно подходящее время, причем в нем не была упомянута ни одна из «больших фигур» (155). Встревоженные докладом и кризисом в Берлине, центральные банки Франции, Голландии, Швейцарии и Бельгии ликвидировали небольшую часть своих стерлинговых счетов в Лондоне, изъяв оттуда 32 миллиона золотых фунтов — то есть около 20 процентов золотого запаса Нормана. То, что последовало дальше, больше похоже на сказки об инопланетянах.
Гаррисон незамедлительно телеграфировал Норману. «Можете ли вы пролить свет на происходящее?» — спрашивал он. «Я не могу объяснить это падение...» — ответил Норман (156). Эта ситуация, если выражаться мягко, была серьезной и требовала экстренных и решительных мер. Например, повышения ставки до 7-8 процентов, как признал сам Норман 23 июля, беседуя с Гаррисоном по телефону (157). Как вы думаете, какое решение после всего этого принял Английский банк? 29 июля он поднял ставку банковского процента с 3,5 до 4,5, хотя 10 процентов могли бы «привлечь деньги с луны»... Поднять ставку всего на один пункт — это все равно что пытаться остановить сильное кровотечение тонкой газовой тряпочкой. Банкиры всего мира были буквально ошеломлены реакцией Лондона — непростительно глупой, как они посчитали.
В тот же день Норман, «плохо себя почувствовав», упал в обморок во время совещания в министерстве финансов (158). На время он оставил руководство банком. Сославшись на нездоровье и не афишируя свое имя в списке пассажиров, он 15 августа сел на быстроходный лайнер, направлявшийся в Квебек. Руководство банком взял на себя заместитель Нормана Эрнест Гарви, надлежащим образом проинструктированный. Вашингтон и Париж немедленно выступили с предложением помощи.
Гарви в ответ прикрылся дымовой завесой недочетов в действиях правительства. «...Которые, — заявил он, — являются причиной и источником наших бед; реально этому невозможно помочь». Никто ему не поверил, и международное банкирское братство продолжало настаивать на помощи Старой Даме с Треднидл-стрит*.
* Жаргонное название Английского банка.
31 июля Париж и Нью-Йорк, дабы защитить фунт стерлингов, предложили Лондону кредиты, так сказать, боекомплект, с помощью которого Английский банк смог вы выкупить фунты, выбранные в Лондоне спекулянтами. 5 августа, когда фунт продолжал падать, а золото уплывать из страны, Гарви отказался принять франко-американские кредиты. Французы поинтересовались, что же он творит, на что Гарви ответил, что дает золоту уплывать, чтобы преподать урок министерству финансов и научить его составлять сбалансированный бюджет. Море, новый управляющий Французским банком, не верил своим ушам, «придя в совершенное замешательство» (160).
Гарви продолжал громоздить одну ложь на другую, утверждая, что источник утечки золота остается необъяснимым и что британские граждане имеют к ней только косвенное отношение, в то время как в банкирских кругах продолжало крепнуть убеждение, что именно сами финансисты Сити были главными спекулянтами, топившими собственную валюту (161). Фунт продолжал падать, и франко-американские кредиты были съедены в течение буквально нескольких дней. Французы и американцы, не смея сомневаться в честности британцев, продолжали настаивать на своем, и в конце августа предложили два дополнительных кредита — в долларах и франках, — чтобы организовать резервную линию обороны фунта. Английский банк, вместо того чтобы прибрать эти боеприпасы к рукам и отстреливаться с собственных позиций, направил эти средства в две крепости меньшего значения — в Британский заморский банк и в Английский международный банк, а эти последние частотой и размерами покупки фунтов открыли спекулянтам то, чего нельзя было открывать ни при каких обстоятельствах — величину самих резервов (162). Все поняли, что деньги, так сказать, готовы к употреблению, и что эта благодать долго не продлится, — и действительно, полученные средства были растрачены в мгновение ока.
В середине сентября фунт стерлингов получил, наконец, coup de grace: никто не знает этого точно, но, по косвенным данным, последнее изъятие произошло через Нидерланды (163), хотя и не через официальные счета (164): центральные банки замерли и оцепенели. С этой последней диверсией Франция уже не могла поделать ничего. Учитывая размеры ее фунтовых счетов, она теряла огромные суммы от падения курса британской валюты; действительно, в этот момент она начала лихорадочно покупать фунты стерлингов. То же самое касается и Голландского банка. Так кто же на самом деле ограбил Старую Даму?
Данные на этот счет очень «скудны», жалуются историки (165).
Отсюда следует вывод, что катастрофа была следствием деятельности серой безликой массы, которую очень удобно именуют «спекулянтами» или просто «рынком», — неких призрачных каперов, которые в сентябре обобрали подвалы банка в еще большей степени, доведя потери в последние два месяца до 200 миллионов фунтов в золоте и депозитах (166). Но при этом было хорошо известно, что:
«В своих операциях с иностранными счетами Английский банк был постоянно вынужден прибегать к секретности и большой осмотрительности. Нет никакого сомнения в том, что его усилия в этом отношении были успешными, как подтверждают скудные догадки прессы и даже министерства финансов относительно истинных масштабов деятельности банка... Знание обществом того факта, что банк действительно обладает резервами, приписываемыми ему газетами... сделало бы его политику невозможной... В своих рыночных операциях [банк] преднамеренно маскировался. Имея ряд счетов в Федеральном резервном банке Нью-Йорка, он не давал банкам — при платежах или приеме средств — никаких сведений о происхождении денег (167).»
Поскольку таковы были методы работы Старой Дамы, то трудно устоять перед искушением сделать вывод о том, что сам банк занимался спекуляциями под прикрытием секретных счетов в иностранных банках путем краткосрочных продаж и подобных операций, имея целью хитростью заманить все стадо в свою золотую святыню по пути «наименьшего сопротивления», — об этом неопровержимо свидетельствуют абсурдно низкие дисконтные ставки в 4,5 процента и слабая сентябрьская оборона двух мелких банков.
В это же время, 15 сентября, в Инвергордоне, в Шотландии, 500 матросов подняли мятеж, требуя повышения жалованья. Газеты весьма живописно преподнесли эту историю, громко протрубив на весь мир, что британский флот пришел в полное расстройство. В официальных британских органах распространился психоз — всем казалось, что Британия стоит на пороге гибели. Находившийся в Новой Шотландии, действуя совместно с Гарви, Норман принялся составлять проект билля, отменяющего Золотой акт 1925 года. 18 сентября фунт стерлингов прекратил сопротивление и капитулировал. В тот день, когда Норман отплыл из Квебека на родину, на его имя из банка поступила телеграмма: «Старая Дама умерла в понедельник».
В понедельник 21 сентября на глазах у онемевшего от изумления мира Британия отменила платежи золотом.
В течение четырех недель ее примеру последовали восемнадцать стран, тоже отказавшись от золотого стандарта. Для того чтобы обуздать зарвавшихся спекулянтов, банк поднял процентную ставку до 6 пунктов, на этом уровне она оставалась в последующие четыре месяца (см. рис. 4.1).
Поначалу казалось, что случилась одна из непонятных потерь, и британцы не знали, радоваться им или огорчаться по этому поводу. Правда, вскоре «политики, пресса и общество пришли к убеждению, что те... кто отлучил Британию от золота, сделали правительству — против его воли — благословенный дар» (168).
Но это был еще не конец: правители империи для полноты картины завершили эту piece extraordinaire торжественным финалом. Министр финансов и «преданный раб Нормана» Сноуден (169), выступая на официальных похоронах золотого стандарта в палате общин, с сентиментальным величием призвал собравшихся «не произносить никаких слов... в этот момент, ибо это сделает расставание еще более тягостным». Немногие скептики, чтобы не прослыть «шутниками в храме», предпочли удержать язык за зубами (170).
23 сентября Норман сошел на родную землю в Ливерпуле, а 28 сентября появился в банке. По слухам, «он был буквально уничтожен, узнав страшную правду» (171). Очевидно, что Гарви и иже с ним просто «потеряли голову» (172).
Вот вам портрет Монтегю Нормана, противоречивого и явно больного человека, который руководил финансовыми делами империи до конца июля 1931 года, на целых девять лет больше положенного срока, человека, который в самый решительный, можно сказать, переломный момент новейшей экономической истории Британии покинул банк, передав руководство команде недостаточно компетентных людей. В результате падение отечественной валюты оказалось таким крутым, что пришлось отказаться от золотого якоря, и в результате вся мировая экономика по спирали устремилась в ад. Флот бурлил недовольством, а на управляющего банком по приезде набросилась волчья стая газетных карикатуристов, пригвоздивших его к позорному столбу. Фунт обесценился на тридцать процентов, потери на фунтовых счетах французских и голландских банков исчислялись миллиардами долларов. Возмущение голландцев этим надувательством было столь велико, что они попытались возбудить судебное преследование Английского банка; управляющий Нидерландским банком Виссеринг был немедленно отправлен в отставку.
А что сделала Британская империя? Уволила Нормана? Клеман Моро, управляющий Французским банком, за свою верность фунту стерлингов, был удостоен титула Рыцаря Британской империи в октябре 1929 года (173). Норман был утвержден управляющим и на следующий год — за которым последовали еще тринадцать лет его пребывания в этой должности.
Что же происходило дальше с ценами «и золотом? Поползли ли цены в Британии, как опасались многие, вверх из-за падения фунта? Никак нет; Британия, о которой после этого все, кажется, забыли, не пострадала от изменений мировых цен, она сама их диктовала: медь, фрахт, пшеница, масла, джут, каучук и олово — все это квотировалось на рынках империи. Приспосабливаться приходилось другим (174).
А что же золото? В таблице 4.1 показана эволюция банковских запасов этого металла за период с 1925 по 1935 год (175).
К концу 1932 года золотой запас был не только восстановлен, он даже увеличился. Каким образом? Очень простым, естественно, разорением индийского раба, причем тем же способом, каким это было сделано десятью годами раньше. На период с 1928 по 1930 год индийскому правительству было приказано выбросить на рынок треть избытка серебра (90 миллионов унций), что привело к снижению цены металла на 50 процентов (176). В 1931 году Индийский имперский банк, осаждаемый со всех сторон недовольными крестьянами и купцами, зафиксировал процентную ставку на 6 пунктах; даже директор банка, человек, лично подобранный Норманом, начал протестовать. Ограничение денежной массы касалось рупии, искусственная дороговизна которой в золотом эквиваленте поддерживалась на головокружительной высоте, и все это только для того, чтобы выполнить недвусмысленное желание Нормана снизить местные цены и устроить «опустошительный денежный голод» (177). Невзирая на всеобщее смятение и яростное негодование Ганди, у индийцев не оставалось никакой альтернативы, кроме того, чтобы выплачивать долги империи вырытым из земли металлом (178). Чем платить: золотом, сона, или серебром, чанди? Так как чанди теперь практически ничего не стоило, то расплачиваться с Британией можно было только посредством сона. Эти платежи в народе получили название «несчастья и горя». После сентября 1931 года и до конца десятилетия, волна золота, поднявшись в Индии, осела в сундуках лондонского Сити — поток был обильным и устойчивым. Вице-король Уиллингдон восторженно сообщал из Раджа: «Индийцы просто извергают золото...» (179)
Сентябрь 1931 года стал «переломным моментом периода между двумя войнами». Британская измена дала сигнал о «конце международной финансовой системы, установленной в двадцатые годы и подрыве основ международной экономики» (180).
Устанавливая золотой стандарт и имея в виду его будущую неизбежную отмену, Норман собрал воедино подразделения банкирской решетки Британской империи: Южная Африка, Канада, Индия, Новая Зеландия и Австралия были перестроены в финансовом отношении; там были организованы или модернизированы центральные банки. Таким образом, сентябрь 1931 года застал империю финансово компактной и самодостаточной, обладающей огромным замкнутым рынком, защищенным имперскими преференциями, дополненными вскоре 20-процентным тарифом (октябрь 1932 года).
В октябре 1933 года, на обеде у лорд-мэра Сити в Мэншн-Хаус Уинстон Черчилль провозгласил тост за здоровье управляющего Нормана. «Британские банки, — витийствовал он, — продемонстрировали свою способность к гениальной изобретательности, каковая и внесла решающий вклад в укрепление нашей страны (оживление в зале)». Норман ответил арабской поговоркой: «Собаки лают, а караван идет» (181).
Гитлер был амнистирован в декабре 1924 года. В тюрьме он находился с 12 ноября 1923 года — то есть провел в заключении всего тринадцать месяцев. Верному Гессу он сказал, что ему потребуется около пяти лет, чтобы восстановить контроль над партией (182). Фюрер оказался провидцем: то были как раз те пять лет, что совпали с проведением в жизнь плана Дауэса. Не было больше речи о переворотах, восстаниях и тому подобном; Гитлер поклялся, что возьмет власть легальными способами. Рем, начальник штурмовых отрядов, не мог терпеть такую выжидательную тактику; он бросил все и отбыл в Боливию готовить офицерские кадры для туземной армии. Между тем англо-американские секретные службы уже с 1922 года с большим интересом следили за Гитлером (183).
Первый президент Веймарской республики Эберт умер в 1925 году, и на март были назначены новые президентские выборы. Нацисты бросили свой ничтожный пока политический вес на поддержку кандидатуры главного стратега Первой мировой войны генерала Людендорфа, который боролся теперь со своим бывшим соратником — фельдмаршалом Гинденбургом. Гинденбург победил, собрав 15 миллионов голосов, а его второе «я», Людендорф, азартный игрок, коему Гинденбург был обязан своей славой, собрал унизительно малый 1 процент народных симпатий: как политик Людендорф умер, и Гитлер, глубоко расстроенный, мог удовлетвориться тем, что избавился, наконец, от этого неуклюжего антикварного обломка прошлого.
Однако мера электорального поражения давала отчетливое представление и о степени упадка нацистского движения. До 1927 года Гитлер страдал и от того, что баварское правительство запретило ему выступать с публичными речами. Пруссия продержалась до 1928 года. «Золотые годы» Веймарской республики заткнули рот «барабанщику». Не имея возможности выступать, Гитлер передал заботу об организации деятельности партии ее ревностному левому крылу на северо-западе, где сильно влияние двух способных организаторов — братьев Грегора и Отто Штрассеров. Ветераны Великой войны, служившие в свое время в Добровольческом корпусе, братья Штрассеры воплощали собой антикапиталистическую тенденцию части немецкой мелкой буржуазии, движения, приверженного германском)' утопизму позднего Возрождения. Согласно этим воззрениям, земля должна быть неотчуждаемой защищенной собственностью «крестьянской аристократии», промышленность должна быть поделена на цехи, а национальное объединение достигнуто через федерацию самоуправляющихся кантонов. Федеративная Германия, по мнению Штрассеров, означала федеративную Европу, антибританский альянс рабочих всей Евразии. Во взглядах Штрассеров, таким образом, мы не находим и следа гитлеровского религиозного расизма.
В 1926 году состоялось первое открытое столкновение Гитлера и Штрассера в связи с отношением к организованному коммунистами движению Fiirstenenteignung; целью этого движения была немедленная экспроприация земли у аристократических собственников и передача ее в общественное пользование. Штрассер, желавший присоединиться к коммунистам, ратовал также за союз с Востоком и распространение социалистических идей на родине; то есть был, по существу, антиподом гитлеровской стратегии. 14 февраля 1926 года Гитлер созвал встречу в Бамберге, на которой в присутствии партийного руководства разнес в пух и прах линию Штрассера, назвав ее пустыми мечтаниями, Spielerei (184). Штрассер перестал устраивать Гитлера; даже молодой помощник Штрассера, Иозеф Геббельс, весьма воинственно настроенный в отношении неизбежной конфронтации, был разочарован ответными выступлениями своего шефа. На самом деле он, конечно, был околдован Гитлером, ореолом власти, телохранителями, дорогими лимузинами, на которых передвигались Гитлер и его окружение. Хромоногий Геббельс быстро сориентировался, и снова встал на сторону Гитлера, и был последним послан в Берлин, на должность гауляйтера (районного руководителя) — перед ним была поставлена сложная задача: сокрушить влияние красных, соблазнить рабочий класс идеями нацизма и вытеснить из столицы сторонников Штрассера. Грегор Штрассер покорно склонил голову и вернулся в гитлеровское стадо, но Отто продолжал упорствовать. Впрочем, окончательное уничтожение левого крыла движения было лишь вопросом времени; оно, это крыло, уже давно стало чужеродным телом внутри партии — оно могло мобилизовать недовольных, но не могло разжечь и вести войну в Европе. Но именно такая война была, по Гитлеру, совершенно необходимым условием основания и существования империи под знаменем со свастикой. Борьба же с аристократическим землевладением, банкирской решеткой, абсентеистами и капитанами тяжелой промышленности могла и подождать. По этому случаю, поскольку Демократическая партия Германии выступила в тот момент «против защиты частной собственности», управляющий рейхсбанком Шахт в раздражении немедленно покинул ее ряды (185). Фюрер и банкир сделали навстречу друг другу еще один, пусть и небольшой шаг. У движения коммунистов не стало будущего.
Лакмусовой бумажкой попытки заполучить в свои ряды Грегора Штрассера стали общенациональные выборы 1928 года, на которых НСДАП получила жалкие 2,6 процента (809 тысяч) голосов. Гитлер и его мюнхенские сподвижники возложили вину за маргинализацию движения на Штрассера, но электоральные поползновения нацизма — как носителя идей всеобщего недовольства — особенно в сытые годы американских займов, могли привести только к нулевым результатам. Гитлеровцы прекрасно это понимали. Им нужна была нищета, такая же, как в 1923 году, и Монтегю Норман не замедлил погрузить Германию в нищету.
Когда в 1928 году Пруссия отменила запрет на публичные выступления нацистского лидера, которого Веймарская республика перестала опасаться, Уолл-стрит начал постепенно отзывать из Германии свои кредиты; еще немного, и Гитлера снова вызовут на авансцену — через пять лет после его выхода из тюрьмы, через пять лет после того, как была учреждена иностранная опека над немецкой экономикой.
Рвущаяся вперед, ведомая странной убежденностью своего фюрера Адольфа Гитлера в скором и неминуемом прорыве, нацистская партия как раз в это время закончила свои организационные приготовления, словно заранее зная о скором наступлении кризиса (186).
В целом, если не считать отвратительного духа времени современной эпохи, три клана внесли решающий вклад в захват нацистами власти: англо-американские финансисты, СССР и Ватикан — первые два сделали это совершенно обдуманно; последний был несколько менее расчетлив.
С крахом на Уолл-стрит в октябре 1929 года, крахом, который печатный орган нацистов «Фелькишер Беобахтер» даже не счел нужным упомянуть (187), и отменой золотого стандарта фунта стерлингов в сентябре 1931 года англо-американские финансисты прекратили вливания в германскую экономику, что автоматически, как мы увидим, привело к электоральному успеху нацистской партии. Через некоторый промежуток времени, верно следуя замыслам Лондона, Советы начали провоцировать гражданскую войну в Германии, чем было дано «боевое крещение» новоизбранной гитлеровской когорте.
Двухлетний период 1923-1924 годов стал временем исторического водораздела: ключевые фигуры, сыгравшие те или иные роли в первой фазе инкубации Германии, один за другим сошли со сцены: Хафенштейн (ноябрь 1923 года), Парвус Гель-фанд (декабрь 1924 года), Гельфрейх (апрель 1924 года), Вильсон (февраль 1924 года) и кардинал профессиональных революционеров Ленин (январь 1924 года). За пять лет, прошедших после смерти Ленина, Сталин очистил Советский Союз от всех «истинно верующих». То была группа людей, принадлежавших к старой ленинской гвардии, фанатично придерживавшихся лозунгов «перманентной революции». Опьянев от крови и успехов, достигнутых к тому времени в стране, которая совсем недавно была царской, такие люди, как Троцкий, были в 1924 году еще убеждены в неминуемой революции во всех странах индустриального Запада — от Германии и Франции до Америки. Троцкий, очевидно, витал в это время в собственном иллюзорном мире, и это нисколько не мешало бы его сопернику Сталину, не будь Троцкий до сих пор одним из символов СССР и, что было еще тревожнее, признанным лидером той группы в советском руководстве, которая искала мирного соглашения с социал-демократическими силами в Германии (188).
В 1927 году, после трех лет интриг, ударов в спину, множества маневров и высылки в Сибирь его приверженцев, Троцкий был выведен из состава Политбюро — свою последнюю защитительную речь он произносил, заслоняясь рукой от града летевших в него чернильниц, стаканов, книг и оскорблений (189). В 1929 году он был выслан из СССР.
В то же самое время Сталин готовил свою часть немецкой западни, фактически поддержав вынашивание нацизма на VI Конгрессе Коминтерна, проходившем в Москве в 1928 году.
Еще в 1925-1926 годах русские настояли на исключении из Коммунистической партии Германии (КПГ) тех ее членов, которые ставили превыше всего независимость своих взглядов. После этого Москва подчинила остальную часть КПГ «правлению» своего верного орудия Эрнста Тельмана: Сталин не желал усиления немецких коммунистов. Продолжая политику чисток, Сталин поощрял Тельмана и его уличных бойцов из Рот Фронта к схваткам со штурмовиками. Одновременно красные бойцы, выполнявшие грязную работу для Сталина, получали инструкции по раскол)^ левого движения в Германии. Рисуя в своей официальной риторике вялых немецких социал-демократов как «социал-фашистов», то есть рассматривая их как врагов, Москва стремилась запутать германский электорат и предотвратить создание прочной пролетарской плотины — за СДПГ и КПГ в общей сложности голосовало около 40 процентов населения — на пути наступления нацистов (190).
В течение всех следующих лет, вплоть до захвата нацистами власти и даже после этого [политика, заданная на конгрессе Коминтерна в 1928 году], не претерпела никаких изменений... В течение всего этого периода, пока тень нацистской жестокости все больше сгущалась на политическом горизонте Германии, отношение коммунистов к умеренным противникам Гитлера оставалось враждебным и деструктивным. Было ясно, что такая политика льет воду на мельницу нацистов... Менее чем за три месяца до нацистского переворота социал-демократы в отчаянии обратились непосредственно в советское посольство в Берлине с призывом разрешить немецким коммунистам поддержать СДПГ в ее борьбе с нацизмом... Секретарь посольства дал недвусмысленный ответ: «Москва убеждена, что путь к Советской Германии лежит через Гитлера» (191).
Были еще католики, составлявшие треть населения Германии при Веймарской республике. Гитлер не мог позволить себе роскошь оттолкнуть от себя — как паразитирующих собственников — адептов римско-католической церкви своим расистским гнозисом, в эзотерические детали которого были посвящены лишь идеологи нацизма. В религиозных делах партия заняла позицию нейтралитета.
В 1928 году, когда ежегодные выплаты по плану Дауэса возросли, Германия запротестовала столь яростно, что был создан новый комитет, возглавляемый на этот раз директором «Дженерал электрик» Оуэном Д. Янгом, имевший целью пересмотр исходного плана помощи. С февраля по июнь 1929 года клубы в Париже согласовывали окончательные размеры платежей «в карусели репарационных задолженностей, разыгрывая самый абсурдный эпизод мировой истории» (192); так родился план Янга. То было прямое следствие начатых в 1926 году совместных с французами действий но установлению связей между немецкими платежами и возмещением военных долгов союзников. Согласно этим условиям, Германия была обязана выполнить 59 несколько уменьшенных платежей до 1988 года. Часть этого долга могла быть, по условиям, возмещена в ценных бумагах, то есть сформирована в виде пакетов и продана частным инвесторам на денежных рынках Запада, чтобы выручить наличность для выплат вечно голодной Франции, которая взамен обязывалась к 1930 году вывести войска из Рейнской области, то есть на пять лет раньше исходно оговоренного в условиях Версальского договора срока. Для того чтобы облегчить задачу продажи ценных бумаг и облигаций, в Швейцарии, в Базеле, был учрежден новый банк — Международный расчетный банк. Должность генерального агента была упразднена, и Германия снова стала хозяйкой собственных железных дорог. Великая депрессия отпустила этому плану всего полтора года жизни.
Будучи президентом рейхсбанка и финансовым экспертом германской делегации, Шахт, подписал план Янга в июне 1929 года, но вскоре денежная волна из Нью-Йорка изменила направление и стала высасывать деньги из Германии. Предвидя, что произойдет дальше, Шахт, вероятно, впал в панику. Надо было срочно покидать тонущий корабль. Так, в декабре, во время окончательных переговоров по уточнению деталей плана, Шахт возмутил стоячую воду, разослав официальное письмо, настоящую «бомбу» — в этом письме от отрекался от всех своих обязательств, используя для этого всю финансовую и дипломатическую иносказательную риторику, на какую оказался способен. Правительство, заявлял он, внесло дополнения, которые нарушили условия исходного документа (193). Эффект был столь неблагоприятным, что министерство финансов порекомендовало Шахту подать в отставку, то есть сделать именно то, чего Шахт и хотел добиться своим озорством. В марте 1930 года президент Гинденбург, возмущенный тем, что показалось ему «позорным малодушием и внутренним бунтом перед лицом противника» (194), и не вполне способный оценить всю глубину мотивов поведения этого дерзкого и вздорного Шахта, высокомерно принял отставку банкира.
Надо отдать должное Шахту, он, не жалея усилий, хотя и безрезультатно, пытался все время своего пребывания на должности управляющего Рейхсбанком (1924-1929 год) обуздать неумеренные заимствования у муниципалитетов, однако он практически ничего не сделал для того, чтобы остановить гигантский поток американских денег и технологий в крупные промышленные центры Германии (195) — и не сделано это было по уважительной причине: именно такова была цель призового испытания, ради которой он подчинился Даллесу в 1922 году. В целом Норман и клубы были в восторге от Шахта. Он хорошо справился со своим поручением. Норман и клубы предполагали, что, как гиеродул великой решетки, он еще не до конца сыграл свою роль, но пока Шахт вышел в отставку и уехал в свое имение в Бранденбурге, наблюдая за ходом развития событий и почитывая на досуге «Майн Кампф».
1930 год: на фоне разразившейся финансовой катастрофы «Рот Фронт» и нацисты открыто выступили против католицизма. Кризис наконец ударил Германию с той силой, какую только способна придумать человеческая хитрость.
Безработица росла как на дрожжах. Только по официальным документам, к 1930 году она достигла трех миллионов человек. Многие люди в отчаянии сводили счеты с жизнью.
С республикой было покончено в марте 1930 года. После того как правительство не смогло провести в парламенте закон о повышении пособий по безработице, оно — последний из призрачных веймарских кабинетов — пало. Президент Гинденбург назначил следующим канцлером консервативного католика Генриха Брюнинга. Брюнинг был готов принимать суровые декреты, чтобы сбалансировать бюджет. Надеясь организовать приемлемую коалицию, способную поддержать его политику, он распустил рейхстаг в июле, назначив на сентябрь проведение парламентских выборов.
Эти выборы знаменовали электоральный прорыв нацистской партии: от 2,6 процента она прыгнула до 18,7 процента; за нацистов проголосовали 6,4 миллиона избирателей. Нацисты стали второй после социалистов (24,5 процента) политической силой в Германии. Католики получили 15 процентов голосов, коммунисты 13,5; в это же время националисты, пережиток империи Вильгельма, постепенно теряли свою значимость — в целом они собрали 47 процентов голосов в 1924 году, 39 процентов в 1928-м, 24 процента в 1930-м и, наконец, упали до 10 процентов в 1932 году (196). К тому времени инкубация была завершена; старая гвардия породила нацистское движение. 13 октября 1930 года, почти через шесть лет после выхода Гитлера из тюрьмы, 107 нацистов торжественно вошли в зал заседаний рейхстага. Полностью подконтрольные Москве, вооруженные и обученные агентами советской тайной полиции (ГПУ), проникавшими в Германию по фальшивым паспортам, один миллион красных бойцов потрясал дубинками, приветствуя выход нацистов в большую политику. Готовый к драке, в 1931 году из Боливии в январе 1931 года вернулся Рем.
Вскоре после того, как иссяк направленный в Германию поток иностранных денег, ловушка, изобретенная союзниками, захлопнулась. Поскольку закон о рейхсбанке от 1924 года запрещал центральному банку авансировать государству наличность сверх низкого установленного уровня, федеральные и региональные правительства бросились в частные коммерческие банки, прося денег у них. Банки, одалживая деньги по канонам прибыльности, не сумели приспособиться к новым условиям, и те из них, которые решились приобретать государственные облигации, в той же пропорции снизили свою активность в частном секторе, что усугубило напряженность на финансовом рынке и подстегнуло рост безработицы (197). Так же как в 1923 году, германская банкирская решетка оказалась буквально колонизована союзными инвесторами: в 1930 году более 50 процентов всех депозитов германских банков принадлежали иностранцам. (198). Это были деньги, которые испарятся при первых признаках краха. И, наконец, в довершение всех бед, неколебимое бремя репараций сковывало всякую свободную финансовую инициативу со стороны рейха. «Машина Дауэса» прочно и надежно пригвоздила Германию к кресту.
Когда в марте 1931 года Германия и Австрия объявили о своем желании создать таможенный союз, который de facto можно было назвать Anschlussom*,
* Аншлюс (букв.: присоединение) — аннексия Австрии Германией.
созданием более крупного немецкоязычного государства в республиканском обличье, жизненно важные денежные фонды были таинственным образом отозваны из Австрии в мае, а из Германии в июле, вскоре после того, как кабинет Брюнинга издал новый набор экстренных декретов. То были обдуманные меры — сокращение окладов правительственных чиновников, снижение государственных расходов, уменьшение военных пенсии и повышение налогов — все эти меры были названы дефляционной политикой. Единственное, чего этим добились — это сокращения денежной массы, чтобы сделать пропорционально более доступными золотой запас и иностранную валюту, которые, впрочем, также как в 1923 году, — видимо, случайно, — германские абсентеисты и иностранцы быстро перевели за границу.
Через несколько недель после этого мертворожденного аншлюса Соединенные Штаты, как и предсказывал швейцарский банкир Сомари в 1926 году*,
* см, выше, стр. 261
провели тарифный акт Холи-Смута, согласно которому устанавливались тарифные ставки на уровне более 20 процентов, на самом высоком за всю историю США.
После заявления о возможном аншлюсе Германия превратилась в осажденный город с перерезанными коммуникациями и путями подвоза. Все припасы защитников города были урезаны недремлющими противниками... Раздававшиеся голоса все чаще упоминали имя библейского Самсона, намекая на единственный возможный теперь для Германии путь. Ибо в самой глубине всякой тевтонской души лежит неистребимое убеждение в том, что Германия не может пасть одна и что европейская цивилизация ненадолго переживет ее падение и крах (199).
20 июня на волне уплывающего из Германии золота и беспорядков, вызванных этим обстоятельством в ведущих банках Запада, президент США Гувер объявил о замораживании репараций и долгов сроком на один год. Эта мера была продиктована желанием дать передышку немецкой экономике и уберечь ее от полного краха и коллапса. Четыре дня спустя, после унизительных просьб со стороны канцлера Брюнинга и нового управляющего Рейхсбанком Лютера, французские, американские и британские центральные банки, в дополнение к новому швейцарскому учреждению, выдали Германии заем — но это были крохи. Немцы попросили больше. 9 июля Лютер — с остановкой в Париже — прилетел в Лондон, чтобы умолить кредиторов оживить Веймарскую республику. Норман в ответ только покачал головой, как он сделал это за восемь лет до этого в присутствии управляющего Хафенштейна; он выразил сочувствие, но заявил, что в настоящий момент ничего не может сделать. Причина, с сожалением заключил он, скорее политическая, чем финансовая. В то же время Норман посоветовал Лютеру еще больше ограничить кредит (200). Очевидно, Норман был преисполнен решимости отстранить кабинет Брюнинга—Лютера от власти путем длительного финансового удушения. Уже до этого, после падения банка «Кредитанштальт», британский управляющий заявил корреспондентам газет, что Австрийскому банку был нужен иностранный «мясник» и что Шахт оказался «самым подходящим типом такого мясника» (201). Шахт был, видимо, польщен, но к этому времени он был уже «занят». Вероятно, ему так понравилось то, что он прочитал в «Майн Кампф», что он в январе 1931 года решил встретиться с автором, чтобы обсудить некоторые проблемы. «Стало совершенно ясно, что в то время, как французская политика направлена на сохранение статус-кво, Норман... делал все для установления нового порядка» (202).
Финансовые контуры «нового порядка» были обозначены летом 1931 года. В июле, после краха нескольких крупных банков и их реабилитации за государственный счет, самая острая фаза германского кризиса осталась позади, но никакого возвращения к «нормальным условиям» не произошло (203). Был введен строгий валютный контроль наряду с учреждением специальных банковских консорциумов для спасения самой здоровой части бедствующей экономики. Государственный контроль над экономическим аппаратом был значительно расширен. Эту систему потом унаследовали нацисты, и именно этот подход послужил топливом чудесного экономического выздоровления. Специальное соглашение о замораживании было заключено с кредиторами 1 сентября. При этом в Германии было заморожено долгов на сумму 1 миллиард 250 миллионов долларов. Из этих замороженных кредитов 30 процентов были британские краткосрочные займы; за пару недель до этого началась последняя «утечка» фунта стерлингов. Официальная безработица в Германии между тем достигла пятимиллионной отметки.
В октябре, как раз тогда, когда лопалась и трещала по швам международная финансовая система, офицеры королевских военно-воздушных сил сопровождали Альфреда Розенберга, гитлеровского расового теоретика, в его посещениях лондонских клубов. Среди прочих Розенберг встретился с директором газеты «Тайме» Джеффри Доусоном; издателем газеты «Дейли Экспресс» и закадычным другом Черчилля лордом Бивербруком; и с самим «человеком-пауком» Норманом, которому Розенберг приглянулся своими антисемитскими изысканиями; кроме того, была встреча с одними из будущих влиятельных сторонников нацизма, директорами банкирского дома Шредера (204). Это был концерн, имевший большое влияние во всемирной банковской сети; официальным представительством Банка Шредера на Уолл-стрит было не что иное, как контора «Салливен и Кромвель», где завершили свое ученичество братья Даллесы, Джон Фостер, юрист американской делегации в Версале и будущий государственный секретарь США и Аллен, возглавлявший в годы холодной войны Центральное разведывательное управление (ЦРУ) (205). Бруно фон Шредер, патриарх компании, был в 1905 году одним из учредителей англо-германского «Юнион-Клуба» (206), и его банк вошел в «тот узкий круг лондонских финансовых домов, пользовавшихся признанным (пусть и неофициальным) влиянием... в правлении Английского банка» (207). «С началом войны Шредеры стали финансовыми агентами Германии в Лондоне» (208). С 1918 по 1945 год доверенным лицом Шредеров в Английском банке был человек по имени Фрэнк К. Тайаркс, занимавший последовательно ряд постов и должностей. Тайаркс участвовал в «немецком эксперименте» с самого его начала в 1918 году (209).
В течение какого-то времени германское правительство выплачивало пособия по безработице, но после краха 1931 года безработные были предоставлены своей судьбе. Боевики противоборствующих политических партий дрались на улицах, лилась кровь. В этой обстановке 10 октября 1931 года Гитлер, как представитель нового массового движения Германии, встретился с президентом Гинденбургом. Своевременность этой встречи просто поражает: прошло всего две недели после отказа Британии от золотого стандарта, а нацисты уже ищут встречи с президентом Германской республики, чтобы предъявить то, что с полным правом можно назвать законной претензией на власть. С точки зрения морских держав, предпосылки для такой встречи не могли быть более благоприятными: новый динамичный лидер националистов встречается лицом к лицу с эрзац-кайзером Гинденбургом — герой войны и блистательный символ императорской эпохи. «Дело сделано» — так, должно быть, думали они.
Но дело не было сделано. Гинденбург испытывал глубочайшее отвращение к этому «богемскому ефрейтору»; он принял Гитлера, беседовал с ним и отпустил с ледяной холодностью. Германия сопротивлялась. Гинденбург решил до конца поддерживать своего канцлера Брюнинга.
Озлобленный Гитлер принял участие в крупной антиреспубликанской манифестации правых, состоявшейся 11 октября в Бад-Гарцбурге, где частные армии правых партий и толпы их сторонников маршировали по полю, а на помосте стояли лидеры, включая Шахта. Последний, ставший к тому времени официальным экономическим советником Гитлера, не мог скрыть своего восторга и произнес речь, весьма, кстати, подлую, в которой высмеял жалкие попытки Лютера — своего преемника на посту управляющего Рейхсбанком — спасти положение.
Канцлер Брюнинг к тому времени правил исключительно декретами, воспользовавшись статьей 48 Конституции Веймарской республики, позволявшей канцлеру проводить противоречивые распоряжения через голову депутатов рейхстага; коллегиальное законотворчество в Германии прекратилось окончательно. Раздражающие меры, осуществленные Брюнингом в июле, были 8 декабря 1931 года подкреплены еще одним подобным декретом. Канцлер затеял опасную игру: он хотел эмоционально обезоружить кредиторов Германии, доведя до немыслимого предела страдания народа, надеясь таким образом добиты я отмены репараций, а затем приступить к организации общественных работ. Но на самом деле выбора у него не было, так как иностранные кредиторы оказались безжалостными. Так же как и Веймар, канцлер Брюнинг был обречен с самого начала.
Наступил 1932 год, год избирательного сумасшествия. Прошел семилетний срок пребывания Гинденбурга на посту президента Германии. В марте состоялись президентские выборы. Гинденбург выставил свою кандидатуру, и после некоторых колебаний Гитлер решился бросить ему вызов. Нацисты потратили массу денег на предвыборную кампанию, а также на беспрецедентные полеты на аэроплане, сообщения о которых регулярно печатались в газетах под броским лозунгом: «Гитлер над Германией» (210). В первом раунде Гинденбург набрал 49,6 процента голосов, а Гитлер 30,1 — это было разочарование. Гинденбург был переизбран президентом во втором туре голосования. Предвыборная борьба сопровождалась яростными уличными столкновениями, и правительство Брюнинга, опасаясь начала гражданской войны, запретило полувоенные формирования Гитлера: особым указом предписывался роспуск СА и СС.
Потом из туманов над застоявшейся водой министерских кабинетов стала медленно возникать фигура Курта фон Шлейхера. Это был «серый кардинал», тень которого маячила за каждым заговором и за каждой интригой, сотрясавших нелегкую жизнь несчастной «республики».
Шлейхер начал свою карьеру теневым кукловодом в генеральном штабе Людендорфа. Во время войны он планировал и организовывал отход и упорядоченное отступление германских войск; он был одним из тех генералов, которые вели переговоры с Эбертом во время восстания германских Советов в 1918-1919 годах; он был координатором подавления этих восстаний силами Белой армии; вместе с фон Сектом он планировал введение чрезвычайного положения в 1923 году; и именно он был архитектором секретного альянса с троцкистами и Красной Армией: человек с острым умом, высокообразованный офицер, очаровывавший всех своими блестящими и необыкновенными способностями. Это все, что мы о нем знаем. Шлейхер до сих пор остается истинной загадкой Веймарской республики. Никто до сих пор не понимает, чего на самом деле хотел этот человек. «Вопросительный знак с генеральскими эполетами», — сказал о нем Троцкий (211).
С 1929 года Шлейхер, как руководитель политического отдела министерства рейхсвера, неофициально являлся связующим звеном между армией и правительством.
28 апреля он пригласил к себе Гитлера и провел с ним серию секретных переговоров, имея целью опрокинуть правительство Брюнинга, прозванного к тому времени Канцлер Голод и имевшего репутацию человека, загнавшего Германию и самого себя в безнадежный тупик. План предусматривал отмену запрета СА и роспуск парламента в обмен на терпимое отношение национал-социалистов к новому правительству. В качестве марионеточного канцлера Шлейхер выбрал католического аристократа Франца фон Папена, весьма беспристрастного джентльмена, увлекавшегося верховой ездой и плетением интриг. Папену было суждено возглавить баронский кабинет, управляемый из-за кулис Шлейхером и имеющий целью экономическое оздоровление Германии. Шлейхер сумел убедить в своей правоте «старика» Гинденбурга, и 30 мая 1932 года Брюнинг был отправлен в отставку, «за сто метров до финиша», как с горечью сказал он сам.
Действительно, в июне, во время международной конференции в Лозанне, — теперь, когда инкубация была завершена, — союзники по предложению Британии покончили со схемой выплаты репараций, потребовав уплаты символического куска в 3 миллиарда марок, которые Германия так и не заплатит, — в 1933 году Гитлер отказался платить репарации. Предсказания Веблена оправдались: Германия потратила на репарации около 10 процентов своего государственного дохода до 1923 года и ничего не потратила после этого; все деньги для этих целей были заимствованы, но никогда так и не были возвращены. С отменой репараций было одновременно покончено и с военными долгами. За период с 1918 по 1931 год Соединенные Штаты покрыли лишь 20 процентов кредитов, выданных союзникам (212). После этого американцы законодательно запретили символические платежи в счет долга, и никто не стал настаивать на дальнейших платежах — это был финал. На германские заимствования и союзные кредиты Америка потратила около 20 процентов своего ВВП в ценах 1914 года — такова была плата за европейскую авантюру (около 40 миллиардов долларов) (213), возмещение США получили во время Второй мировой войны, а после 1945 года с лихвой окупили свои вложения.
Папен, назначенный канцлером 31 мая 1932 года, начал с того, что распустил парламент. Германии предстояло пережить второй за этот год выборный марафон. На этот раз нацисты показали все, на что были способны. Тысячи ораторов разъезжали по всем уголкам Германии; заморский аэроплан Гитлера переносил его из одного города в другой, где он без устали выступал с речами, радио ревело речами и музыкой, на каждом углу продавались виниловые граммофонные пластинки, но улицам маршировали колонны, на прилавках громоздились груды товаров, крутилась кинохроника, прохожим раздавали булавки со свастикой, отличилась даже компания «Двадцатый век Фокс», отснявшая шикарный пропагандистский фильм по заказу Гитлера (214); горы памфлетов, километры открыток и плакатов, облепивших стены всех немецких городов, и повсюду флаги и знамена — воистину вавилонское столпотворение. Ставки были сделаны — теперь или никогда. Не в последнюю очередь, кроме того, благодаря популярности программы Грегора Штрассера, программы, предусматривавшей изъятие земли, организацию «крестьянских поселений» и общественных работ, каковые должны были финансировать некие взявшиеся ниоткуда, по мановению волшебной палочки «производственные кредиты», которые решетка должна будет предоставить после ее насильственной экспроприации ордами немецких бюргеров. НСДАП 31 июля 1932 года получила рекордное количество голосов — 37,3 процента, то есть 13,7 миллиона голосов (215). Это максимум того, что смогла собрать нацистская партия легальным путем, — это была весьма значительная доля, но не абсолютное большинство. Прорыв не состоялся.
Как только в июне был снят запрет штурмовых отрядов, красные и коричневорубашечники немедленно снова принялись рвать друг друга в клочья. В течение месяца полиция зарегистрировала более ста уличных убийств. Раненых было в три раза больше. Геббельс писал в своем дневнике: «Мы катимся к гражданской войне, но на Вильгельмштрассе это никого не волнует».
10 августа Гитлер встретился с Гинденбургом и потребовал пост канцлера. Гитлер без обиняков заявил президенту, что не собирается входить в кабинет, чтобы играть вторую скрипку при фон Папене, и не собирается сколачивать в парламенте поддерживающее его большинство. Он тоже желал править декретами: все или ничего. «Ничего», — резко ответил Гинденбург: он абсолютно не доверял Гитлеру. Тот кипел от ярости.
В этот переломный момент марионеточный Папен попытался разорвать нити, связывавшие его с Шлейхером, и начал в интересах англо-американских клубов плести интриги против своего патрона (215). Этот аристократ и любитель лошадей рассчитывал привести Гитлера к покорности и приручить его, введя в свой баронский кабинет министров, финансово удушив его партию на следующих выборах, на которых, как верно чувствовал Папен, Гитлер будет выбит из седла — народ устал от избирательных кампаний и невыполненных обещаний. Для того чтобы провести этот план в жизнь, фон Папен убедил своих друзей — абсентеистов, банкиров и промышленников — прекратить финансирование фондов нацистской партии.
Кто финансировал нацистов с самого начала? Согласно гротескно смешной сказке, упорно насаждавшейся в обществе, нацисты финансировали себя сами, собирая деньги на митингах и пользуясь добровольными пожертвованиями,, делая деньги на продаже штурмовиками безопасных лезвий Sturmer («Штурмовик») и маргарина Kampf («Борьба») (217). Десять лет небывалой политической активности по всей стране, участие в трех выборах, изобиловавших грязными выборными инновациями, проведение широко разрекламированных избирательных кампаний в обанкротившейся стране за счет продажи билетиков, мелочных подачек и маргарина?
Более достойную доверия версию выдвинул один первоклассный историк, два года проработавший с важнейшими документами. Согласно его утверждениям, с 1919 по 1923 год, год путча, нацизм финансировали из секретных фондов рейхсвера (армии), а потом эстафету приняли германские промышленники (218), такие, например, как стальной магнат Фриц Тиссен, начавший платить Гитлеру в 1931 году, перечисляя деньги на имя помощника фюрера Гесса, через счет одного голландского банка, связанного с филиалом Уолл-стрит — банком Union Banking Corporation. Этот последний был дочерней компанией банка Гарримана и братьев Браун, которым управлял некто Прескотт Буш (219). В 1934 году иностранный корреспондент газеты «Манчестер Гардиан» сумел доказать верность слухов о том, что большая часть денежных средств нацистской партии имеет иностранное происхождение:
Гитлер имел в своем распоряжении большие фонды, которые отнюдь не целиком формировались из германских источников. Он получал деньги от определенных капиталистических кругов в зарубежных странах, кругов, привлеченных его враждебностью к Советской России, или... его политикой, требовавшей вооружения... Международные финансовые группы не испытывали ни малейшего отвращения к гитлеровскому режиму (220).
В сентябре Папен снова распустил рейхстаг, и новые выборы были назначены на б ноября. Надежды канцлера оправдались: нацисты потеряли два миллиона голосов — их процент снизился до ЗЗД. Они стали банкротами, быстро теряя набранные очки. Но Папен и сам ничего не приобрел на этих выборах, блок националистов, который он воплощал, потерпел сокрушительное поражение; он и его бароны оказались неспособными усмирить царивший в Германии разгул. Официальная безработица достигла уровня в шесть миллионов человек, если добавить к этому бродяг и неучтенные случаи, то орда новых бездельников составляла около девяти миллионов душ — приблизительно половину7 всего немецкого рабочего класса (221). Это был долговременный эффект «машины Дауэса», шедевра Монтегю Нормана. Сообщения о неописуемых преступлениях, уличных драках, инцесте в деревнях и грабежах стали ежедневными обыденными новостями.
19 ноября Гитлер, все еще лидер ведущей в стране политической силы, снова постучался в дверь Гинденбурга, требуя от него президентского мандата. И снова получил отказ. «Кабинет, руководимый вами, — с солдатской прямотой сказал Гинденбург фюреру, — необходимо станет диктаторской партией, следствием чего станет углубление конфликта, раздирающего немецкий народ... Я не могу отвечать за такие последствия ни перед моей присягой, ни перед моей совестью». Этот отказ прозвучал как окончательный приговор. Гитлер был напуган и сломлен: в тот момент он признался Геббельсу, что у него займет три минуты, чтобы выстрелом вышибить себе мозги, и это будет конец всему (222).
Теперь настал час коварного Шлейхера — следовало сильнее потянуть за нити, чтобы решительно завершить весь заговор, — он явился к Гинденбургу и попросил Старика позволить ему, генералу, взять бразды правления в свои руки. Содрогнувшись от дурного предчувствия, старый фельдмаршал согласился и 2 декабря назначил Курта фон Шлейхера последним рейхсканцлером Веймарской республики.
15 декабря генерал выступил по радио и обнародовал программу широкомасштабной попытки создания рабочих мест. Он явно обратил взор на левый фланг, рассчитывая создать всеобщий альянс, включавший множество сил — от католиков и социалистов до армии и левого штрассеровского крыла нацистской партии. Это был превосходный маневр, последнее наступление, предпринятое Германией в лице одного из ее генералов в попытке удержать себя от падения в бездну. Поистине этот маневр был плодом безмерного отчаяния. 19 декабря Шлейхер принял Максима Литвинова, русского министра иностранных дел, который на встрече вел себя очень сердечно (223). Но Литвинов обманывал человека, которого немецкая реакционная пресса уже поносила как внушающего страх и отвращение «красного генерала»: еще в первой половине октября Литвинов говорил Ивану Майскому, только что назначенному новому советскому послу в Лондоне, что нацисты скоро придут к власти (224).
Но несмотря ни на что, Шлейхер все же привел свой план в действие: пост вице-канцлера он предложил Штрассеру, желая оторвать от нацистов их левое крыло и привлечь его в свой лагерь. И Штрассер не сказал «нет»... Он распустит парламент и в оговоренный конституцией шестидесятидневный срок проведет новые выборы — Шлейхер был уверен, что сможет убедить старого президента Гинденбурга пойти и на это. Таким образом можно было бы поставить на место нацистов, чей избирательный успех таял на глазах. Если же этот толчок встретил бы сопротивление, то он был готов использовать армию в гражданском конфликте с гитлеровцами! Если бы по какому-то капризу судьбы этот маневр удался, то, вероятно, Германия была бы спасена.
Чтобы отразить этот удар, Папен 4 января 1933 года пригласил Гитлера на тайную встречу на вилле барона фон Шредера. Партнер банка И. X. Штейна в Кельне, немецкого филиала фирмы Шредеров, Курт фон Шредер, вместе с Шахтом и другими видными представителями германских деловых кругов в ноябре 1932 года подписал петицию, в которой содержался настоятельный призыв к Гинденбургу назначить канцлером Адольфа Гитлера.
На этой решающей сходке 4 января Гитлер, отрезвленный холодным душем, которым его окатили выборы, согласился войти в коалиционное правительство, от чего он до сих пор упорно отказывался, и послужить главой квартета — скорее, по мысли фон Папена и его друзей, подставным главой — желавшего свергнуть республику (225). Отныне барон фон Шредер и его синдикат инвесторов начали оплачивать все долги партии: одним росчерком пера абсентеисты вручили нацистам новую связку ключей от банкирской решетки — они предоставили Гитлеру неограниченный «кредит» (226). 17 января Геббельс записал в своем дневнике: «Финансовая ситуация внезапно улучшилась».
Одновременно, спрошенный одним американским журналистом о возможном сроке, отпущенном режиму Шлейхера, находившийся в своем загородном доме Шахт уверенно ответил: «Три недели» (227).
Шпионы Шлейхера доложили генералу о состоявшейся тайной встрече, к тому же новость об интриге Папена просочилась в газеты. Но все заговорщики Германии ополчились против одного великого заговорщика. Юнкеры и представители крупного бизнеса, если далее не говорить об абсентеистах, паразитировавших на решетке, были весьма агрессивно настроены по отношению к коллективистским мерам Шлейхера. Левые, пожирая друг друга, тем не менее тоже нашли время на то, чтобы вцепиться ему в глотку, в то время как католики получали руководящие указания от папского посла монсеньора Эудженио Пачелли*.
* Будущий папа Пип XII (1939-1958).
Как глава германской нунциатуры, он в течение всего времени существования Веймарской республики без устали тратил свои силы на то, чтобы добиться от каждой германской земли заключения соглашений между святейшим престолом и светскими земельными правительствами; эти соглашения должны были гарантировать нрава новообращенных католиков на доктрину, образование и отправление культа — то есть, нунций добивался заключения так называемого конкордата. На этом поприще в январе 1933 года, ободренный предложением благочестивого фон Папена заключить долгожданный конкордат со всем рейхом целиком, Пачелли побудил немецких католических лидеров исследовать «возможность некоего, по крайней мере, modus vivendi со всеми правыми, включая нацистов, ради того, чтобы отразить угрозу со стороны левых» и кощунственных большевиков (228).
Каким бы невероятным это ни представлялось, но две крупнейшие «демократические» массовые партии, социалисты (СДПГ) и католики, вместе набравшие 35 процентов голосов, долю которых можно было увеличить до 52 процентов при союзе с коммунистами (то было бы подавляющее большинство), ощущали большую угрозу со стороны Шлейхера, чем со стороны Гитлера, и протянули друг другу руки, чтобы сбросить красного генерала (229).
Действительно, квартету, ведомому папеновской хунтой и поддержанному массированным вмешательством иностранного капитала, потребовалось ровно три недели для того, чтобы подкупить, улестить и переубедить остальную часть германского истеблишмента, в особенности его последний бастион, престарелого фельдмаршала Гинденбурга, и сместить наконец Шлейхера. «Вопросительный знак с генеральскими эполетами» не удержался на политической сцене и двух месяцев; президент отправил его в отставку 28 января 1933 года. Вскоре после этого видели, как Шлейхер кругами ходит по своему кабинету, что-то шепча и склонив голову на грудь (230).
По иронии судьбы, из всех крупных действующих лиц того времени именно армия меньше всего желала начинать следующую войну.
30 января 1933 года Гитлер был приведен к присяге рейхсканцлера. Папен стал вице-канцлером в кабинете, в котором было всего двое нацистов — Фрик и Геринг. Остальные были аристократы голубой крови.
Шесть месяцев спустя, день в день, Монтегю Норман без всяких объяснений и извинений публично объявил о продаже нацистских долговых обязательств на лондонских рынках (231). За три месяца до этого нацисты вновь призвали Шахта руководить Рейхсбанком.