Часть 2
МЕФИСТОФЕЛЬ: Фауст, наберись мужества и уколи себя в руку. Свяжи свою душу с тем, чтобы однажды Великий Люцифер смог назвать ее своей.
ФАУСТ: Смотри, Мефистофель, из любви к тебе (колет себя в руку) я порезал руку и ценой моей собственной крови предаю свою душу великому Люциферу.
МЕФИСТОФЕЛЬ: Но, Фауст, ты должен написать здесь, что это акт дарения.
ФАУСТ: Да, я сделаю это. (Пишет.) Но, Мефистофель, моя кровь свернулась - я больше не могу писать.
МЕФИСТОФЕЛЬ: Я принесу тебе огня, чтоб растворить ее сей же час.
ФАУСТ: Что может предвещать свернувшаяся кровь? Она не хочет, чтоб подписал я бумагу эту ? (Возвращается Мефистофель, неся жаровню с углями.)
МЕФИСТОФЕЛЬ: Вот и огонь; пиши же, Фауст.
Кристофер Марло. «Доктор Фауст», сцена V (58-91) (1)
Германия капитулировала в ноябре 1918 года, кайзер Вильгельм II отрекся от престола, и империя взорвалась. Внутри расстроенного немецкого общества немедленно возникло, требуя «перемен», диффузное и насквозь пацифистское движение низших слоев общества и его богемной фаланги — анархистов, интеллектуалов и деятелей искусства. Это движение было мгновенно подавлено хотя и ослабленной, но духовно оставшейся нетронутой милитаристской частью германской элиты при молчаливом одобрении обладавшего собственностью среднего класса. «Стальные люди» возглавляли и представляли собой вернувшиеся домой и подавившие возмущение германские армии. То были молодые и безжалостные солдаты и офицеры, выкованные и закаленные войной, соединившиеся с призрачными пока объединениями несгибаемых ветеранов в союз, благословленный неизвестными доселе и поэтому безымянными божествами. Страна стала свидетельницей зарождения так называемой консервативной революции — движения, возникшего из неизмеримых глубин германского духа, опьяненного военным экстазом, но смертельно враждебного современному стяжательству, так же как и архаизму императорской власти и наследственной аристократии. Нацизм стал весьма специфическим ответвлением этого возрождения из бездны, представляя собой сложное переплетение ассоциации, партии и тайных орденов, — прославленным трубадуром этого возрождения стал писатель и ветеран войны Эрнст Юнгер. В конце 1919 года в один из таких орденов был принят и ефрейтор Гитлер. В это время союзники очищали Россию от последних остатков царизма, активно поддерживая нигилистическую диктатуру большевиков. Именно союзники позволили большевикам перекупить ядро старой николаевской армии и нанести поражение белым генералам в ходе кровавой Гражданской войны 1918-1922 годов. Одновременно в Версале англо-американцы заложили фундамент инкубатора, в котором они намеревались вывести будущего врага России: наложенные на Германию репарации всерьез не затрагивали доходы привилегированных классов Германии, кроме того, союзники начали процесс реабилитации реакционных немецких кланов с тайным намерением выпестовать радикальную антибольшевистскую силу, каковую можно будет впоследствии бросить на штурм русского бастиона и уже окончательно уничтожить, повторив сокрушительную для Германии войну на два фронта. Единственным мыслителем той эпохи, который с провиденциальной ясностью и пониманием оценил происходящие трансформации, был американец Торстейн Веблен: изучив развитие событий в Германской империи, он предсказал дальнейший ход этого развития, и, что еще более важно, он оказался единственным, кто обратил самое живое внимание на очевидно пробужденную войной и прокатившуюся по всей Германии волну окрашенной своеобразной религиозностью страсти к разрушению. Еще в 1915 году он в общих чертах предсказал появление на политической сцене исступленного, произносящего зажигательные речи фюрера; более того, в 1920 году, когда стало ясно, что ратифицированный в Версале позорный мирный договор окажется не в силах создать условия, которые Веблен считал необходимыми для разоружения Германии и ее превращения в послушного и кроткого партнера англосаксонских государств, он предсказал, что через двадцать лет, то есть в 1941 году, начнется смертельная, невиданная схватка между большевистской Россией и реакционной Германией. Это пророчество, приведенное в книге Дж. М. Кейнса, посвященной парижскому мирному договору, является, вероятно, величайшим достижением политико-экономической мысли — свидетельством величайшего гения — и кричащим обвинением в ужасающем заговоре, составленном Британией в течение полугодовой мирной конференции, состоявшейся после окончания Первой мировой войны.
В Германии никогда не было подлинной революции. Раздуваемый в литературе миф о расколе между левыми и правыми представляется явным преувеличением, хотя многие считают этот раскол главной причиной успеха Гитлера. Однако пропасть, разделявшая имущих от пролетарского класса, была скорее мнимой, нежели реальной: будущие столкновения между нацистскими коричневорубашечниками и красными отрядами коммунистической партии были скорее следствием иностранного вмешательства в германскую политику, чем результатом внутреннего антагонизма, разъедавшего немецкий порядок. Это утверждение я постараюсь доказать в главе 4. По этому поводу надо сказать, что, так же как и в большинстве стран «демократического» Запада, в имперской Германии было стабильное и относительно крепко спаянное общество, и какими бы ни были классовые противоречия и классовое неравенство, они никогда не находили отчетливого выражения в подлинно революционном движении. До Первой мировой войны в Германии ни у кого не было истинной воли к восстанию; не было ее и после войны. В течение шести странных месяцев, прошедших от капитуляции в ноябре 1918-го, до провозглашения Веймарской республики в июне 1919 года, Германия горела в лихорадке, которая, как правило, сопровождает смену режима, — это был период относительно мягких протестов, протестов неорганизованных и вскоре искаженных вмешательством независимых интеллектуалов, частных военизированных отрядов, иностранными интригами и вскоре подавленными вернувшейся с фронта армией, утопившей в крови отдельные очаги вооруженных выступлений. Таким был промежуточный период существования немецких Советов, период, после окончания которого на политическую авансцену выступил Гитлер.
Теперь мы перейдем к рассказу о германской революции, если ее можно так назвать, — такой революции просто не могло быть — по тем причинам, которые ясно изложил Веблен после тщательного анализа природы европейского рабочего движения конца девятнадцатого века: на основании этих ранних наблюдений, каковые он соединил с внимательным изучением состояния обреченного рейха и позже оказался в состоянии в 1920 году выдать свое поразительное пророчество.
К началу двадцатого века социалисты промышленно развитых стран Запада, за исключением немногочисленных закоснелых
воинствующих ортодоксов, отказались от самой идеи «революции».
Массы рабочего класса стали проявлять меньше недовольства по поводу жилищных условий и питания, которыми их обеспечивал правящий и господствующий класс: бесплатные квартиры стали несколько больше, а меню с каждым годом становилось разнообразнее. Воплощение принципа «хлеба и зрелищ» (еды и кинематографа) внесло свою ленту в успех тех мер, какие предприняли капиталисты для укрощения недовольства масс.
В Германии к 1912 году, когда SPD (Sozialistische Partei Deutschlands) — Социалистическая партия Германии, самая массовая и самая организованная из соцпартии мира, — стала ведущей политической силой в стране, набрав 34,8 процента голосов на всеобщих выборах 1912 года (2), приобретенное рабочими отвращение к ветрам перемен нашло свое концентрированное выражение в высказывании Августа Бебеля, этого немецкого социалистического Наполеона, который характеризовал революцию как «величайший тарарам» (der grosse Kladderatatsch) (3).
Коротко говоря, рабочие муравьи немецкого муравейника не испытывали острого желания бунтовать, как не имели его их братья по классу во Франции и Британии, также не желавшие рубить сук, на котором сидели. Рабочие желали компромисса подобно членам экипажа китобойного судна, которые не заходят дальше споров с капитаном относительно своей доли.
Но в принципе, по самой своей сути, все социалисты были интернационалистами — братьями, невзирая на разделявшие их границы, — и пацифистами. Потом разразилась война, и великое космополитическое единство мирового сообщества социалистов, так называемый II Интернационал, который претендовал ни больше ни меньше как на Нобелевскую премию мира, разлетелся вдребезги под действием центробежных сил шовинистического угара (4).
В августе 1914 года парламентская фракция SPD единодушно проголосовала за предоставление военных кредитов. В Англии и Франции пролетарии точно таким же образом дружно построились под знаменами и изъявили готовность стрелять в своих братьев по ту сторону линии фронта. Кайзер прибегнул к весьма удачному риторическом)7 приему, провозгласив, что отныне не признает никаких партий, за исключением немцев.
«Это предательство!» — провозгласили немногочисленные вожди непримиримых левых, возложив на обуржуазившихся лидеров Социал-демократической партии Германии ответственность за отход от интернациональных и гуманистических идеалов партии. Революция, утверждали левые, была принесена в жертву компанией цеховых мастеров, превратившихся в обычных буржуа, чья роль состояла в трансформации силы рабочего класса в самодовольную подпорку капиталистической цитадели.
И это обвинение было недалеко от истины. Более точно этот союз элиты и пролетариата, заключенный во имя патриотического предрассудка, можно назвать наивысшим достижением консерватизма. Правящий класс, возглавляемый германским императором, бюрократической и деловой элитой, объединенными в рамках либерального государства и в большой мере «защищенных от экономических трудностей, господствующих во всех современных высокоорганизованных обществах», был (и до сих пор остается) по самой своей природе носителем стандартов таких видов социально незрелой (то есть варварской) деятельности, которая вызревает в скрытых от глаз недрах незаслуженной или наследственной праздности, — например, спорт, финансовые махинации и война (5).
Люди, униженные жалкой бедностью, и все те, чья энергия целиком и полностью поглощается каждодневной борьбой за выживание, являются консерваторами, ибо не могут позволить себе усилия попытаться заглянуть в будущее дальше завтрашнего дня; точно так же консерваторами являются богатые и преуспевающие, так как у них нет повода для недовольства сложившимся положением (6).
Загнанные в городские трущобы, где умы формируются изворотливостью и жестокостью, страдающие от лишении и духовной деградации, низшие слои общества быстро и легко приучаются пользоваться языком оскорбительного соперничества и дикой клановой жестокости.
Юнкерам не понадобилось много времени, чтобы переодеть массы в Feldgrau, серую полевую военную форму рейха. Таким же выдающимся был их пыл, с каким стремились на фронт французы, британцы, американцы и японцы, — этот пыл был несколько меньше у славян, чья патриотическая готовность, не говоря уже о практической сметке, никогда не соответствовала страстям и наклонностям правящего класса того времени.
Испытывающие на себе с самого рождения ужасы и насилия гетто представители низших слов населения Германии в дальнейшем подвергались «стерилизации» практикой профсоюзов, благодаря торгашескому духу которых, то есть исключительности членства, иначе говоря, «дефицитности мест» (7), у членов профсоюзов воспитывалось чувство привилегированности по отношению к другим рабочим, — из таких смышленых «синих воротничков» всегда выходили «добрые» рядовые шовинистических армии.
Такая длительная дрессура в условиях казарменной стимуляции инстинктов и профсоюзного крючкотворства превратила трудящегося в надежный инструмент западной иерархии, а великие надежды революционеров в скорбное разочарование. В 1907 году Веблен писал:
Та часть населения, которая была привержена социалистическим идеалам, тоже стала более патриотичной и лояльной, а вожди и люди, формировавшие мнения социалистов, тоже внесли свой вклад в рост шовинизма совместно с остальными группами немецкого народа... [Лидеры СДПГ] утверждают, что они, во-первых, стоят за национальное величие, а за уважение иностранцев — только во-вторых... В настоящее время социалисты исповедуют скорее идеи английского либерализма, нежели революционного марксизма (8).
Если не считать нескольких вспышек, причиненных отдельными зарвавшимися анархистами, в Германии не было мятежного ядра, способного вырваться на поверхность и целиком пожрать империю. Конечно, СДПГ испытывала определенные трудности и во время войны претерпела глубокий раскол: в 1917 году группировка раскольников, так называемые независимые, отделились от партии и учредили НСДПГ (Независимую социал-демократическую парию Германии); и конечно же вспыхивали забастовки, нарушавшие слаженную работу социал-демократического электората на военных предприятиях рейха. Несомненно, в стране были и недовольные и несогласные. Но в целом, так же как невозделанное русское поле, заколдованный германский лес, по большей части населенный послушными рабочими, высокомерной буржуазией и слепыми аристократами, был территорией, весьма легко поддающейся управлению — как изнутри, так и извне. Человеческий материал был податлив, несмотря на общепризнанную приверженность страны к войне, каковая, впрочем, и сама по себе была чисто сомнамбулическим предприятием.
29 сентября 1918 года стало решающим днем в осуществлении на германской почве сценария так называемой революции 1918-1919 годов (9).
13 сентября Австрия издала предсмертный крик о помощи; два дня спустя фронт центрально-европейских держав рухнул: союзники прорвались на Балканы и принудили Болгарию к капитуляции. Б тот же день на западе союзники широким фронтом развернули наступление на линию Гинденбурга. Эта последняя укрепленная линия обороны немцев начала трещать по швам.
В течение трех лет Германией de facto управляли генералы; одного из них надо выделить особо. Это Эрих Людендорф. Именно он изобретал и воплощал в жизнь впечатляющие попытки вырвать Германию из кольца осады во время войны: Людендорф развязал неограниченную подводную войну, отправил Ленина в Россию, навязал большевикам «грабительский» мир и организовал последнее большое наступление весной 1918 года. Теперь, в последние минуты Второго рейха, он был готов на прощанье громко хлопнуть дверью, в очередной раз совершив нечто «колоссальное» (10).
Поняв, что рейх находится в смертельной опасности, Людендорф сделал реальностью абсолютно немыслимую вещь — приказом учредил в Германии парламентскую демократию и ввел социалистов в правительство. Проводя это неслыханное мероприятие, он поспешил проинформировать кайзера и кабинет, что дни рейха сочтены и что следует немедленно заключать перемирие с союзниками. «Значит, все три года нам бессовестно лгали!» — взвыли министры. Сам император отнесся к этой идее довольно скептически, хотя никто не собирался лелеять сентиментальную ностальгию по утраченным мечтам, и уж меньше всех Людендорф, который одним выстрелом ухитрился поразить сразу три цели: (1) умиротворить народ и общество внутри страны и успокоить союзников фасадом парламентаризма перед началом мирных переговоров; (2) повесить социалистам на шею позор поражения.(«отравленный дар» руководства), и, самое важное, (3) спасти армию.
5 октября изумленная германская публика узнала, что отныне у нее есть парламентская демократия во главе с либерально настроенным принцем Максом Баденским и что самым первым действием нового правительства стало экстренное обращение к американскому президенту с предложением мира и прекращения огня.
8 января 1918 года президент Вильсон уже разработал предварительную и не слишком четкую платформу нового мироустройства, так называемые «четырнадцать пнктов», основанных на прозрачности дипломатии, свободной торговле и мореплавании и самоопределении.
За время с 3 по 23 октября Вильсон по телеграфу направил ведомству германского канцлера три ноты, в которых потребовал, чтобы рейх (1) вывел войска с оккупированных территорий; (2) прекратил подводную войну и (3) принудил кайзера к отречению. Внезапно произошла следующая неожиданность: 25 октября генерал Людендорф, основываясь на путаной информации с фронтов, отменил все свои решения; он принялся настойчиво убеждать кайзера прервать переговоры с Вильсоном и возобновить сражение. Вильгельм и Германия были сыты генералом по горло — его сместили и назначили вместо него генерала Тренера, тыловика из министерства обороны. В самом основании рейха разверзлась зияющая трещина.
С этого момента на Германию посыпались беды, одна страшнее другой.
На верфи Шиллинга близ Вильгелмсхафена, группа морских офицеров, отказавшись подчиниться новым правительственным распоряжениям, решила направить в море немецкую флотилию, которая всю войну, ржавея в ничегонеделании, простояла на якоре, и совершить безрассудное по дерзости нападения на заклятого врага — королевский флот; короче говоря, офицеры подняли мятеж.
30 октября 1918 года экипажи «Тюрингии» и «Гельголанда» взбунтовались против своих мятежных офицеров, потребовав, ни больше ни меньше, изъявления верности военных моряков новому правительству. Неповиновение матросов сделало вылазку невозможной. Пока нарушившие приказ (непосредственных начальников), но оставшиеся верными закону моряки сидели в карцере, их товарищи из Третьей эскадры устроили в Киле манифестацию, протестуя против этого наказания. На разгон манифестации послали лейтенанта но фамилии Штейнхойзер; столкнувшись с отказом подчиниться приказу разойтись, он приказал своему отряду открыть огонь по манифестантам — двадцать девять моряков были убиты. Но прежде чем остальные рассеялись, один из матросов, отбежав в сторону, выхватил пистолет, прицелился и убил Штейнхойзера. 3 ноября 1918 года в Германии началась революция.
Утром в понедельник, 4 ноября, моряки избрали солдатские Советы*,
* Так называемые Rate (ед. число Rat), немецкий эквивалент русского слова «Советы».
разоружили своих офицеров, вооружились сами и подняли на кораблях красные флаги. Моряки гарнизона заявили о своей солидарности с этим движением, а докеры объявили всеобщую забастовку.
Начиная с третьего дня морякам не надо было прилагать никаких усилий для того, чтобы поддерживать революцию; она распространялась теперь сама, бушуя как лесной пожар. Словно по молчаливому соглашению, цепь событий всюду была одинаковой: гарнизон выбирал солдатские Советы, рабочие выбирали рабочие Советы, военные власти капитулировали — либо сдавались, либо бежали; гражданские власти проявляли смирение и трусость, признавая верховенство рабочих и солдатских Советов (11).
После того как офицерская каста, которой Германия вверила управление государством еще до начала войны, с отставкой Людендорфа в мгновение ока утратила свое господствующее положение, страна — на какое-то время — оказалась в руках армейских и рабочих низов, которым ничего не оставалось, как создать в неуправляемой массе импровизированное подобие административной системы, таковая неизбежно принимала форму «совета» — форму спонтанной, почти анархической жизни народа, ревностно желавшего самоуправления; нервные узлы этого самоуправления питали связующие звенья общественного тела:
сельское хозяйство и ремесленничество.
Они были «дикими» — хаотичными и едва ли представительными — советы, свидетелем которых стала Германия тех дней; они явились раскрепощенными внезапностью восстания и непреоборимым упорством низших слов общества, которые, платя за годы возмутительных притеснений, жадно искали способа ликвидировать старые несправедливости и заявить свои права на власть.
Аристократы моментально попрятались но подвалам своих поместий, а буржуа бросали опасливые взгляды из-за занавесок кон своих домов. Фон Бюлов, бывший канцлером в то время, когда рейх переживал свой апогей, тоже смотрел на происходящее:
В Берлине 9 ноября я наблюдал революцию... Она оказалась похожей на старую ведьму — беззубую и плешивую... Никогда в жизни я не видел ничего более отвратительного и отталкивающего, более вульгарного, чем эти нестройные ряды танков и грузовиков, набитых пьяными матросами и дезертирами... Мне редко приходилось созерцать что-либо более тошнотворное, более противное и низменное, чем зрелище этих недозрелых чурбанов, украшенных красными нарукавными повязками — символами социал-демократии. Я видел, как они группами по несколько человек, крадучись, подходили к офицерам с железными крестами или орденами Pour 1е merite на груди, хватали их под руки и срывали эполеты... [Цитата из Наполеона] Avec un bataillon on baleyerait toute cette canaille*.
* С одним батальоном можно легко разогнать весь этот сброд (фр.).
Менее чем через две недели в Германии насчитывалось уже 15 тысяч таких советов: они отличались простой иерархической структурой; во главе этой структуры находилось исполнительное правление в составе шести человек — Совет народных комиссаров, возглавляемый лидером SPD Фридрихом Эбертом. Поскольку все решения принимались солидным большинством отнюдь не революционно настроенных социалистов, то и восстание — по крайней мере на первых порах — было относительно мирным. Судьба «революции» целиком и полностью находилась в руках СДПГ
«Беспорядки» не могли продолжаться долго. Но боль ноябрьского раскола 1918 года была непритворной: ее не могли уменьшить темные заговоры и агитация большевиков, чьи сторонники сгруппировались в так называемую спартаковскую лигу, представлявшую, впрочем, ничтожную часть движения. Но тем не менее повстанцы-социалисты, большая часть которых рекрутировалась из пролетариата, интеллигенции среднего класса и унтер-офицеров (13), не извлекли никакой выгоды из той воодушевляющей передышки от юнкерской барщины. Так же как и его собрат в совете Санкт-Петербурга в 1905 году, простой человек германской Raterepublik (Советской республики) в 1918 году покорно просил благодетельного управления сверху.
Мятежный дух не мог длиться долго, потому что рабочий контроль уступал руководящей роли солдат и сводился к нулю, а те, у кого были ключи от финансовых сетей, очевидно, уклонились от участия в этом судорожном деревенском балагане, разыгравшемся к тому же под весьма неприветливым небом. Прежде чем тучи успели сгуститься до такой степени, чтобы разразилась нешуточная гроза, на Вильгельмштрассе было совершено двойное предательство: аристократия в лице армии и чиновничества согласилась выбросить за борт кайзера, если социалисты — во имя сохранения «порядка» — тотчас же испепелят «революцию», то есть совершат предательство, пролив кровь своих же братьев.
Немецкая революция столкнулась с невежественным народом и чиновничеством, являвшим образчик бюрократического мещанства. Народ с пеной у рта ратовал за социализм, но не имел ни малейшего понятия о том, каким должен быть этот социализм. Люди знали своих угнетателей; люди отчетливо знали, чего они не хотели, но не имели отчетливого представления о том, чего они, наоборот, хотели. Социал-демократические и профсоюзные лидеры были повязаны кровью и дружбой с монархией и капиталистическим классом, имея с ними общие грехи. Они были удовлетворены буржуазным уровнем своей жизни; они не верили в доктрины, которые провозглашали, они не верили людям, которые полагались на них... Они ненавидели революцию. Эберт нашел в себе мужество заявить об этом прямо (14).
9 ноября, хотя растерянный кайзер еще противился расставанию с троном, канцлер Макс Баденский уже опубликовал, можно сказать, лживое сообщение об отречении Вильгельма. Император какое-то время колебался, потом пришел в ярость, сел в поезд и уехал в Голландию, откуда только спустя три недели прислал по почте официальное отречение от престола и исчез из дальнейших исторических хроник. Сразу же после отъезда кайзера, утомившись начинающейся новой интригой, принц Макс умыл руки, назначив — противозаконно, ибо это была прерогатива еще не отрекшегося императора — социалиста Фрица Эберта рейхсканцлером, и бежал в свое имение на берегу Констанцского озера, канув, подобно кайзеру, в Лету политического небытия.
Как раз в это время, не зная, что он, собственно, представляет — республику или империю, Матиас Эрцбергер, неутомимый и печально известный политический деятель из Вюртемберга, был послан — в сопровождении двух офицеров и немецкого посла в Болгарии графа Обендорфа — в качестве представителя германского правительства на комиссию по перемирию в Компьенский лес*,
* В пятидесяти милях к северу от Парижа.
для того чтобы официально предложить союзникам принять капитуляцию Германии. Посредник, ведший переговоры с Эрцбергером, маршал Фош, начал перечислять немецким представителям требования, которые скорее можно было назвать приказом, нежели условиями перемирия: эвакуация войск из района военных действий; передача союзникам портов, военных материалов, военного снаряжения и оборудования, возврат пленных (без взаимного обмена пленными), сдача тоннажа судов и транспортных средств и аннулирование Брестского мира с Советами. Генерал Гинденбург телеграфировал Эрцбергеру, что перемирие надо подписать любой ценой, чтобы избежать удушения блокадой. Виртуозный дипломат Эрцбергер сумел выторговать у Фоша уступки по объему оружия, которое предстояло сдать, и по срокам вывода войск с занятых территорий. 11 ноября 1918 года немцы поставили свои подписи под документом о перемирии. На следующий день, по возвращении Эрцбергера в Германию, Гинденбург и Тренер поздравили его с успешным завершением нелегкой миссии (15). Формально под Первой мировой войной . была подведена черта.
Новость о перемирии дошла до Гитлера, когда он выздоравливал в одном из военных госпиталей Померании от временной слепоты. После четырех лет непрерывной службы на Западном фронте — Гитлер был связным и исползал на брюхе ничейную землю вдоль и поперек — он в самом конце войны был во Фландрии накрыт ослепляющим облаком горчичного газа. Узнав от госпитального капеллана о капитуляции, подписанной Эрцбергером, Гитлер пришел в отчаяние, которое позже описал так:
Мои глаза снова заволокло черной пеленой; едва ли не ощупью я добрался до своей палаты и рухнул на койку, зарывшись лицом в подушку и накрыв одеялом пылавшую голову... Значит, все было напрасно. Напрасны были жертвы и лишения; напрасны были голод и жажда нескончаемых военных месяцев... напрасной была гибель двух миллионов человек... Последовали ужасные дни и еще худшие ночи — я понял, что все погибло безвозвратно. Только глупцы, лжецы и преступники могли питать надежду на милость врага. В эти ночи во мне родилась и окрепла ненависть, ненависть к тем, кто нес ответственность за это злодеяние (16).
Теперь Фрицу Эберту, новому канцлеру-социалисту, предстояло выполнить свою часть сделки, заключенной с Тренером и армией: надо было усмирить миротворческое движение и повести его участников, как ни о чем не подозревающих баранов, на бойню. Тем временем импровизированные советы развернули бурную деятельность, явно недооценивая силу реакции: первый же первый национальный съезд рабочих и солдатских советов решил заняться реформой армии: отныне верховное командование могло осуществляться только народными комиссарами, дисциплинарная власть переходила к советам, знаки различия упразднялись, а командиры теперь должны были назначаться с одобрения большинства солдат.
Генералы больше не желали терпеть этот цирк. Эберту и его сподвижникам нужен был лишь повод, для того чтобы разогнать этот балаган. В канун Рождества 1918 года этот повод был найден: последовало ложное обвинение в адрес преторианской гвардии революции — народной морской дивизии — разношерстного и плохо управляемого конгломерата неплохо, впрочем, вооруженных рабочих. Их обвинили в насильственных престыениях, нечестной игре и в подрывной деятельности и естественно перестали платить им жалованье. Между социалистическими лидерами и матросами возник серьезный, чреватый насилием конфликт. После того как Эберт отказался принять командира дивизии, она заняла здание рейхсканцелярии. Генералы получили давно ожидаемый повод вмешаться и применить военную силу. Одним из высших военных чинов, помимо Тренера, обещавших оказать Эберту немедленную поддержку, был генерал Курт фон Шлейхер, державшийся до тех пор в тени деятель, который отныне и до прихода нацистов к власти становится активным участником мучительно хромавшей немецкой политики; против своей воли воплотив в себе несчастную судьбу Германии, именно Шлейхер стал последним канцлером Веймарской республики*.
* См. главу 4.
В первом столкновении между регулярными войсками и красными последние были спасены от неминуемого разгрома решительной народной поддержкой — люди вышли на улицы помешав солдатам рейхсвера нанести удар по революционным матросам и рабочим. Повстанцы продержались день и получили свою плату; число погибших не установлено.
Но то была лишь прелюдия к жесточайшим репрессиям, которым было суждено обрушиться на германскую столицу и которые решили судьбу революции в течение одной недели — с 5 по 12 января 1919 года.
30 декабря 1918 года, в ходе дальнейшего дробления германского левого движения, из отпочковавшихся в 1917 году от СДПГ «независимых» возникло ядро радикальной партии — КПГ (KPD**),
** Kommunistische Part с i Dcutschlands.
Коммунистическая партия Германии, которая с самого начала строилась не по образу и подобию диктаторской большевистской партии ленинского типа. Карл Либкнехт и Роза Люксембург, написавшие манифест партии, стали ее идолами (17). До самого конца парламентского правления в Германии, то есть до 1933 года, коммунисты упорно боролись со своей материнской партией, СДПГ, называя ее продажной девкой капиталистического класса. Последовательно направляемая в своей деятельности из России, КПГ, проводя промосковскую политику, окончательно оторвалась от реальности, а своей фракционной борьбой навлекла на себя подозрения в том, что была скорее орудием дестабилизации обстановки, нежели органом пролетарского представительства в парламенте. КПГ не играла заметной роли в событиях 1919 года.
В январе правительство наконец начало действовать: Эберт назначил своего сподвижника, социалиста Носке, командующим элитными ударными отрядами, давно вернувшимися с фронта, разрозненными группами вечных ландскнехтов, не изъявлявших никакого желания складывать оружие, — так называемым добровольческим корпусом. Для социал-демократического «народного» трибуна командование такого рода людьми было достаточно тревожным назначением, но Носке лишь пожимал плечами. «Меня оно совершенно не беспокоит, — говорил он.— Должен же кто-то стать кровавой собакой».
Внутренний фронт кишел теперь разбойничавшими призраками Тридцатилетней войны и возродившимися кланами тацитовской Germaniae — разношерстными бандами небритых убийц, членами единого тела, беспрекословно исполняющего приказы своего бесстрашного командира, готовыми захватить и взять под контроль крупные города. «Principes pro victoria pugnant, comites pro principe (Командиры сражаются за победу, подчиненные — за командира)» (18). Имена многих из таких наводивших ужас командиров были кровью вписаны в хроники контрреволюции: Эрхард (Консул), фон Эпп, Рейнгардт, фон Стефани, Меркер, Пабст...
Добровольческий корпус, сколоченный на скорую руку в конце войны и насчитывавший в 1919 году около 400 тысяч человек, был, словно свора собак, натравлен на охваченные беспорядками германские города, руководимые советами. Так называемые белые (то есть контрреволюционеры) подавили революцию с беспощадной жестокостью. В Берлине в ночь на 15 января были зверски избиты прикладами и убиты выстрелами в голову Карл Либкнехт и Роза Люксембург; они не принимали участия в «революции», но с их разоблачительными статьями, которые регулярно печатались в органе КПГ «Die rote Fahne» («Красное знамя») и раскрывали зловещий сговор между Эбертом и квартирмейстером генерального штаба Тренером, надо было немедленно покончить. Это убийство было на руку и Москве, желавшей «взять под контроль [новообразованную коммунистическую] партию» (19) и очистить её от независимых руководителей.
То была новая порода людей, «стройных, поджарых... выкованных из стали», которые, пылая жаждой мести, маршировали с фронта (20). Это были не безутешные монархисты и не нищие пролетарии, коим было не к чему возвращаться, — в отличие от всех них, эти Geachteten, отверженные стервятники, бывшие некогда частью образованной немецкой буржуазии, пали жертвой совершенно иных чувств. Было такое впечатление, что распад германского аристократизма, распятого в Компьене в ноябре 1918 года, выпустил на волю более древних богов из неизмеримых глубин германской идеи.
Все они искали чего-то совершенно иного... Пока они не услышали заветного пароля. Они предчувствовали произнесение его; им самим было суждено его выговорить, стыдясь его звучания, с немым страхом вывернуть его наизнанку, и хотя они до поры избегали этого слова в своих дискуссиях, они всегда чувствовали, что оно витает над их головами. Изуродованное эпохой, таинственное, чарующее, ощущаемое интуитивно, но непризнаваемое вслух, возлюбленное, но неподчинившее, это слово излучало таинственную силу из глубин непроницаемого мрака. Это слово было: Германия (21).
Война, «закалка стали» и разрыв с имперской ложью и претенциозностью вильгельмовской эпохи пробудили во многих ветеранах понимание острой необходимости созидания нового порядка. Они были убеждены, что следует навсегда покончить с прусским унижением остальной Германии, но одновременно интеллектуальные сливки Добровольческого корпуса, стыдившиеся своего мелкобуржуазного происхождения, высоко ценя интеллектуальные традиции своего класса, ненавидели его за мещанство и филистерскую мораль. В ходе бесчисленных карательных рейдов по трущобам крупных городов белые бригады Добровольческого корпуса наблюдали пролетариев, скученных в темных жилищах на жалких лежанках, испытывали смешанное чувство расслабляющей жалости и мгновенно возникавшего отвращения. Страна была расколота; но им был чужд гуманизм гетто.
Мы вошли в пригород. Вокруг стояли тихие уютные дома, увитые плющом, откуда нас весело приветствовали и бросали нам цветы. Многие горожане выходили на улицы, приветственно махали нам руками, а во многих окнах были даже вывешены флаги. Но что пряталось за теми закрытыми ставнями, за равнодушными оконными стеклами, под которыми проходили мы — измученные, утомленные, но полные решимости и заслужившие, как нам казалось, наш высокий жребий. Здесь, в пригороде, жизнь текла по-другому и пребывала на ином уровне; напряженный пульс ее выдавал изощренность и изысканность, резко выделявшиеся на фоне наших грубых солдатских сапог и грязных рук. Наша алчность не простиралась на эти дома, но они скрывали — и мы знали это — плоды культуры, принадлежавшей начавшемуся столетию, которое безмятежно шло своим чередом. Этот мир был буржуазен, его идеи были насквозь буржуазны — светское обучение, личная свобода, гордость за свое дело, живость и энергия духа, — все это теперь было подставлено под удар озверевших масс, и мы выступили на защиту этого мира, ибо он был незаменим... Именно мы, сражаясь под старыми знаменами, спасли отечество от хаоса. Пусть простит нас Бог, ведь мы погрешили против духа. Мы хотели спасти граждан, но спасали и сохраняли буржуазию.
Однажды даже я вошел в пролетарскую казарму. Моим глазам открылось зрелище крохотной, не более десяти квадратных футов комнаты, уставленной кроватями. В этой тесноте спали семь человек — мужчин, женщин и детей. Две женщины лежали в кровати с детьми. Когда мы вошли, одна из женщин сдавленно засмеялась, и тогда те, кто топтались у входа, хлынули в комнату. К женщинам подошел унтер-офицер; она стремительно отбросила одеяло, задрала рубашку и, повернувшись к нему белыми ягодицами, издала громкий неприличный звук. Мы отпрянули, в то время как остальные обитатели комнаты буквально сложились пополам от грубого хохота, они хлопали себя по ляжкам и давились от смеха. Смеялись даже дети; они вместе с женщинами кричали нам: «Свиньи!,»; теперь вся комната была полна хохочущими телами. Мы медленно отступили и продолжали пятиться, пока снова не оказались в коридоре (22).
Воспользовавшись апатией среднего класса, новоявленные ландскнехты усмирили низший класс и утонили в крови скоротечную вспышку гражданской войны, которую — совершенно парадоксальным образом — социал-демократы вели против своих детей — рабочего класса — с помощью белогвардейских контрреволюционных бригад (23).
В Мюнхене тем временем произошло еще одно выходящее из ряда вон событие. 7 ноября 1918 года, еще до того, как Эрцбергер подписал перемирие, на Терезиенвизе собралась стопятидесятитысячная толпа мужчин, женщин и детей, ведомая слепым крестьянином по фамилии Гандорфер, и провозгласила вождем Баварской республики Курта Эйснера, бывшего берлинского драматурга еврейского происхождения, бывшего в свое время радикальным деятелем независимой СДПГ.
В своих пылких речах, обращенных к толпам солдат и гражданского населения, Эйснер страстно говорил о «диктатуре свободных людей», обрушиваясь на ядовитую алхимическую химеру либерализма. «Как могут сочетаться между собой, — гремел он с трибун, — братская любовь и жажда наживы? Это то же самое, что добавить ртуть к свинцу... Какой вздор!» (24) Едва ли являясь представителем южнонемецкого духа, Эйснер был скорее «одним из тех химерических гибридных персонажей, коих в изобилии порождают времена хаоса, призрак, вызванный из недр сатанинского политического шабаша, дабы предать анафеме труп Второго рейха» (25).
Желая манипулировать страстными утопистами, этими новыми милленариями, этими новыми мюнхенскими апостолами радикализма в их стремлении очистить имперское прошлое Германии, вытравить его их коллективной памяти, администрация США предложила Эйснеру участвовать в избирательной кампании, которая должна была — посредством обнародования секретных государственных документов — вылиться в полное и безоговорочное признание ответственности Германии за развязывание войны. Эйснер подчинился, опубликовав должным образом отредактированные — для усиления их зловещей тенденциозности — фрагменты документов, извлеченных из архивов баварского министерства иностранных дел.
Вероятно, Эйснером двигали самые лучшие побуждения, но de facto это угодничество перед американцами привело лишь к взрыву возмущения в массах, настроенных, несмотря ни па что, патриотично. Произошло отчуждение Эйснера от избирателей.
Тем не менее бунт Мюнхенского совета продолжался. В конце ноября под лозунгом «Los von Berlin!» («Прочь из Берлина!») Баварская республика разорвала отношения с берлинским министерством иностранных дел.
Средний класс начал проявлять растущее беспокойство; опасались белого террора. Выборы в Баварии прошли 15 января 1919 года. Во всех 32 округах, где баллотировался Эйснер, он потерпел сокрушительное поражение — его маргинальная бахромчатая партия собрала менее двух процентов голосов. На политической карьере можно было ставить крест.
21 февраля, когда Эйснер, мысленно репетируя свою прощальную речь, направлялся в ландтаг*,
* Здание земельного парламента.
граф Антон фон Арко-Валлей, молодой человек двадцати четырех лет, разрядил в него свой револьвер. Эйснер, пораженный несколькими пулями в голову, бездыханный рухнул в лужу крови. Телохранитель Эйснера оглушил Арко-Валлея дубинкой, после чего преступника сдали властям. В ходе расследования граф признался, что совершил преступление для того, чтобы доказать свое право быть принятым в секретную ложу, в так называемое общество Туле, куда графа не приняли из-за его расовой неполноценности — мать молодого Арко была еврейкой. Еще один полезный идиот? Это вполне вероятно.
Возможно, тулисты, вдохновив Арко на «подвиг», рассчитывали на последующий захват совета красными (большевиками), что дало бы им повод совершить белый переворот, для которого в таком случае было бы готово, так сказать, логическое объяснение и тыловое обеспечение (26).
11осле убийства Центральный комитет Мюнхенского совета ввел комендантский час и объявил в Баварии всеобщую забастовку. В марте наследство Эйснера оспаривали две враждующие группировки: социалисты, руководимые местным лидером Гофманом, и анархо-коммунистические революционеры. В течение пятидневной интерлюдии — с 7 апреля (дня провозглашения первой мюнхенской Raterepublik) по 12 апреля 1919 года, — когда кабинет Гофмана, не выдержав натиска объединившихся революционеров, переехал в близлежащий город Бамберг, анархистские арлекины принялись с большой помпой изгонять скуку из заново провозглашенного Баварского Совета. Наивысшими достижениями этого балаганного представления стало введенное на государственном уровне обязательное знание поэзии Уолта Уитмена всеми школьниками старше десяти лет, отмена преподавания в школах истории и выпуск специальных денежных купюр с указанием истечения срока действия (27).
В результате последовательности до сих пор неизвестных маневров и манипуляций триумвират русских социалистов-революционеров*
Одна из соперничавших революционных фракций, которая в принципе — в отличие от большевиков — отстаивала интересы крестьянства, но в конечном итоге до того, как была уничтожена Лениным и его соратниками, стала гнездом начинающих политических убийц.
— Левина, Левине и Аксельрода, которые действовали, как полагают, не имея на это мандата из Москвы (28), — вытеснил местных мятежников и сумел утвердиться во главе движения, которому было суждено стать вторым и последним опытом умиротворения в Мюнхене. Этот опыт начался 12 апреля 1919 года. Анархисты быстро и бесследно исчезли с политической сцены, а трое «русских», как стали впоследствии называть этих революционных агентов, установили с помощью местной Красной Армии режим террора и безудержного распутства.
«...Слава тем, от кого отвернулась удача...» (Уолт Уитмен) (29)
Этой власти было суждено продержаться всего пару недель, так как белогвардейцы Носке, загодя вызванные бежавшим во Франконию правительством Гофмана, были уже готовы окружить Мюнхен. В последней склоке, до того как белогвардейский гнев обрушился на баварскую столицу, Левин и Левине были — как «еврейские подстрекатели рабочих масс» — изгнаны со съезда Советов, хотя связи их с Красной Армией остались достаточно прочными.
Полные решимости остановить поток антисемитских подстрекательств, каковые, как они верно полагали, обращают против них народное недовольство, «русские» распорядились ликвидировать «общество Туле», чье авторство и распространение неиссякаемого потока антиеврейских памфлетов было установлено без труда (30). Двести членов общества были объявлены в розыск; в конце апреля семеро из них — мужчины и женщины, выходцы из весьма высокопоставленных семейств — были арестованы и помещены в гимназии. До того как белые вошли в город, их поставили к стенке и расстреляли — так они стали мучениками Туле.
Расправа белых с красной анархией и ее безумными русскими организаторами была куда более кровавой, чем в Берлине. Среди белых «освободителей» Мюнхена особо отличились капитан Эрнст Рем, начальник тыла в бригаде фон Эппа и ветеран войны, тулист Рудольф Гесс, незадолго до этого вступивший в регенсбургский Добровольческий корпус.
В мае порядок в Баварии был восстановлен.
Такой была ситуация, когда Гитлер, как выздоравливающий солдат, вернулся в Мюнхен в декабре 1918 года. Полагают, что его первые шаги на политическом поприще — поручение распространять «просветительские» материалы в войсках — были сделаны в революционной администрации Совета рабочих и солдатских депутатов (в феврале — марте 1919 года) под руководством социалистов.
Фюрер неохотно высказывался об этой главе своей жизни*.
* Действительно, сведения о раннем периоде деятельности Гитлера чреваты для него обвинениями — пусть даже и пустяковыми, если принять во внимание полный список гитлеровских грехов, — в непоследовательности и оппортунизме. Правда, эта непоследовательность является скорее мнимой, нежели реальной: так, например, Гитлер был последовательным противником монархии, так же как и Geachteten, что всегда оставалось его отличительной чертой; он всегда тяготел к корпоративной экономике — то были две черты, которыми одинаково отличались как левые, так и правые. То удивительное отступничество в эволюции Гитлера как политика только укрепляет уверенность в том, что в 1919 году Гитлер был в куда большей степени творением, чем творцом; он был учеником, ищущим наставника, но не наоборот.
Выписавшись из госпиталя, Гитлер не стал вступать в Добровольческий корпус, чтобы драться с левыми радикалами; не стал он и участником кровавых уличных боев весной 1919 года (31). С тех самых пор ветераны нацистской партии постоянно задавались вопросом: «Какого черта делал Адольф в Мюнхене в марте — апреле 1919 года?» (32)
Гитлер в это время ждал своей огранки.
Когда в мае в армии снова была восстановлена железная дисциплина, Гитлер познакомился с программой антибольшевистской пропаганды, выдвинутой капитаном Майром, который после разгрома и ликвидации Красной Армии искал способных прозелитов, служивших в армии. Майр стал первой политической «повитухой» Гитлера.
После того как Гитлер некоторое время посещал Мюнхенский университет, слушая там курсы политики и экономики (последнюю читал Готфрид Федер, инженер по профессии), он спустя короткое время открыл в себе незаурядный ораторский талант. В августе ему — в должности Bildungsoffizier (офицера-инструктора) — поручают читать тенденциозно составленные пропагандистские лекции. Он с энтузиазмом взялся за эту задачу и в скором времени привлек на свою сторону множество солдат и слушателей, признавших его самым талантливым из пропагандистов Майра.
Ранней осенью Гитлеру была поручена роль информатора. Он должен был собирать сведения о нескольких из новых политических объединений, которые в то время политической неразберихи росли словно грибы после дождя.
В пятницу 12 сентября 1919 года его отправили на митинг Германской рабочей партии (Deutsche Arbeiterpartei, DAP). Когда он вошел в жалкую таверну, где сидело немногочисленное сборище апатичных завсегдатаев, Готфрид Федер как раз произносил тираду о ростовщичестве, не раз уже им слышанную. Когда он уже собирался уходить, слово взял профессор Бауман, который начал разглагольствовать о сепаратизме. Действительно, в то время Франция интриговала на этом поприще, стараясь подкупом склонить на свою сторону местных деятелей и побудить их к отделению от общего немецкого отечества, чем могла быть создана буферная зона между Германией и Францией.
Внезапно Гитлер бросился к трибуне и своим пылким националистическим красноречием вынудил Баумана покинуть зал. Антон Дрекслер, железнодорожный слесарь и председатель партии, не стал скрывать своей радости по поводу такой риторической виртуозности; он вручил Гитлеру памфлет собственного сочинения и пригласил его обязательно вернуться. Сразу же после того, как Гитлер ушел, Дрекслер сказал своим сподвижникам: «У него есть дух, его можно использовать» (33).
Спустя несколько дней Гитлер по почте получил добровольно предоставленный членский билет DAP с номером 555. Он вернулся.
16 октября 1919 года, в переполненном зале одного из самых больших пивных заведений Мюнхена, в «Хофбройкеллере» (35), где проводили первое крупное публичное мероприятие партии Дрекслера, Гитлер произнес страстную обличительную речь перед аудиторией в 111 человек, в которой находились молодой студент-социолог из Прибалтики Альфред Розенберг и его наставник Дитрих Эккарт.
Хлебнув пива, эти двое, которые все последнее время тщетно искали в Баварии подходящего «барабанщика», хлопнули друг друга по плечу и обменялись взглядами, полными приятного потрясения: «Он пришел» (36).
В каждом поколении случаются духовные эпидемии, распространяющиеся с быстротой молнии... поражая души живущих ради какой-то скрытой от нас цели и вызывая появление своего рода миража, принимающего характерную для данного места форму, которая, вероятно, жила в недрах общества в течение сотен лет, томясь в ожидании подходящей физической оболочки... Точно так же никто не может различить ноту, издаваемую камертоном до тех пор, пока он не коснется деревянного резонатора, который и заставит его зазвучать. Возможно, здесь мы имеем дело с духовным ростом, до поры неосознаваемым, со структурой, кристаллизующейся из бесформенного хаоса, повинуясь неизменному закону (37).
Какое-то время Гитлер служил двум господам, будучи одновременно армейским информатором и партийным оратором. С 31 марта, когда он уволился из армии, Гитлер целиком посвятил себя политической деятельности.
По распоряжению оккультиста фон Зеботтендорфа спортивный журналист Карл Харрер совместно с Антоном Дрекслером основали в октябре 1918 года Политический рабочий кружок, который должен был стать политическим лицом общества Туле.
В августе 1918 года Зеботтендорф — на правах филиала — включил «Thule Gesellschaft» в «много более важное секретное общество, известное под названием Germanenorden — «Германский орден» (38), каковой был основан еще в 1912-м. О его роли и месте в контрреволюционном движении в Мюнхене было упомянуто выше.
Окончательно поставленная цель — «переход масс на сторону правых националистов» — была достигнута созданием в 1919 году Германской рабочей партии (DAP), полноценной политической единицы со всеми внешними атрибутами таковой (39). От «Германского ордена» общество Туле унаследовало эмблему в виде свастики (40), орла и кинжала, а также расовое самосознание, достигавшее степени маниакальной навязчивости и требовавшее от участников движения безупречно чистой крови.
Hakenkreuz, или Г-образный крест, является эмблемой солнца и полярным знаком: «Он подразумевает круговое движение вокруг оси или фиксированной точки, символизируя, в отличие от статичного креста, динамизм» (41). Согласно германской мифологии «Германского ордена», свастика вращается вокруг полярной оси, проходящей через священный гиперборейский (то есть находящийся на Крайнем Севере) остров Туле, колыбель белой расы предков.
Когда орден — сначала неуверенно — начал свой поход, особенно в период разрыва между двумя эпохами, из подземного мрака их глубин и потайных закоулков поднялись [специфические] силы; вполне вероятно, что они образовались из элементов распада упомянутых эпох. Конечной целью приложения этих сил является деспотизм, более или менее разумный, но всегда организованный по образу и подобию животного царства. Поэтому представители этих сил в своих речах и писаниях имели обыкновение приписывать зверские черты жертвам, которых они стремились уничтожить (42).
В июне 1918 года фон Зеботтендорф укрепил зарождающуюся организацию, добившись неограниченного доступа на страницы газеты «Volkischer Beobachter». Поэт и независимый журналист Дитрих Эккарт, один из «светочей» общества, бывший активным участником митинга 16 октября, смог позже добыть сумму денег, необходимую для приобретения газеты, которая с декабря 1920 года стала официальным органом общества (43).
Эккарт неутомимо пользовался и собственным периодическим изданием «Auf gut deutsch» («На хорошем немецком») — форумом консервативно-революционных литераторов — для яростных нападок на «еврейство», каковое, как он провозглашал, по сути своей является формой земного, материалистического поклонения. Такому упорному «утверждению жизни» со стороны евреев, добавлял он, должно противопоставить ощущение бессмертия, чувство, присущее только и исключительно тевтонам, — идею вечного возрождения перед лицом неумолимой смерти и жертвенности. Это было приблизительно то же самое, что Эрнст Юнгер, бард, взгляды которого не слишком сильно отличались от таковых «общества Туле», называл «двойной бухгалтерией жизни» — die doppelte Buchfuhrung des Lebens (44).
Медитации Эккарта заканчивались мрачными размышлениями о грядущем непримиримом, но необходимом сосуществовании евреев и немцев, причем первые будут выполнять роль расползающихся по телу живого организма — немецкой нации — жизненно важных «бактерий», которые помогут нации исполнить в конце времен ее эсхатологическое томление (45).
Фон Зеботтендорф также изливал душу со страниц «Volkischer Beobachter» в день революции — 9 ноября 1918 года, возвещая, что «все царство живых обречено на вымирание, чтобы оставшиеся смогли жить; более того, мы должны приготовиться к страданиям и смерти ради того, чтобы смогли жить наши дети и дети наших детей. Унизительные муки Германии — это порог, за которым начнется обновление самой жизни» (46).
После вступления в общество на правах почетного члена — поскольку он был членом DAP (47) — Гитлер прошел обряд инициации и посвящения в таинства материнской ложи, став ее полноправным членом (48).
Среди других членов «Thule Gesellschaft», имевших впоследствии непосредственное отношение к нацизму, можно назвать наставника Гитлера по экономическим вопросам Готфрида Федера, Ганса Франка, гауляйтера оккупированной Польши во время Второй мировой войны, будущего заместителя фюрера Рудольфа Гесса и расового идеолога Третьего рейха Альфреда Розенберга.
В больших орденах возникают непроницаемые секреты и тайные лабиринты, в которых неизбежно запутывается историк (49).
Но в России братоубийство происходило несколько иначе.
Многие критики современной историографии довольно давно потребовали пересмотра учебников, посвященных русской главе новейшей всемирной истории, и это справедливо. Если вкратце суммировать эту критику, то надо подчеркнуть, что «большевистская угроза с Востока» была — с самого начала и до конца — фальшивым призраком, вызванным к жизни исключительно только ложью западных правящих кругов. Коммунистическое присутствие в Евразии всего лишь добавило сложности к «стратегии напряженности», выработанной на Западе; в действительности оно позволило держать Евразию под контролем, удерживая мир на грани идеологического, скорее всего мнимого конфликта — конфликта с безликим, деспотическим «азиатским врагом». О том, как Западную Россию отдали Ленину и его соратникам, было рассказано в главе 1. После этого союзникам оставалось лишь защитить свои «революционные активы» и проследить за тем, чтобы власть большевиков консолидировалась на всем протяжении евразийской суши — от Москвы до Владивостока. Для того чтобы этого добиться, надо было стереть с лица земли армии сохранивших верность монархии белых генералов, для чего в Британии был разработан весьма странный, если не сказать эксцентричный план. Странный, так как сценарий отличался неуклюжестью: красные, которые при поддержке иностранного капитала устанавливали из Москвы начиная с конца 1917 года свою деспотическую власть по всей России, были окружены белыми монархистами с севера (Мурманск), с юга (Кавказ) и с востока (Сибирь). Белые — традиционные приверженцы царской власти — провозглашали себя друзьями союзников, и были в этом абсолютно искренни, в то время как красные коммунисты не жалели словесной грязи, которую они лили на голову американских и европейских «либеральных демократов»; на словах, только и исключительно на словах их идеологическая ненависть к западному капитализму не знала границ. Трудность такого сценария заключалась в том, что Западу надо было своим поведением ввести в заблуждение как собственное общество, так и белых, и заставить всех поверить в то, что Запад активно поддерживает последних, хотя в действительности конечной целью плана было полное уничтожение белых сторонников царской власти, хотя на бумаге те и числились союзниками Британии. Все это делалось с одной целью — укрепить на Востоке власть коммунистического врага, против которого со временем «поднимется новая реакционная Германия»*.
* Схема конкретного воплощения в жизнь этой части плана подробно обсуждается в последних разделах настоящей главы.
Итак, проблема, с которой столкнулись британские клубы, заключалась в том, чтобы, по возможности не запачкав рук, нанести удар в спину белым, призывавшим Британию оказать им помощь ради сокрушения «богопротивных красных чудовищ». То, что впоследствии сделала Британия с помощью Америки при гнусном соучастии Франции и Японии, которым вообще не следовало участвовать в этом антиевропейском заговоре, было имитацией вступления в войну на стороне белых против красных, потребовавшей весьма ограниченных материальных и людских ресурсов. Так, операция саботажа путем отказа от помощи — но лишь притворного участия в сражениях — была замаскирована под военную интервенцию ради помощи белым; тайной и истинной целью этой фальшивой интервенции было заставить белых драться в невыгодных для них условиях, предательски сводить на нет их преимущества, готовить пути отступления и, наконец, эвакуировать союзнические контингенты, взвалив вину за поражение на мнимую военную несостоятельность белых армий. Всему этому было суждено обернуться еще одной неописуемой катастрофой, устроенной западными элитами и вылившейся не только в ужасающие потери русских жизней, но и в демонстрацию убийственной лживости и двуличности западных правительств, спровоцировавших это неслыханное бедствие и сумевших оправдать его в глазах своего электората.
Согласно пожеланиям морских держав большевики теперь овладели регионом, охватывавшим сердцевину евразийской «суши», то есть Западной Россией с ее семидесятимиллионным населением — половиной всего населения страны. Теперь оставалось только следить за первыми шагами этого новорожденного государства и направлять его первые шаги. Как и было им обещано, Ленин заключил мир с Германией (Брестский мирный договор от марта 1918 года), и перемирие на Востоке несколько осложнило игру.
1 Германия, как мы видим, оказалась в состоянии «мира» с большевистской Россией в марте 1918 года; теперь она могла перебросить расположенные на востоке дивизии на Западный фронт. Для того чтобы парировать эту неприятность, Британия вовлекла в войну Соединенные Штаты и таким образом закрыла бреши Западного фронта массой американского подкрепления.
2 В июне 1918 года главной угрозой в глазах союзников стала возможность нарушения Германией Брестского мира, после чего немцы могли обрушиться на ненавистных большевиков, заключив союз с бывшими своими противниками — но родственными им по духу царскими генералами, — создав контрреволюционный белый интернационал на просторах евразийского центрального региона. Немцы действительно стали продвигаться в этом направлении, направив войска в Финляндию, в Прибалтийские государства и на Украину, чтобы поддержать белых в борьбе с красными армиями (50).
3 Предстояло преодолеть большие трудности, чтобы объяснить обществам либеральных демократий, чьей raison d'etre была священная защита частной собственности, что большевизм, целью которого было полное уничтожение этой собственности, представлял собой меньшее зло по сравнению с Белым движением. Это было сделано с помощью надуманного тезиса о «белой автократии» — отвлекающего маневра, который один раз уже использовали при низложении царя Николая в марте 1917 года*.
* См. главу 1, стр. 59.
Элита надеялась, что средний западный человек куда больше устрашится своих мнимых представлений о хорошо ему знакомом пугале в виде дикого боярина, чем совершенно неведомой ему фигуры «обобществляющего имущество комиссара».
4 В действительности морские державы с нетерпением ожидали усиления ленинского режима, с тем чтобы он со временем стал непреодолимым препятствием на пути распространения германского влияния.
5 Для противодействия угрозе, указанной в пункте 2, то есть в случае возобновления германского наступления в России, предполагалось немедленно вновь открыть Восточный фронт.
6 Белых надо было любой ценой заманить в объятия союзников, дабы избежать любого соблазна сближения белых генералов с немцами, и затянуть в первых в бои с красными, чтобы перемолоть в длительной гражданской войне. Другими словами, от союзников требовалось осуществить легкую военную интервенцию в узловых точках евразийского центрального региона. Заняв эти ограниченные, но выгодные плацдармы, союзники получали выгодную возможность следить за поведением белых.
7 Если бы не удалось ослабить белых — лучше подготовленных солдат — настолько, чтобы те потерпели поражение в борьбе с красными, то есть если бы возникла угроза победы белых в гражданской войне, то следовало всеми силами расколоть Россию на столько враждующих между собой регионов, сколько было белых командующих (51).
План был труден, но в целом выполним.
Значительная его часть была выполнена еще в 1917 году в ходе интриг, когда союзники помогали обеим враждующим сторонам, но помогали не одинаково. Осенью 1919 года, когда разыгрались решающие сражения Гражданской войны, в Красной Армии под ружьем было 3 миллиона человек. К весне 1920 года численность вооруженных сил была большевиками доведена до 5 миллионов (52), в то время как общая численность белых армий никогда не превышала 250 тысяч солдат и офицеров. Красные могли опираться на территорию с населением более 70 миллионов человек, в то время как в распоряжении белых было население, не превышавшее 9 миллионов человек. Хотя белые были превосходными бойцами, их можно было сравнительно легко удушить. То была игра, исход которой был предрешен разложением Белой армии и терпением союзников.
Еще до заключения мира с Германией Ленин и Троцкий показали себя покорными получателями «картошки и боеприпасов от англо-французских империалистических грабителей»; теперь же они наивно недоумевали, что мешает всем империалистическим державам, включая Германию, забыть старые распри, объединиться и совместными усилиями обрушиться на своего коммунистического врага (54); пока же они удивлялись, союзники приступили к выполнению второй фазы плана.
Дальневосточная Россия. Как своего «восточного сторожевого пса» Япония, Франция и Британия в феврале 1918 года наняли Семенова, печально известного казачьего атамана, главаря банды палачей, насильников и убийц (55), предписав ему не осуществлять террор за пределами его основной территории, ограниченной Монголией (56). По видимости Семенов дрался за дело Белого движения, но в действительности был всего лишь пешкой. В апреле 1918 года, по сигналу из Вашингтона, Токио высадил в Восточной Сибири большую группу разведчиков, для того чтобы следить за белыми из Маньчжурии, западную окраину которой охраняли казачьи сатрапы.
Северо-Западная Россия. Одновременно на северо-западе России, в Мурманске, в районе, граничащем с Финляндией, был высажен британский корпус. Официальной целью этой высадки было объявлено развертывание локальных сил против ввода немецких войск в Финляндию. Здесь, на северо-западной окраине центрального региона, вопреки громким антиимпериалистическим директивам из Москвы, советы работали рука об руку с союзниками, чтобы обуздать финских белогвардейцев и помешать немцам создать базу подводного флота в Белом море. К 11 ноября 1918 года, к перемирию на Западе, эта цель была достигнута (57).
Сибирь и Урал. В мае 1918 года здесь, в эшелонах, растянувшихся но Транссибирской магистрали, находились 40 тысяч чехословацких солдат, направлявшихся во Владивосток, дальневосточный российский морской порт. Отсюда этот корпус легионеров, сформированный перед войной на Украине и присягнувший на верность русскому царю, должен был через полмира отправиться на Западный фронт как подкрепление для союзников. Идея принадлежала Франции: в ответ на потребность морских держав заново открыть Восточный фронт она взяла под свою опеку судьбу чехов, подстрекая своих новых протеже под любым предлогом выступить против красных. Все было сделано просто и изящно: когда советские власти потребовали разоружения чехословацкого корпуса, командиры его отказались это сделать. Напряженность вылилась в открытое столкновение. 25 мая 1918 года чехи разгромили красный гарнизон Челябинска. В течение последующего месяца они захватили еще несколько сибирских городов, обеспечив, таким образом, захват ключевых постов в тамошних советах представителями буржуазии. Играя роль ландскнехтов Франции и ее морских союзников, чехи открыли новый фронт на востоке. Так, по приказу из Франции чехи окопались в самом сердце Евразии, создав еще один наблюдательный пункт, откуда союзники могли следить за развитием событий в России.
В июле чехословацкий корпус захватил Екатеринбург. Тела членов императорского семейства были найдены в подвале купеческого дома, где Совет держал императора под арестом. Перед тем как чехи вошли в город, большевики расстреляли всех Романовых, чтобы исключить их реставрацию на троне: в 1917 году правительство Керенского умоляло британцев предоставить убежище царю и его семье, но ему не удалось тронуть чувства лейбористов, этих вечных британских врагов «автократии». Ходатайство было отклонено (58). Очевидно. Британия не смогла простить царю попыток предательства в 1916 году.
В ходе молниеносного захвата чехами волжского города Казани в августе 1918 года золотой запас красного правительства — бывший золотой запас царской России — попал в руки союзников.
Тронутый дерзкими действиями чехословацкого корпуса, президент США Вильсон 17 июля 1918 года опубликовал несколько противоречивую памятную записку о помощи, «Aide Меmoir», в которой оценивал возможный масштаб американского военного вмешательства в гиблые русские дела, считая военную помощь допустимой только для «помощи чехословакам в консолидации их сил...» (59). Американская вспомогательная военная операция — порученная в конце августа генералу Вильяму Грейвсу, которому перед отъездом сам президент наказывал «поступать осмотрительно» (60), — была задумана вовсе не для того, чтобы противостоять большевизму, но опять-таки для слежения за действиями белых. Наконец, в августе 1918 года войска всех трех морских держав — Британии, Америки и Японии, а также их французского миньона — высадились во Владивостоке. После развертывания экспедиционных сил все эти державы публично заверили Россию в том, что пришли исключительно с мирными намерениями, дабы воспрепятствовать «расчленению и разрушению России, к выгоде Германии» (61). Но в Сибири никогда не видели германских солдат, намеревающихся поработить местное население или обуздать чехов. В словах союзников не было ни одного слова правды. К осени японский военный контингент достиг 72 тысяч солдат, что приблизительно в десять раз превышало численность американского экспедиционного корпуса (62).
К середине 1918 года Сибирь потребовала белого командующего.
Прежде чем местное общество определилось с кандидатурой, британцы поспешили поставить у руля свою марионетку. На эту роль британская разведка определила бывшего царского адмирала Александра Колчака, состоявшего у нее на жалованье с ноября 1917 года.
Поддерживаемый и направляемый генералом Ноксом, резидентом британской военной разведки в Сибири, Колчак в сотрудничестве с сибирскими белыми и со здравого согласия чехов узурпировал командование сибирскими контрреволюционными силами всего через неделю после капитуляции Германии и подписания перемирия на Западе — то есть 18 ноября 1918 года — и сделал Омск столицей своей диктатуры. На какое-то время в его руки попало и золото, захваченное в Казани. Слухи о богатствах, оказавшихся в распоряжении верховного правителя, начали циркулировать по всему миру (63).
Прага. В качестве благодарственного жеста за устроенный на Урале мятеж 18 октября 1918 года на развалинах Австро-Венгерской империи союзники возродили Богемию, назвав ее Чехословацкой Республикой. Как и следовало ожидать, первой новообразованную республику 15 октября 1919 года признала Франция; вскоре за ней последовали другие страны.
Лондон. В конце войны каждый был готов держать пари за то, что белые наверняка победят красных (64). В январе 1919 года положение красных на карте, висевшей в кабинете Черчилля в Уайтхолле, представлялось отчаянно тяжелым и безнадежным (65).
Париж. В этом же месяце представители великих держав съехались в Версаль на мирную конференцию, перекроившую карту мира после Великой войны. Бросалось в глаза отсутствие России на конференции: действительно, страна, расколотая надвое продолжавшимся противоборством красных и белых, не могла выставить законных представителей на конференцию. Для союзников, однако, настало время склонить чашу весов в пользу своих красных креатур. Действуя против монархистов, союзники выработали сложную тактику разложения белых, прибегнув к нарочитой медлительности и не брезгуя обманом. При этом белые понуждались исчезающими с театра событий союзными подстрекателями к продолжению схваток с намного превосходящими силами красных на огромном, расколотом на несколько участков фронте, удержать который у белых не было ни малейшей надежды.
Первым шагом этой экстравагантной англо-американской уловки стала нарастающая изоляция белых с помощью откровенной дипломатической грубости: из Версаля западные державы с нарочитой надменностью и отчужденностью обратились к своим белым «союзникам» и большевистским рабочим лошадям с предложением встречи в Турции для обсуждения сложившейся ситуации. Находившиеся в Париже и других местах белые почувствовали себя тяжко оскорбленными: таким образом, возмущались они, союзники придают большевикам официальный статус и обращаются с ними как с равной стороной. Красные ответили на версальское предложение согласием, но белые не сочли возможным садиться за стол переговоров с безбожными самозванцами.
Не только белые, но и растерянная таким поворотом дела западная общественность не могла понять, почему ее правительства так медлят с расправой над отвратительными большевиками. Разве красные — это не чума для всего капиталистического западного мира? — вопрошали они.
Традиционно лживые, искушенные в интригах западные политики привели в свое оправдание затасканные предлоги: блокада России, говорили политики, будет проявлением чрезмерной жестокости, а серьезная интервенция потребует отправки в Россию не менее 400 тысяч солдат — это недопустимая роскошь, воскликнул по этому поводу британский премьер Ллойд Джордж, который, подобно своему американскому коллеге, согласился вместо этого на план «ограниченного вмешательства» — таково было кодовое наименование страховочной операции союзников, призванной саботировать усилия белых (67).
В действительности же никакие соображения — будь то этические или какие-либо иные — не удержали британцев (1) от убийства в результате проведенной в 1914-1919 годах блокады 800 тысяч ни в чем не повинных немцев (68) и (2) от отправки армии численностью 900 тысяч солдат в ближневосточную экспедицию в самый разгар Первой мировой войны: необходимость применения жестокости и большие расходы никогда не мешали Британии преследовать жизненно важные имперские цели. Ясно, что западные политики снова лгали, а у общества не хватило воображения, чтобы понять, что его собственные лидеры поставили у власти большевиков и без устали занимались тем, чтобы сделать последних неограниченными властителями всей Евразии.
Юго-Западная Россия. Белый генерал Деникин занимал территорию, протянувшуюся на юге от северных берегов Черного и Каспийского морей (рис. 2.1) (69).
Британия и Франция умело позаботятся о том, чтобы развеять как дым мечты Деникина о «единой и неделимой России».
С ноября 1918 года Британия завязала интригу с поиском всех возможных сателлитов, которых она подкупила в тылу белых армий: в Закаспийской области, где были открыты запасы нефти, и в Закавказье — в Азербайджане и Грузии, чем одним выстрелом убила двух зайцев — обеспечила себя импортным хлопком и пресекла все попытки Деникина восстановить Каспийскую военную флотилию (70). Точно так же и Франция, которую царская Россия спасла от разгрома летом 1914 года, ударив по германскому рейху, не испытывая за это ни малейшей признательности, объявила, что «не верит в белую Россию». Но Франция одновременно заверяла всех, что не испытывает никакой симпатии к красным кремлевским правителям, — и что же она стала делать? Она сосредоточила свои усилия на отделении России от Германии путем создания «колючей проволоки» из буферных дружественных государств, тяготеющих к Польше (71). Британия отнеслась к такой политике более чем одобрительно.
Британский истеблишмент, как обычно, прельстил французских политиков своей схемой оккупации России. [Премьер-министру] Клемансо предложили подписать сверхсекретное соглашение, по которому Британия обязывалась включить Францию в раздел самых лакомых кусков русской территории. 23 декабря 1917 года, через два месяца после ленинского переворота, договор был подписан Клемансо и британцами. Французские дивизии будут посланы для оккупации Украины, в обмен на что Клемансо были обещаны концессии в Бессарабии и в Крыму, а также и на Украине — на площади, превосходящей площадь самой Франции. Британцы затеяли эту щедрую аферу с единственной целью — отвлечь внимание от своих монопольных притязаний на нефтяные месторождения Кавказа и Персидского залива (72).
Так в декабре 1918 года, привезя с собой греческие и польские полки, французы бросили якорь в одесском порту. Однако после того, как они были крепко биты отрядами украинских партизан, французы в апреле 1919 года ретировались, не забыв предварительно потопить весь русский Черноморский флот, чтобы, как они утверждали, «он не достался большевикам» (73), и оголив при этом левый фланг Деникина (74).
В течение всей этой досадной паузы, получив удар в спину от французов на Черном море и от британцев на Каспийском, генерал Деникин продолжал упорно слать просьбы о помощи тем же самым державам, которые так и не удосужились ответить, так как были «поглощены» интригующими сюжетами мирной конференции (75). Но несмотря на неудачу, Деникин смог в июне провести на юге мобилизацию — настолько успешную, что ради объединения России был готов перейти иод командование Колчака. Он предложил этот план адмиралу, чем растрогал последнего до слез.
Белогвардейская Сибирь. Теперь обратимся к Колчаку. К маю 1919 года его наступление на запад через Уральский хребет стало почти триумфальным.
Белые, воодушевленные своими успехами, настоятельно требовали от англо-американцев официального признания. Последние, с трудом маскируя свое разочарование и недовольство, прибегли к следующей шараде из своего богатого арсенала, чтобы выиграть время: словно недоумевающие школьные учителя, они вскинули брови и обусловили официальное дипломатическое признание установлением в Сибири либерально-демократических порядков а-ля Керенский. Другими словами, для того, чтобы Британия поставила свою печать на документе об официальном признании его режима, белым было приказано провести земельную реформу, реформу избирательного права и т. д. — то есть весь тот набор институциональных актов, который удовлетворил бы британцев (76). Колчак естественно согласился, и союзники вежливо пообещали «рассмотреть этот вопрос», что означало: никакого признания не будет.
Но пока союзники не могли позволить себе роскошь пожертвовать Колчаком: золотой запас, находившийся в руках Колчака, превосходил 52,7 процента всего золотого резерва Банка Англии (77). Летом 1919 года более трети этих сокровищ была поездом доставлена во Владивосток, где восемнадцать иностранных банков, жаждавших получить свою долю в русских делах, учредили свои филиалы. После этого золото было либо продано на международных торгах в обмен на иностранную наличную валюту, либо исчезло в подвалах банков Иокогамы, Осаки, Шанхая, Гонконга и Сан-Франциско как обеспечение займов (79).
Колчак транжирил средства с королевской щедростью, но распутать сибирский клубок было «практически невозможно» (79). Почему?
1. Казаки, подкармливаемые японцами на Дальнем Востоке, были истинной занозой в боку Колчака, так как парализовали перевозку жизненно важных товаров и продовольствия, следовавших по Транссибирской железной дороге из Владивостока в Омск.
2 Сразу же после того, как Колчак захватил власть, чехи внезапно начали проявлять признаки усталости и изъявили желание выйти из конфликта. Руководимые генералом Жане-ном, присланным из Франции специально для того, чтобы с помощью чехов нанести удар в спину белым колчаковским армиям, чехи всем корпусом снялись с позиций на Урале и отступили к западной границе оккупированной японцами области. Теперь чехи всеми силами уклонялись от участия в боях в центральной части России, чем довели Колчака до отчаяния, «граничившего с безумием» (80).
3 Что касается американского генерала Вильяма Грейвса, то по Сибири циркулировали упорные слухи о том, что, не поддерживая Колчака, он фактически оказывает помощь большевикам (81). Слухи эти целиком и полностью соответствовали истине. Точно так же бездействовали и британцы.
К августу Колчак начал терпеть поражения.
После этого разгром белых проходил по старому знакомому сценарию: они начали с победоносного наступления, растягивая фронт и коммуникации, а потом были разбиты наголову Красной Армией, которая, имея большое численное преимущество, всегда имела возможность перегруппироваться и отразить наступление, неизменно обращая белых в бегство. Численность и еще раз численность решила исход этой войны.
К ноябрю с Колчаком было покончено; он продержался ровно один год.
Последовал эпический двухмесячный исход. Шесть конвоев Колчака следовали за другими поездами, направлявшимися во Владивосток, чтобы ускользнуть от наступавших им на пятки красных орд. В одном из конвоев находился золотой запас. В передних поездах следовали генерал Жанен и чехи, которые двигались таким черепашьим шагом, словно хотели, чтобы красные захватили арьергард каравана. В этом долгом пути длиной более полутора тысяч миль погибло более одного миллиона мужчин, женщин и детей.
В январе 1920 года британское военное ведомство, не скрывая гордости, объявило, что Колчак перестал быть решающим фактором русских военных дел (82). Миссия была выполнена: американские и британские войска покинули Сибирь. 31 января два чешских офицера вошли в вагон Колчака и объявили командующему, что он должен сдаться местным властям. «Значит, союзники меня предали?» — спокойным будничным тоном поинтересовался белый адмирал. В феврале 1920 года Колчак,, этот обманутый король, на одном из допросов у красного следователя в минуту охватившего его отчаяния признал: «Значение и смысл этой [союзнической] интервенции так и остались мне непонятными» (83). Вскоре после этого Колчака расстреляли, а тело утопили подо льдом речки Ушаковки. Вместе с головой Колчака большевики получили две трети царского золота; оставшаяся часть находилась уже в сейфах западных банков.
Единственным местом, где союзники понесли ощутимые потери, был север. Там, перед лицом пошатнувшегося белого сопротивления, союзники, возглавляемые англо-американскими силами, были, против своей воли, втянуты в конфликт с красными, вылившийся в несколько стычек местного значения, что позволило союзникам выиграть время в игре на выжидание, когда надо было позаботиться о золотом запасе Колчака. Отвод англо-американских войск начался в марте и был закончен к исходу 1919 года, когда адмирала уже можно было списывать со счета. Оставив какое-то количество военного снаряжения и боеприпасов, союзники предоставили белых генералов их (отнюдь не завидной) судьбе. После овладения Архангельском в феврале 1920 года большевики немедленно казнили 500 белых офицеров.
В России общие потери англо-американцев в мероприятии, каковое, по сути, было лишь игрой и имитацией, составили приблизительно 500 человек из общей численности экспедиционных сил в 18 тысяч человек. Напротив, на Западе Соединенные Штаты не задумываясь пожертвовали жизнью 114 тысяч солдат из общей численности посланной во Францию армии в 2 миллиона человек, в кампании, стоившей американской казне 36,2 миллиарда долларов (84). Когда речь шла об убийстве немцев, Америка была готова пожертвовать 2 миллионами своих солдат, но когда настало время сразиться с 3-5 миллионами «коммунистических злодеев», Лондон и Вашингтон выставили корпус, численность которого составляла едва ли один процент от численности американского воинского контингента во Франции. Англо-американцы были даже готовы принести на алтарь своих интересов горстку солдат из этого ничтожного количества только лишь для того, чтобы сохранить видимость, — «показать», что поскольку их солдаты погибли от красных пуль, постольку британцы и американцы и в самом деле «помогали белым». Но правда была иной. «Официально» сражавшиеся на стороне белых 500 англо-американских солдат действительно были убиты в стычках с красными на заполярном севере, но это было частью надувательского плана, поставившего белых генералов в трудное положение и послужившего к выгоде красных: такова была извращенная красота имперской британской стратегии.
В Прибалтике привычная схема была несколько изменена, так как там — как это ни парадоксально — присутствовали регулярные германские войска и подразделения Добровольческого корпуса под общим командованием генерала фон дер Гольца. Одна из статей соглашения о перемирии допускала оставление немецких армий в Курляндии*
* Старинная историческая область, расположенная но обе стороны границы между Латвией и Литвой.
в качестве временной профилактической меры — для недопущения русского вторжения в этот регион (85), который союзники желали сделать буферной зоной между Россией и Германией.
Когда в июне 1919 года Гольц был готов протянуть руку помощи белому командующему генералу Юденичу, начавшему широкомасштабное наступление на Петербург, от германского правительства поступил приказ, безапелляционно продиктованный союзниками, потребовавшими немедленного отвода войск. Армии фон дер Гольца были расформированы и эвакуированы на родину. Позже фон дер Гольц с горечью вспоминал, как северная армия Юденича — это скопище голодных оборванцев — была поголовно уничтожена после того, как [британцы] спровоцировали ее на выступление, а потом самым бессовестным образом обманули (86).
На юге положение большевиков облегчила Франция, принудив другого своего протеже на востоке, Польшу, у которой были территориальные споры с Россией, заключить два последовавших друг за другом перемирия с русскими. После этого Красная Армия под командованием молодого генерала Михаила Тухачевского, получив необходимые подкрепления, нанесла поражение Деникину осенью 1919 года и Врангелю, второму после Деникина главнокомандующему сил белых, в следующем, 1920 году, раз и навсегда покончив с южным очагом антибольшевистского сопротивления. Командиры белых полков и эскадронов спешно эвакуировались морем на судах союзников, а кони белых командиров, брошенные на крымском берегу, бросались в воду и плыли вслед за своими хозяевами (87).
Япония, единственная морская держава, державшая в России значительный военный контингент численностью 70 тысяч солдат, способных нанести удар большевикам, но так и не сделавших этого (88), наконец отступила в 1922 году, успев предварительно обескровить Колчака, допустить неописуемые насилия, чинимые казачьими головорезами, и, самое главное, окончательно поставить под свой контроль Маньчжурию. В 1922 году царская империя стала называться СССР, Союзом Советских Социалистических Республик. Таким образом, «великий воображаемый враг» Запада был — на довольно дальнюю историческую перспективу — создан (89).
Президент США Вильсон выразил глубокое удовлетворение тем, что «русским самим была предоставлена возможность решать свои внутренние дела» (90). Государственный секретарь Лэнсинг, официальный американский антикоммунист того времени, покорно вторил своему шефу в начале 1920 года: «Мы сделали все, что было в наших силах в этой невозможной ситуации, вызванной неумением Колчака создать боеспособную армию» (91).
Внешне лидеры морских держав были помешаны сложившейся в результате весьма своеобразной геополитической ситуацией, так как перспектива столкновения с антизападной коммунистической диктатурой, утвердившейся на территории, в шестьдесят раз превосходящей территорию германского рейха, вызывала у союзников меньшую тревогу, чем притязания немцев в Центральной Европе. Действительно, в декабре 1918 года Ллойд Джордж уверял кабинет министров в том, что большевистская Россия ни в коем случае не представляет [для Англии] такой угрозы, «как старая Российская империя с ее агрессивными лидерами и многомиллионными армиями» (92), а годом позже он снова, совершенно откровенно, разбил последние надежды сопротивлявшихся белых, заявив, что воссоздание грезившейся Колчаку и Деникину «единой и неделимой России» отнюдь не соответствует «высшим интересам» Британии (98).
Для того чтобы их не обвинили в циничном равнодушии, союзники оправдывались тем, что поставили белым тонны и тонны военного снаряжения и потратили на Белое движение миллионы и миллионы долларов, хотя общеизвестно, что сам Черчилль находил такие заявления «большим преувеличением, поскольку британская помощь состояла главным образом из излишков, оставшихся после Первой мировой войны, бесполезных для Британии и не имевших практически никакой денежной ценности» (94).
Можно с большой долей вероятности предположить, что получателями настоящей помощи союзников, как подозревали многие, были вовсе не белые, но, вопреки всем геополитическим выкладкам, именно красные.
Объем западной помощи большевикам точно неизвестен, хотя, например, в начале 1918 года было достаточно ясно, что Соединенные Штаты выделяли фонды для большевистской России на приобретение вооружения и военного снаряжения через дельца с Уолл-стрит Рэймонда Робинса, для которого Троцкий был «величайшим евреем после Иисуса» (95).
Значительное количество контрактов, концессий и лицензий, выданных ленинской империей американским фирмам во время Гражданской войны и непосредственно после ее окончания, служит неопровержимой уликой, свидетельствующей о финансовой поддержке большевизма западными союзниками с самого начала: 25 миллионов долларов советских комиссионных американским промышленникам за период с июля 1919-го по январь 1920-го (96), не говоря о концессии на добычу асбеста, выданную Арманду Хаммеру в 1921 году (97), и о договоре аренды, заключенном на шестидесятилетний срок (начиная с 1920 года) с Фрэнком Вандерлипом*
* Председатель правления нью-йоркского «Нэшнл сити банк».
и его консорциумом, предусматривавшем эксплуатацию месторождений угля и нефти, а также осуществление рыболовства в северо-сибирском регионе площадью 600 тысяч квадратных километров («Frankfurter Zeitung», 21 ноября 1920 года) (98).
Наконец, в 1933 году советское правительство, после внимательного «прочтения американских документов», отказалось от «любых и всяких претензий... на возмещение ущерба, якобы причиненного Соединенными Штатами Советскому Союзу их участием в [сибирской] военной интервенции» (99); по не вполне понятным причинам красным потребовалось целых тринадцать лет, чтобы официально признать, что генерал Грейвс явился в Сибирь за тем, чтобы помогать, а не мешать им.
Никогда эти страны не показывали себя с худшей стороны, чем это сделали союзники в России в период между7 1917 и 1920 годами. Среди прочего их усилия всегда были направлены на то, чтобы скомпрометировать врагов большевизма и укрепить позиции коммунистов. Этот фактор настолько важен, что, я думаю, большевики едва ли смогли бы победить в России, если бы западные правительства не привели их к этому своим злонамеренным вмешательством... Все военные экспедиции были не чем иным, как отвлекающим политическим шоу, имевшим сложное и темное происхождение... в том, что касалось их мотиваций и множества соображений, не имевших ничего общего с желанием свергнуть советскую власть по идеологическим причинам (100).
Американский историк и дипломат Джордж Ф. Кеннан, подобно многим своим соотечественникам, оказался в некоторой степени не в состоянии осознать, что явилось заранее спланированным методом решения первого уравнения евразийской проблемы: то есть создание в России фантомного режима, враждебного Германии. Современники оказались в большинстве своем не в силах понять, что белые мастодонты были самым естественным образом обречены — этого требовало недопущение евразийского объятия, и все пресловутые союзнические отвлекающие шоу были лишь следствием заранее обдуманной и тщательно подготовленной мировой бойни. Разыгрывая осторожную политику интервенции, правительства Британии. Франции и Соединенных Штатов вводили в заблуждение общественность своих стран, внушая ей, что они действительно навлекли на себя ненависть коммунистов, выступив на стороне врагов своих врагов (то есть на стороне белых), тогда как в действительности они занимались исключительно тем, что все это время обманывали белых. Таким образом, упрек в том, что союзники «показали себя с наихудшей стороны», вылился в неучтивый отказ признать великолепно исполненный маневр, обошедшийся всего в пятьсот жизней, но позволивший избавиться в центральном регионе от мощной силы потенциальных русских союзников юнкерской Германии с восточной стороны евразийской разделительной линии. Если не считать отвратительной мясорубки братоубийственной Гражданской войны в России, стоившей около 10 миллионов душ, операция западных союзников увенчалась блестящим успехом — так что в этом отношении западные державы скорее показали себя с наилучшей стороны.
«Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона, опубликованные в заключительном периоде войны, в январе 1918 года, были лишь предварительным наброском послевоенного устройства мира; в этом проекте рассматривалось «восстановление» подвергшихся вторжениям территорий и содержались уверения воевавших сторон в том, что не будет «аннексий, контрибуций и карательных мер».
5 ноября 1918 года американская позиция была более подробно разъяснена в ноте, направленной германскому правительству государственным секретарем США Лэнсингом, согласно которой Германия должна была уплатить «компенсацию за ' ущерб, причиненный гражданскому населению... союзных государств и его собственности... агрессивными действиями на суше, в море и в воздухе» (101). На этих условиях немцы подписали соглашение о перемирии.
Тем временем 6 февраля 1919 года в Веймаре, вдали от временных берлинских неурядиц, собралась Национальная ассамблея, и пять дней спустя новорожденная республиканская Германия получила своего первого президента — социалиста Фридриха Эберта.
Вскоре начались ожесточенные споры о «репарациях». Если под «ущербом» понимать только порчу имущества и собственности, то Франция, на территории которой имели место наиболее сильные опустошения и разрушения, имела право заявить претензии на большую часть возмещений и компенсаций. Для того чтобы хоть немного склонить чашу весов в пользу Британии, Ян Сматс, питомец милнеровского «Детского сада»*
* См. выше.
и представитель Южной Африки на парижских переговорах, нашел лазейку в ноте Лэнсинга: цитируя слова статьи, согласно которой «Германия признавалась ответственной за весь ущерб, причиненный гражданским лицам», он умело склонил Вильсона к тому, чтобы включить в счет репараций денежные пособия и выплаты семьям солдат, а также пенсии для вдов и сирот.
Экономист Джон Мэйнард Кейнс, представлявший в Версале Британское казначейство, подсчитал, что назначение этих выплат не только нарушило переговорные пункты Вильсона, но и в два с половиной раза превосходило денежное выражение общего ущерба, причиненного на Западном фронте. Добавив к первоначальному переводу наличных средств в сумме 5 миллиардов долларов, ожидавшемуся к маю 1921 года, дополнительные выплаты (25 миллиардов долларов) и компенсации за вызванные войной разрушения (10 миллиардов долларов). Кейнс оценил репарационную нагрузку в 40 миллиардов долларов: эта сумма в три раза превосходила весь предвоенный годовой доход германского рейха и находилась за всякими пределами платежеспособности побежденной Германии (102). Кейнс не скрывал своего негодования — представленные суммы были откровенно абсурдными.
Но победоносная публика питала надежды совершенно иного рода: британцы оценивали свои притязания в 120 миллиардов долларов, а французы мечтали о фантастической мзде в 220 миллиардов (103). Перед такой разгоряченной аудиторией, мстительно жаждавшей карающей дани. Ллойд Джордж и французский премьер-министр Клемансо, главные представители Британии и Франции на переговорах, едва ли могли показаться дома с добычей всего» в 40 миллионов долларов без риска политического линчевания. Тогда Ллойд Джордж придумал очень мудрый выход — оставить сумму неназванной и предоставить ее окончательное определение комиссии экспертов, которая должна будет выдать результат через два года, к маю 1921 года. Эту взрывчатую смесь в текст договора ловко вставил Джон Фостер Даллес — нью-йоркский адвокат, вращавшийся в высших сферах, — в форме печально известной 231-й статьи, вошедшей в историю под названием «вопроса о виновниках войны» (Kriegsschuldfrage). Согласно этой статье Германия была принуждена принять на себя всю ответственность и, таким образом, подписать «чек на предъявителя» «за причинение всех потерь и ущерба, понесенных союзными державами и их народами, вследствие войны, навязанной им агрессией со стороны Германии».
Общая сумма добычи, которую предполагали отнять у Германии, была победителями эмпирически разделена следующим образом: 50 процентов Франции, 30 процентов Британии и 20 процентов остальным, менее пострадавшим и менее значимым союзникам (104).
Послужив своей цели, приманка из четырнадцати пунктов была разорвана и выброшена в мусорную корзину. Глашатай и автор изложенных в них принципов Вильсон, словно дешевые часы, которые однажды слишком сильно завели, а потом выбросили, судорожно «потикал» и сломался: в Париже президент серьезно заболел. Он клялся, что не будет никаких аннексий, однако молча согласился на оккупацию Германии союзниками; он обещал, что не будет никаких компенсаций, но согласился на односторонние репарации. Он клялся выкорчевать «тайную дипломатию» и спокойно наблюдал, как его союзники именно таким способом цементируют договор: когда германская делегация в конце апреля прибыла в Париж, чтобы 7 мая 1919 года ознакомиться с содержанием, Ллойд Джордж, спотыкаясь, зачитал текст, который ни он, ни другие полномочные представители союзников до этого ни разу не видели в законченном виде (105). Все они яростно спорили и торговались, но рука, компактно записавшая итог этой склоки, так и осталась скрытой.
Когда до немцев дошла суть представленного им договора, они буквально онемели. Потом, в какой-то степени собравшись с духом, они пригласили своего шефа, министра иностранных дел графа Ульриха фон Брокдорф-Ранцау — того самого, которого в 1917 году одурачил Парвус Гельфанд*,
* См. главу 1.
— с тем чтобы он выступил с дипломатическим официальным протестом: в своей длинной речи Брокдорф пожаловался на «нарушение договоренностей, подписанных в условиях перемирия. Желая оскорбить своих слушателей, Брокдорф говорил сидя» (106).
В Берлине депутаты рейхстага (парламента) встретили весть о договоре ревом страшного недовольства. В самом же Версале германские дипломатические представители выступили с контрпредложением: в мастерски составленном ответе объемом 443 страницы, отредактированном в соответствии с первоначальным вильсоновским проектом, один за другим отвергались все статьи договора: Германия предложила ограничить размер репарации 25 миллиардами долларов, «а большая часть территориальных изменений была отвергнута, за исключением тех, необходимость которых основана на самоопределении» (чем была подтверждена точка зрения Вильсона) (107). Германская сторона привлекла для обоснования своей позиции даже старейшину социологии Макса Вебера, так же как сделал это Ленин несколько лет назад, заявив, что война была грехом всех держав (108).
Но союзники были непоколебимы: Германии, как единственной виновнице всех жестокостей войны, был предъявлен пятидневный ультиматум, коим предписывалось принять условия договора под угрозой военного вторжения. Для того чтобы не ставить свою подпись под таким Schandefrieden (позорным миром), первое веймарское правительство, руководимое социалистом Шейдеманом, в полном составе подало в отставку, не просуществовав и четырех месяцев. В отчаянном порыве оскорбленных патриотических чувств 21 июня экипажи германского флота, запертого в бухте Скапа-Флоу у Оркнейских островов, начали топить 400 тысяч тонн ценного груза и потеряли десять моряков от открытого в ответ на эти действия огня британцев (109). В Берлине основную тяжесть непопулярного решения принял на себя все тот же Матиас Эрцбергер: в ноябре он подписал унизительное перемирие, теперь же в качестве министра финансов нового кабинета он взял на себя обязанность завернуть последнюю гайку в этой конструкции. Он с вызовом предложил своим твердолобым парламентским оппонентам — противникам ратификации договора — возглавить правительство и снова вступить в войну. Оппоненты мгновенно ретировались перед такой перспективой, а генерал Гренер уверил рейхспрезидента Эберта, что успокоит«(взбешенную) армию. Таким парламентским маневром, призванным спасти честь патриотов и дать возможность прагматикам ратифицировать договор, этот последний 23 июня был принят, и Германия избежала оккупации союзниками (110).
Что же касается территориальных изменений, то здесь в договоре содержались два важных указания. Первое касалось польского коридора: Франция хотела отдать Восточную Пруссию Польше, но составители договора остановились на более хитром решении, согласно которому Восточную Пруссию должен был пересекать коридор, связывающий Польшу с Северным морем через порт вольного города Данцига, а образовавшийся германский анклав предполагалось передать под международную опеку. Таким образом, коридор отделил от немецкого отечества значительный кусок территории Германии. Как хитроумное приспособление для постоянного разжигания тлеющих этнических, территориальных и политических конфликтов, это решение оказалось весьма и весьма эффективным: действительно, именно здесь был спущен курок следующей войны*.
* См. главу 5
Второе положение о территориях касалось положения Рейнской области: Рейнская область и пятидесятикилометровая зона вдоль правого берега реки подлежали постоянной демилитаризации, и любое нарушение этого положения могло рассматриваться как враждебный акт со стороны государства, подписавшего договор. Данным условием определялось, что все германские войска должны быть навечно выведены из Рейнской области. А все фортификационные сооружения демонтированы. «Это было самое важное положение Версальского договора, ибо оно подставляло становой хребет немецкой способности вести войну под неминуемый и скорый удар французов» (111). Французским войскам было дано право оккупировать зону в течение пятнадцати лет.
Нависая, подобно двум тюремщикам, на флангах скованного по рукам и ногам гиганта (112), новоявленные «творения» Версаля — Польша и Чехословакия — внимательно надзирали над Германией, которая к тому же лишилась своих вооруженных сил, так как численность кадровой армии по условиям договора не должна была превышать ста тысяч человек. Страна была также лишена большинства своих шахт; население сократилось на 6,5 миллиона человек (10 процентов от общей численности) (113), а 2,4 миллиона погибли во время войны; Германия осталась без торгового флота и колоний; территория страны уменьшилась на 13 процентов; запасы железной руды сократились на 75 процентов, добыча угля упала на 26 процентов, производство чугуна и стали уменьшилось на 44 и 38 процентов соответственно (114); помимо этого, Германию «обязали выделять часть производственных мощностей на строительство кораблей для союзников и на добычу угля для Франции» (115).
К тому времени, когда Германия согласилась ратифицировать договор, Кейнс уже в сильнейшем негодовании покинул конференцию, огорченный положением о пенсионных выплатах — «одним из серьезнейших проявлений политической глупости, — жаловался он, — за какую когда-либо несли ответственность наши государственные деятели» (116). Это было положение, источник которого Кейнс не мог разгласить, ибо то была хитрость его близкого друга Сматса (117).
Когда наконец в мае 1921 года был определен счет, Германию попросили уплатить в виде регулярных взносов в течение 37 лет 34 миллиарда долларов: это в два с половиной раза превышало годовой доход Германии за 1913 год и в десять раз превышало размер контрибуции, наложенной Германией на Францию в 1871 году. Кейнс осудил предположение о том. что такую сумму можно, пользуясь торговыми излишками, получить от ослабленного рейха в условиях окружения конкурентами. После тщательного подсчета стоимости всех германских активов он предложил ограничить размер репараций 10 миллиардами долларов (то есть 75 процентами чистого годового дохода Германии за 1913 год) с рассрочкой на несколько десятилетий (118)
Притом что союзники в ходе блокады уже убили 800 тысяч мирных жителей Германии и погубили I миллион голов скот. Британия, шантажируя Веймарскую республику возобновленном убийств, заставила Германию подписать унизительный мирный договор. 28 июня 1919 года, ровно через пять лет после того, как Гаврило Принцип убил эрцгерцога Фердинанда, доктор Иоганнес Белль, министр транспорта во втором правительстве Веймарской республики, сопровождаемый министром иностранных дел Мюллером, склонился над договором, чтобы подписать его, но чернила в ручке застыли и свернулись, словно кровь доктора Фауста. Стоявший рядом молчаливый американский представитель Эдвард Хауз протянул Беллю свою ручку (119).
Только после этого была снята блокада и союзники разрешили судам, везущим продовольствие, войти в германские порты.
Хотя, вероятно, виртуозность и «доброе сердце» Кейнса пропали даром, он все лее был исполнен решимости не лишать своих буржуазных почитателей очередного «классического труда», навеянного свежими парижскими событиями. Такой труд он торопливо написал зимой 1919 года, озаглавив его «Экономические последствия мира». Эта книга, мгновенно разошедшаяся стотысячным тиражом и переведенная на одиннадцать языков, поведала о беспощадной и самодовольной слабости к техническим и процедурным деталям, представила читателю едкие психологические портреты, попеременно рисующие то пряжку на ботинке Клемансо, то дергающуюся шею Вильсона, то козлиную бесцельность Ллойда Джорджа. Договор, вывел свое нелицеприятное заключение Кейнс, будучи грубым, жестоким и несправедливым, непременно породит ужасные возмущения.
Книга стала рождественским подарком, от которого ни за что не смогли бы отказаться представители образованного среднего класса в своем периодически возникающем и добросовестном рвении быть в курсе международных дел. В то же самое время это была такая книга, которая сладко нашептывала то, что эти образованные, но вечно загоняемые в туник люди хотели услышать: то были истории о достойной сожаления близорукости, омраченной способности к суждению и злонамеренных просчетах стареющих драчунов, вынужденных решать задачи более величественные, чем они сами; истории, мораль которых заключалась в том, что отвратительные деяния всегда совершаются и результате пагубных ошибок. Нет нужды говорить, что опус Кейнса, как, впрочем, и нес проявления гак называемого просвещенного консерватизма, ни в коем случае не оросил вызов текущему состоянию общественных и политических дел, — лучшим выходом, по мнению Кейнса, стала бы поддержка Веймарской республики, которая, в конце концов, сама была порождением Версаля. Кейнс призвал все стороны и партии к умеренности. Итак, он сыграл безопасную игру и выбрал «промежуточную дорогу», перечислив в заключении книги альтернативы Версальскому договор)7, каждая из которых неизменно оказывалась хуже существующего положения. Интересно, что это «умиротворяющее» напутствие предвосхитило вкус той игры, которую британцы затеяли в тридцатые годы против всего остального мирового сообщества, подталкивая Гитлера к войне*.
* См. главу 5
Согласно схеме этой игры, Советскую Россию изображали как «гибельного врага на Востоке», на которого Британия неожиданно натравит ошеломленную Германию, с одной стороны, гонимую вечным страхом перед коммунистической Россией, а с другой — непомерным презрением к своим европейским соседям.
Нынешнее правительство Германии выступает за германское единство больше чем кто бы то ни было... Победа [коммунизма] в Германии вполне могла бы стать прелюдией к мировой революции; она... привела бы к заключению страшного союза Германии и России; она перечеркнет все надежды, питаемые финансовыми и экономическими статьями мирного договора... Но с другой стороны, победа реакции в Германии... возродившейся из пепла космополитического милитаризма... о\-дет рассматриваться всеми как угроза безопасности в Европе и большая опасность для плодов победы, скрепленной мирным договором... Гак давайте же поощрим Германию и поможем ей занять достойное место в Европе, чтобы страна эта могла стать созидателем и организатором процветания и богатства... (120)
Немцам книга Кейнса в целом пришлась по вкусу.
Внешне честное и откровенное самообвинение. прозвучавшее из уст видного представителя британского лагеря, не могло, в какой-то степени не усмирить задетую германскую гордость; большие надежды были возложены на книгу, которая своим воодушевляющим оптимизмом должна была привести в движение «силы воображения», столь необходимые для преодоления «мертвого сезона в западных делах» (121).
На самом-то деле «мертвый сезон», однако, не помешал Кейнсу сразу же беззаботно заняться спекуляциями на рейхсмарке бедной «поверженной» Германии: играя на понижение, он продавал марки и скупал доллары, внося свой посильный вклад в совершавшееся убийство. Правда, в мае 1920 года падение курса немецкой валюты временно приостановилось: на этом Кейнс потерял 13 тысяч фунтов стерлингов. Авторского гонорара и аванса, выданного издательством «Макмиллан» в сумме 1500 фунтов, оказалось недостаточно для возмещения проигрыша; поставив на карту свое доброе имя и репутацию, Кейнс сумел добиться отсрочки платежа по кредитам, так как директор банка знал его как весьма известную личность (122).
Мяч был теперь на поле Соединенных Штатов, которые выдали союзникам кредиты на общую сумму 10 миллиардов долларов, 40 процентов которых приходилось на долю британцев. Хотя Британия и сама была военным кредитором, но основная часть ее ссуд, выданных Франции, России и Италии (суммарно около 90 процентов), была весьма низкого качества; само собой понятно, что на мирной конференции Кейнс предложил в качестве радикального средства исцеления финансового недуга полное списание этих межсоюзнических долгов (123). Но Америка, решив не отказываться от своих законных требований, решила вытащить ноги из европейского болота. В ходе двух последовавших друг за другом голосований в американском сенате (ноябрь 1919-го и март 1920 года) инспирированный сенатором Генри Кэботом Лоджем заговор принес свои плоды — США саботировали мирный договор, предоставив Франции и Британии самим улаживать дела со своим немецким соседом. 25 августа 1921 года Америка заключила с Германией отдельный договор, подтвердивший гарантии выплаты Соединенным Штатам косвенных репараций.
Торпедировав договор, Америка не только преднамеренно сбросила на плечи Британии и Франции тяжкое бремя улаживания деликатных репарационных вопросов, но и также осознанно аннулировала de facto заключенный в 1919 году трехсторонний договор между Америкой, Британией и Францией, призванный защитить последнюю «в случае неспровоцированной агрессии со стороны Германии» (124).
Вильсон, этот старый заржавленный рупор столь многих пустых обещаний, Вильсон, который в 1916 году клялся, что не допустит вступления Америки в войну, перенес тромбоз во время своей предвыборной поездки по штатам от Канзас-Сити до Такомы в начале 1920 года, которую он предпринял для того, чтобы собрать голоса в пользу активного участия Америки в послевоенном устройстве Европы. Президентского кресла Вильсон лишился в 1921 году. Выступая в Омахе, Вильсон, как и многие другие «умеренные», говорил о том, что парижский договор посеял семена «следующей, куда более ужасной войны» (125).
Но «четырнадцать пунктов», которыми Германию заманили в ловушку и соблазнили на капитуляцию, не пропали даром.
Торстейн Веблен (1857-1929) был не просто социологом (гениальнейшим на Западе), он был, кроме того, отважным первооткрывателем.
Незадолго до наступления нового столетия он отправился в дальнюю экспедицию, имевшую целью познание эволюционных законов, управляющих жизнью человеческих муравейников. Своими исследованиями он занимался с холодной отчужденной тщательностью настоящего энтомолога. Но поскольку человеческие существа в некоторых критически важных аспектах отличаются от насекомых, у Веблена возникли значительные методические трудности: как сделать поправку на несколько форм человеческого стремления к объединению в агрегаты? Подобно разнообразным членистоногим, люди прибегают к обману, ведут войны, усердно трудятся на благо своего «дома» и с благоговейным трепетом служат своей «матке» — до этого момента уподобление людей муравьям представляется вполне оправданным. Но есть такие вещи, к которым это уподобление неприложимо, — люди делают то, чего никогда не делают насекомые: люди молятся и морально деградируют, а муравьи — нет. Почему?
Веблен отчетливо осознал, что существует целый ряд проявлений человеческой деятельности, которые не имеют соответствий в животном царстве, ограниченном потребностями выживания, умения и организации. Но эти проявления суть настолько уникальные и поразительно человеческие, что их необходимо в той или иной форме принимать в расчет. Что, например, можно сказать об охоте на ведьм, религиозном поклонении, массовом самопожертвовании и пышных имперских церемониях? Кто первым все это придумал и зачем? Веблен рассудил, что истоки всех этих коллективных ритуалов прячутся в каких-то затерянных лагунах общественного бытия и вот эти-то лагуны и следовало открыть. И корабль Веблена, пока он сидел в тиши своего кабинета и каллиграфическим почерком описывал свое путешествие яркими фиолетовыми чернилами, упорно плыл вперед. Наконец бушприт уперся во что-то твердое и основательное. Веблен добрался до рифа «оккультной деятельности». Не имея ни сил, ни возможности пройти сквозь это препятствие, он тем не менее в одиночку с какой-то одержимостью обходил его, держась близко к рифу, — слишком напуганный, чтобы ступить на него, но слишком зачарованный, чтобы потерять его из виду.
Нельзя призывать к недооценке оккультной деятельности [явный рок, национальный гений или рука провидения]... но, учитывая, что оккультные и подобные им действия всегда являются скрытыми пружинами, надо также иметь в виду, что они по самой своей природе и должны быть скрытыми, а осязаемые виды деятельности, посредством которых проявляется движущая сила скрытых пружин, должны быть, следовательно, достаточными для самостоятельной активности без реальной помощи со стороны скрытых сил; действие последних проявляется только силой магического влияния (126).
В 1915 году Веблен вернулся из виртуального путешествия в германский муравейник. Знаменитая культура фатерланда, на языке которой он бегло читал, не была ему чужда. Несмотря на то что он, как американец иностранного происхождения, был сыном трех миров — сердце его принадлежало Норвегии, разум Америке, а дух морю, — по стилю, образованию, методу и эрудиции Веблен был «немцем», типичным солидным германским ученым.
Но возрождение в империи Вильгельма II «феодального идеала», «надменная напыщенность» и «хищническое правление тевтонских завоевателей» вызвали у Веблена такое острое неудобство, что к концу исследования этот дискомфорт превратился в чувство полного отвращения (127). Как я уже говорил выше, Веблен был уверен, что западному сообществу следует опасаться смеси немецкой воинственной чванливости и высочайшего уровня технического развития (128). Но помимо высказанной политической озабоченности Веблен открыл в складках одежд германского общества глубоко спрятанные под тонким покровом пруссачества тайные пружины коллективного движения. Нечто, чье независимое смещение в определенных условиях и под влиянием «одаренной личности» могло набрать достаточно сил для того, чтобы охватить весь социальный организм Германии и превратить его в нечто совершенно иное, преобразив до неузнаваемости. Возможно вспомнив о поразительном феномене анабаптизма, отважный капитан Веблен дал следующее описание уникальных категорий «отдаренных» типов, а также описание их возможных деяний под влиянием этого скрытого источника:
В успешном уходе от действительности в царство веры... будет возможно увидеть, что любое такое новшество или аберрантная схема обычаев, привычек и стиля мышления, касающегося сверхъестественного, неизбежно начинает возвышаться как своего рода аффект небольшой группы индивидов, каковые — и это можно допустить с большой долей уверенности — оказываются в психологических рамках, благоприятствующих новому стилю мышления; к этому упомянутые индивиды принуждаются дисциплиной — физической или духовной, а скорее, и той и другой, причем дисциплина эта не укладывается в рамки ранее принятых взглядов на такие вещи. Обычно все, кроме самих новообращенных, считают таких пионеров царства сверхъестественного исключительными или чудаковатыми людьми, особо одаренными личностями или даже личностями, пораженными патологическими идиосинкразиями и подверженными противоестественным влияниям... Получающийся в результате вариант культа со временем будет находить все больше последователей, особенно в случае, если внешняя дисциплина общества такова, что предрасполагает изменение стиля мышления значительного числа людей в направлении, определенным новым религиозным представлением. И если этот новый вариант веры окажется достаточно удачливым в том смысле, что совпадет по духу с текущими изменениями обыденной жизни, то узкая группа прозелитов разрастется до масштабов устрашающего всенародного религиозного движения, обретет всеобщее доверие и станет оракулом, изрекающим истинный символ веры. Quid ab omnibus, quid unique creditur, credendum est. Именно так многие встанут в ряды последователей новых религиозных представлений, это будут те, кто никогда не смог бы ни при каких обстоятельствах спрясть ту же пряжу из собственной шерсти; более того, этот новый вариант слепой веры может со временем вытеснить первых прозелитов родительского культа, из которого произойдет народная вера (129).
Заключая свой труд, Веблен не смог обойтись без того, чтобы набросать физиогномический портрет такого немецкого аберрантного типа, каковые периодически возвещали «из бездн» о подобных религиозных пробуждениях.
Нравственно изуродованные личности... а в особенности те из них, кто прошел школу особых классовых традиций и предрасположен воспитанием в духе особых классовых интересов, легко увидят достоинства и выгоды воинственных мероприятий и будут всячески оживлять традиции национальной вражды. Патриотизм, право силы и привилегированность сходятся, становясь тривиальными привычными истинами. Там, где случается, что индивид, одаренный непомерно раздутой врожденной основой такого характера, оказывается в то же время в ситуации, благоприятствующей развитию свирепой мегаломании, и, кроме того, обретает неограниченную безответственную власть и истинные привилегии, потворствующие его врожденным идиосинкразиям, то его склонности могут приобрести популярность, стать модными и при надлежащем упорстве и умелом управлении пронизать все сферы обыденной жизни до такой степени, что все население будет брошено в сети восторженно-агрессивных настроений (130).
На дворе стоял 1915 год, но Веблену уже грезились Добровольческий корпус, Юнгер и многое другое, им подобное.
Бывший до 1914 года убежденным пацифистом, Веблен, к полному недоумению всех его коллег и друзей, резко изменил свои взгляды в 1917 году, когда Америка вступила в войну. Прикрывая свое одобрение действий администрации США завесой молчания и множества оговорок (131), он в заключительных главах вышедшего в 1917 году сочинения «The Nature of Peace and the Terms of its Perpetuation» («Природа мира и условия его длительного сохранения») выдвинул предложения, касающиеся длительного и устойчивого поддержания послевоенного мира.
По Веблену, Великая война дала Западу возможность избавиться от своего застарелого недуга. — династического духа, каковым — из всех прочих стран, по словам Веблена, — Германия была поражена в патологической степени.
Веблен убежденно настаивал на том, что с германским династическим духом, вредоносность которого обусловлена его непомерным, фанатичным и непредсказуемым раздуванием, невозможен никакой компромисс. Этот дух следовало вырвать целиком — с корнями и всеми побегами. Немецкий народ, добавлял Веблен, склонен к доброте отнюдь не меньше, чем его остальные европейские соседи, но длительное и прискорбное приучение его к общепринятой схеме феодальной верности старшему, придало его коллективному разуму наклонность к звериному патриотизму, каковой «несовместим с сущностью человеческого бытия» (132). После окончания войны Германии предстоит отучиться от столь архаичных предубеждений. Средством, которое, по его мнению, могло сцементировать мирный союз западных народов, могло стать, как он сам выражался, «слияние путем нейтрализации». Это означало создание Лиги Наций, деятельность которой должны будут направлять Британия и Америка, — Веблен признавал только эти две страны на долгие времена столпами поддержания мира во всем мире, несмотря на серьезные недостатки их несправедливо устроенных денежных систем. Допущенная в Лигу Наций «на правах равного» Германия должна сама отвергнуть монархию и воспитать из своих граждан «равных перед законом и не расставленных по ступеням жесткой иерархии людей» (133).
Веблен заклинал государственных деятелей Запада, в случае если они одержат победу, не подвергать Германию торговому бойкоту — не запускать традиционный механизм возбуждения национальной вражды. «Народ, подчинявшийся потерпевшим поражение правителям, — писал он, — должен рассматриваться не как побежденный враг, но как сотоварищ, переживающий незаслуженные несчастья, обрушенные на его голову истинными виновниками — его бывшими правителями» (134). Далее следовал список директивных указаний на случай поражения Германии: (1) уничтожение имперских государственных учреждений, (2) уничтожение всего военного снаряжения и вооружений, (3) списание всех внешних долгов Германии, (4) признание Лигой Наций всех долгов и равное и справедливое их распределение среди всех членов Лиги, как победителей, так и побежденных, и (5) выплата индивидуального единовременного возмещения ущерба всем гражданским лицам, находившимся на территориях, подвергшихся вторжению. Он надеялся, что Британия, в чьих руках «лучше всего оставить» контроль над морскими коммуникациями (135), и Америка, «около которой все миролюбивые народы должны собраться, как вокруг пчелиной матки» (136), смогут точно соблюсти эти условия. В 1917 году Веблен, как кажется, верил в добрые намерения и миссионерское призвание морских держав.
Однако последний отрывок, несмотря на предложенный в нем безупречный механизм реализации, был скорее плодом благих пожеланий, нежели бесстрастных размышлений.
Англосаксонских финансовых воротил и ту несправедливость, на которой зиждилось их процветание, Веблен ненавидел не меньше, чем немецких бездельничающих юнкеров. И когда русские коммунисты штурмовали Зимний дворец в Петербурге, сердце Веблена воспламенилось — он с восторгом воспринял большевистский переворот в ноябре 1917 года.
Казалось, что в ленинской России надежды Веблена смогут найти свое конкретное выражение, свое окончательное лицо: обетованная земля без помещиков и офицерской касты, где машины будут работать на полную мощность под грамотным наблюдением строго разграниченных «советов инженеров» (137).
Короче, это будет рай на земле. Несмотря на то что Веблен был неутомимым путешественником, он так и не посетил Россию и не увидел воочию советскую утопию; он больше полагался на чтение легенд, рассказываемых красными энтузиастами, восхищенными тысячами чудес мифического евразийского царства социального равенства.
«Большевизм, — писал Веблен в 1919 году, — является революционным по своей сути. Его цель — перенесение демократии и власти большинства в область промышленности и индустрии. Следовательно, большевизм — это угроза установившемуся порядку. Поэтому его обвиняют в угрозе по отношению к частной собственности, бизнесу, промышленности, государству и Церкви, закону и нравственности, цивилизации и вообще всему человечеству» (138).
Этого было достаточно для того, чтобы отправить еретика и иконоборца такого калибра в лагерь красных. К концу войны Веблен выбрал свою сторону баррикады и свои знамена.
В 1920 году журнал «Political Science Quarterly» обратился к нему с просьбой прокомментировать новую библию либералов — бестселлер Кейнса о мирной конференции.
Едва ли кто-нибудь заметил, что этот комментарий капитана Веблена был подлинным шедевром вылепленной им политической экономии.
Отбросив формальности, Веблен буквально стер в порошок трактат Кейнса in toto. «Широкая популярность книги. — писал Веблен, — является в действительности коммерческим эхом превалирующего отношения мыслящих людей к тому же диапазону проблем. Отношения людей, привыкших принимать политические документы по их номинальной стой-мости... Кейнс воспринимает договор как... окончательное установление, а не как стратегический исходный пункт дальнейшего политического торга и продолжения войны~ (139).
Совершенно непростительно, утверждал Веблен. для такого занимавшего столь высокое положение специалиста, как Кейнс, оказаться гак явно неспособным распознать до очевидности ясную природу жалкой пантомимы, разыгранной в Версале. Прикрываясь «ширмой дипломатического пустословия государственные мужи возвели весьма расчетливо сконструированное здание, упоминания об опорных точках которого Кейнс, превыше всего стремившийся, подобно другим уважаемым публицистам, отразить «банальное отношение мыслящих граждан», довольно успешно избегает.
Главный аргумент, который Веблен теперь готов представить, состоит из трех утверждений: (1) тезиса, (2) предсказания и (3) заключительного рассуждения.
1. Тезис Веблена. «Центральным и основополагающим содержанием Договора является не записанная в нем статья, согласно которой правительства западных держав объединяются ради одной цели — подавления и удушения Советской России... Можно сказать, что это та главная канва, на которой был затем написан текст договора» (140). Веблен разрывает свое временное интеллектуальное перемирие с западным истеблишментом и возвращается к неизменной своей оппозиции капиталистической олигархии, решив на этот раз драться до конца. Все еще находясь в это время на гребне своего романтического отношения к большевизму, он вновь заявляет, что коммунистическая Россия является угрозой праздной частной собственности, то есть опасным противником, в чьи намерения входит уничтожение непропорционально высоких рент, основанных на частной собственности и финансах. Следовательно, продолжал Веблен, только скорое и полное уничтожение большевизма может гарантировать мирную жизнь деловым (плутократическим) демократиям Запада.
2. Предсказание. Пессимизм, потрясение и моральное негодование по поводу статей и положений Версальского договора, которые, со времени выхода в свет книги Кейнса, стали нравственным долгом каждого, кто стремился сохранить «либеральную позу», составили в итоге весьма избыточную аффектацию, говорил Веблен, ибо «условия, касающиеся германских компенсационных выплат», выдавали скорее «заметную снисходительность, достигающую степени заранее обдуманной и обсужденной небрежности». Другими словами, вся эта репарационная фальсификация была в действительности «дипломатическим блефом, рассчитанным на то, чтобы выиграть время, отвлечь внимание и заставить всех потенциально недовольных проявлять терпение на тот период, который потребуется для восстановления Германии и создания в ней реакционного режима, то есть для воздвижения бастиона против большевизма» (141). Хитроумный план не фиксировать условия германских выплат, предложенный британскими представителями на Версальской конференции, должен был, по мысли его авторов, вызвать целый водоворот «базарной торговли, взаимных контрпретензий и бесконечных переговоров по улаживанию возникших противоречий», в хаосе этого водоворота «Германия не будет ослаблена до такой степени, что не сможет помогать имперскому истеблишменту бороться с большевизмом в внешней политике и с радикализмом у себя дома» (142). Итак, Версальский договор по самой своей сути был не чем иным, как превосходно сконструированной ловушкой, которая оставляла в неприкосновенности правящий класс Германии — хранителя реакции, — не исцелив его от феодальной болезни, в то время как страдания и возмущение низших слоев общества — непосредственной жертвы репарационного кровопускания — поставят столько «радикально настроенного» пушечного мяса, сколько потребуется оставшимся неприкосновенными юнкерам для восстановления реакционного антибольшевистского режима.
3. Заключительное рассуждение. Что дало возможность разоблачить заговор союзников? Основываясь на своих рекомендациях 1917 года, Веблен вывел, что «условия договора умело позволили обойти любые меры, которые предусматривали бы конфискацию частной собственности». «Нет никакого разумного объяснения, за исключением интересов праздных собственников, — продолжал он, — того, почему договор не мог быть обеспечен полным отказом от возмещения германского военного долга, имперского, государственного и муниципального, с тем чтобы направить эту большую часть германских доходов на благо тех, кто действительно пострадал от немецкой агрессии. Точно так же ничто, кроме вышеупомянутых интересов, не мешало полной конфискации германской собственности, в том размере, в каком эта собственность была обеспечена гарантиями и удерживалась праздными собственниками, чья вина в развязывании войны не подлежит никакому сомнению» (143).
Рычаги управления современными демократиями приводятся в движение не министерствами, а воротилами финансовой сети. Финансовая мощь капиталистического режима рушится ровно в тот момент, когда портфель инструментов ее обеспечения — облигации, государственные ценные бумаги, дебентуры, наличные средства и все подобные титулы собственности — переходит в иностранные руки... Такая тотальная конфискация, которая подорвала бы власть и могущество германских праздных собственников, условиями Версальского договора не предусматривалась, и это было неслучайно. Таким образом, природа версальских дипломатических ухищрений выявила, что «государственные деятели победивших держав приняли сторону германских праздных собственников и выступили против подчиненного им населения» (144).
Отсюда следует, что все положения договора, касавшиеся разоружения и компенсаций, будут саботироваться под прикрытием дипломатического суесловия и пустопорожних перепалок, которые должны будут стать столь длительными и невразумительными, чтобы вызвать отвращение ни о чем не подозревающей публики, каковая неизбежно должна потерять всякий интерес к этому предмету. Действительно, скоро мы увидим*,
* См. главу 3.
как Германия начала всерьез перевооружаться с тайной помощью России уже в начале двадцатых годов, в то время как уже к 1932 году бремя репараций станет «очень незначительным» (145). «В действительности, — заключает Веблен, — меры, которые были до сих пор приняты во исполнение временных условий этого мирного договора, придают налет фантастичности картине, нарисованной господином Кейнсом по этому поводу» (146).
В целом тезис Веблена был, конечно, неверен: чего либеральные режимы Запада всегда опасались меньше всего, так это именно большевизма, который они втайне вскармливали и пестовали с его первых младенческих шагов, то есть с весны 1917 года. Веблен до конца твердо верил, что именно Германия была виновна в развязывании войны, когда в действительности, как было показано в предыдущей главе, прусский рейх был одурманенной жертвой мощнейшей осады, целиком и полностью срежессированной в Англии.
Что же касается заключительного рассуждения, то судьба германского финансового капитала, хитроумно включенного в международную валютную систему, обернулась катастрофической гиперинфляцией 1923 года*,
* См. главу 3.
оказалась куда более извилистой, нежели мог предвидеть Веблен в 1920 году, хотя окончательный вывод и попал точно в цель.
Но в том, что касалось заговорщической сути Версальского договора, Веблен оказался истинным провидцем: он высказал три мнения: (1) духовно Германия склонна к периодическим рецидивам зловещего сверхъестественного фанатизма; (2) мошеннические репарации были придуманы только лишь для того, чтобы как можно больнее ударить простых немцев; (3) династические германские бездельники, то есть истинные правители страны, были союзниками полностью избавлены от каких бы то ни было карательных санкций. Отсюда Веблен мог вывести, что Версальский договор заключал в себе сложную манипуляцию положением Германии — манипуляцию, в результате выполнения которой следовало ожидать движения, воодушевленного «свирепой мегаломанией», движения, призванного (1) использовать народное недовольство, провоцируя и разжигая внутри страны радикализм, и (2) достигнуть под знаком военных приготовлений и развязывания войны взаимопонимания с капиталистическими и военными элитами. Острие атаки будет очень удобно направлено против заранее избранного врага — против большевизма. В обзоре Веблена предсказан приход нацизма как вылепленного по заранее заготовленному сценарию избавителя обездоленных и униженных немецких народных масс и как созданного Европой антикоммунистического бастиона. Версаль был неописуемой фальшивкой, жуткой фальсификацией. Таким образом, Веблен пророчил (ни больше ни меньше) (1) религиозную природу нацизма, (2) реакционное появление гитлеризма и (3) операцию «Барбаросса», германское вторжение в Россию 22 июня 1941 года (выражаясь его словами: «подавление Советской России», «Германия... как оплот против большевизма»), более чем за двадцать лет до того, как эти события произошли в действительности.
Версальский договор отнюдь не был жалкой невнятицей или, скажем, «катастрофой наивысшего разряда» (137), во что не переставая, изо всех сил старались уверить поклонников Кейнса; Версальский договор не был случайной прелюдией Второй мировой войны, он был ее осознанным планом.
Если бы все эти романтические истории о большевизме не затуманивали взор Веблена, то этот благородный северный Дон Кихот разглядел бы, что Версаль нацелен не на Москву, а на саму Германию; нацелен, говоря другими словами, на разжигание колоссального пожара, в огне которого Германия, снова зажатая с двух сторон фронтами, будет выжжена дотла и разделена надвое как раз по разделительной линии — что и случилось в итоге Второй мировой войны.