Матьюз принял меня очень любезно. Не стал долго расспрашивать, удовольствовавшись, очевидно, рекомендацией зятя и представленной мною на английском языке литературной продукцией. Он повел меня к заведовавшему отделом иностранных дел, в который я предназначался, Максу Вейзу. Это был очень умный, талантливый публицист и редактор. К великому моему удивлению, возглавляя Отдел иностранных дел, Вейз не знал ни одного иностранного языка. Так как наш разговор осложнялся недостаточным знанием мною английского, Вейз пригласил в свой кабинет заведовавшую в его Отделе помощницами редакторов (так называемыми, Researchers) Манон Голэн. Она во всяком случае понимала русскую {204} речь, которую изучала в Школе восточных наук в Париже и усовершенствовала за годы, что жила с отцом в Риге.
Разговор с Вейзом был тоже непродолжителен. Мне сказали, что я приглашаюсь на постоянную работу, - о том же, когда приступить к ней и на каких условиях, мне предстоит дополнительно условиться с Матьюзом. Вторая беседа с последним была короче первой. Узнав, что я не связан никакими обязательствами и готов начать работу хоть сейчас, Матьюз предложил начать ее на следующий день после приближавшегося дня Американской независимости, то есть 5 июля.
Имея, однако, в прошлом опыт Корнела и Боулдера, я осведомился у сведущих лиц, означает ли письмо Матьюза, подтверждавшее условия приглашения, обязательство для Тайм предоставить и соответственно оплатить работу в течение года? Мне разъяснили: нисколько! Обязательство Тайм условное: если между Тайм и мной сохранятся мир и лад, или иначе - поскольку между нами будет царить согласие в понимании и выполнении моих обязанностей.
Вероятно эта перспектива питала подсознательно мою неуверенность в прочности моего положения, которая не покидала меня в течение всего моего пребывания в журнале, если не считать последних лет. Прибавлю, что всё время считал себя и не совсем подходящим для Тайм. Мне был чужд своеобразный язык журнала и было непривычно оживлять изложение анекдотами или, так называемой, красочностью. Мои писания были вообще более отвлеченны и суше, менее доступны по содержанию и форме, чем обычно печатаемый в Тайм материал. Поэтому я считал себя небесполезным для журнала, но не необходимым для него, - своеобразным излишеством, от которого Тайм может и отказаться без заметного для себя ущерба.
Практически получилось совсем иное. Я пережил в Тайме двух главных редакторов, добровольно покинувших журнал, и самого его создателя, - Люс скончался в более молодом возрасте, чем я был тогда. Правда, с 75 лет я остался в Тайм, сократив свои "присутственные дни" с пяти в неделю до двух с соответственным сокращением вознаграждения и лишением других преимуществ. И в нынешнем возрасте я нахожусь в Тайм, главным образом, как консультант, а не автор. Может быть, следует добавить к этому, что сравнительно с другими я очень медленно преуспевал материально и никак не продвигался в "чине" или звании. За отсутствием в списке работающих в Тайм звания эксперт или консультант, меня сопричислили к "редакторам-сотрудникам", каковым я значусь и по сей день.
О Тайм, как он возник в 1923 году, развился, окреп и стал ядром, вокруг которого образовался ряд других еженедельников со специальными заданиями: "Лайф", "Форум", "Форчюн", "Спорт иллюстрэйтед" и другие, в своей совокупности образовавших то, что стало именоваться "Империей Люса", имеется специальная литература. О Тайм и Люсе написаны увесистые книги иногда известными авторами и в большинстве случаев после того, как они {205} покинули Тайм, в котором занимали порой ответственные, а то и руководящие посты. Как правило, книги эти носили критический характер и часто сопровождались очень суровой оценкой. И только в 1968 году, через год после смерти Люса, появились одна за другой две книги: "Люс. Его Время (Тайм), Жизнь (Лайф) и Судьба (Форчюн)" Джона Коблера, много лет работавшего в Тайм и Лайф и лично находившегося в близком общении с Люсом и его женой. Это была биография Люса, но автору были предоставлены все архивы корпорации Тайм, - "неоценимая документация, без всяких ограничений для пользования ею", как отмечает автор. Другая книга это первый том задуманной еще Люсом "авторизованной" истории "Корпорации Тайм. По первоисточникам (Thе Intimate History) за 1923-1941". Написанная Робертом Эльсоном, за четверть века перебывавшим на самых ответственных постах в Тайм, Лайф и Форчюн, книга эта продукт десятилетнего труда нескольких архивистов, помощниц редакторов, редакторов и главного редактора Нортон-Тейлора. Следующая после 1941 года жизнедеятельность корпорации будет освещена во 2-м томе.
Обе книги вышли после того, как рукопись этой отослана была издателю, и автор мог сделать некоторые добавления лишь в корректуре. Предлагаемую книгу нельзя и сравнивать с названными книгами ни по заданию, ни по выполнению. Попав в Оксфорд, Люс намеревался изучать новейшую историю. Но тютор предостерег его, как сообщает Коблер: "мы считаем, что новейшая история кончилась на Реформации, после же нее все - слухи". И Люсу пришлось отступить от новейшей истории к XVIII веку. Тем не менее и Коблер, и авторизованная история Тайм преследуют объективно-наукообразную цель. Мои же воспоминания заведомо субъективны, не претендуют быть историей, а только личными впечатлениями и мнениями, обращенными преимущественно к русскому читателю в эмиграции и в СССР.
В Советском Союзе Тайм с самого начала воспринимался, как орган не только капиталистический, но и "контрреволюционный", "империалистический", обреченный на скорую гибель вместе с прочим "старым миром". Неудивительно поэтому, что советская власть многократно подвергала Тайм своим репрессиям или "санкциям" за дурное поведение: воспрещала распространение журнала, не допускала корреспондента Тайм в Советский Союз или, допустив, признавала его persona nongrata и предписывала немедленно покинуть страну, как это случилось с Дональдом Коннери с августа по 10 ноября 1962 года во время кубинских событий и с Израилем Шенкерем в начале 1964 года в "либеральное" правление того же Хрущева.
В мое задание никак не входит история Тайм или хотя бы одной стороны его разносторонней жизнедеятельности, - эта книга не научное обследование, как уже подчеркивалось. Моя задача - возможно полнее осведомить русского читателя о Тайм, каким я его видел за 23 года пребывания там.
{206} Следуя обыкновению американских журналистов, я в данном случае начну с конца или с заключительного вывода из моих впечатлений. Тайм - единственное частнохозяйственное или капиталистическое предприятие, в котором мне пришлось работать или служить когда бы то ни было и где бы то ни было, - в России, во Франции или в США. И оно оказалось во всяком случае не ниже и не хуже лучших, с которыми я был связан, - по добросовестности, по сравнительному отсутствию кумовства и интриг, по отношениям между начальством и подчиненными, по общей атмосфере.
Конечно, всякое бывало, и "сучки", и "задоринки" - не всё бывало идеально и безупречно, как то не было даже в таком замечательном учреждении, каким был Главный комитет Всероссийского Союза Городов в Москве, в котором я провел полтора года в
1915-1917 гг. в двух отделах: в редакции "Известий" под начальством покойного историка С. В. Бахрушина и в Экономическом отделе, вместе с Громаном, Череваниным, Поповым, Литошенко и Ясным, которыми ведал политический вдохновитель Отдела и всего Союза, будущий городской голова Москвы, Ник. Ив. Астров.
Мне в общем везло - повсюду условия работы были неплохи: в одних учреждениях было больше положительных, в других - меньше. Сравнивая мои "службы" в общественных учреждениях со службой в Тайм, не могу не признать, что общая атмосфера и личное ко мне, иностранцу, отношение в Тайм со стороны его руководителей и почти всех, с кем приходилось там общаться, было, если память мне не изменяет, едва ли не наилучшим. Не могу не упомянуть, хотя бы только по имени: Вейза, Гриффита, Фюрбрингера, Грунвольда, моего доброжелателя и друга Джемисона и не в столь высоких чинах секретаршу последнего Элизабет Уайт и прикомандированного к Организации Объединенных Наций приятеля моего, Фреда Груина.
Должен при этом оговориться: мой опыт был особый - он разнился от опыта других, работавших даже на более ответственных должностях, чем я, или дольше меня. Особенность положения объяснялась и возрастом, значительно превышавшим возраст всех сослуживцев, и недостаточным знанием английского языка и специфического языка Тайм. Оно диктовалось и тем, ради чего я был приглашен и как, к большому моему удовлетворению, "начальство" понимало мои обязанности. Только в порядке исключения мне намечали о чем писать. Так, например, меня в разное время просили - четыре раза - заготовить некролог Сталину, с указанием, кто, по-моему, может стать его преемником. И я трижды варьировал то же с одинаковым предсказанием, полностью оправдавшимся не в силу моего дара предвидения, а как естественный и логический вывод из сложившейся обстановки (Когда приближался конец властвования Хрущева и меня опять попросили "предсказать", кто заменит его, я дважды отказался назвать кого-либо, за отсутствием достаточных оснований к тому. Когда же, уступая настояниям, я назвал своим кандидатом Кириленко, я так же ошибся, как и все другие, утверждавшие, что Хрущева сменит Полянский или Подгорный.).
{207} Как правило, я писал о чем считал нужным. Никто меня не контролировал, хотя в первые годы за другим столом сидел, в одной комнате со мной, "старший", так именовавшийся сослуживец, не слишком много понимавший в советских и вообще русских делах. За всё время моего пребывания в Тайм никто никогда не указывал, в каком смысле или направлении желательно, чтобы я написал очередной "меморандум". Существовало как бы молчаливое соглашение или "неписаная конституция": я вправе и даже, как я понимал, обязан - писать, что хочу и как считаю нужным, а "они", то есть стоявшие надо мной, имеют право нисколько не считаться с тем, что я пишу и как думаю, даже не читать написанного.
Замечу тут же, что, хотя я получал, особенно вначале, много лестных отзывов от заведующих Отделом, я отнюдь не был уверен, что все сменявшиеся заведующие и руководители Тайм, к которым шли мои "мемо", прочитывали их, - не почему-либо иному, как по недостатку времени и переобремененности чрезмерным обилием материала, телеграфного и иного, поступавшего в редакцию по каждому, даже маловажному, вопросу от корреспондентов журнала во множестве стран мира, не считая Вашингтона и других городов США.
Никто не говорил формально о том, что я волен писать по своему усмотрению, а "они", "начальство", вольны решать по-своему. Фактически же такое разделение действовало неизменно. "Они" далеко не всегда решали так, как я предлагал. Но я имел право возражать против принятого ими решения и отстаивать свое мнение. И бывали случаи, что мое мнение оказывало влияние на печатаемый текст - реже путем включения того, что я предлагал, чаще - путем опущения или изменения того, что я оспаривал.
Не могу обойти молчанием прискорбный факт, ответственность за который со стороны естественно возлагалась в первую очередь на меня, как причастного ближайшим образом к русскому подотделу Тайм. Фактически же и я, и весь подотдел были без вины виноваты. Как во всяком крупном учреждении при коллективном управлении, в Тайм случались "неполадки": несогласованность, ошибки и промашки, мелкие и крупные, даже совершенно недопустимые. Они вызывали негодование и даже возмущение со стороны осведомленных в русских делах. Тайм гордился - и славился - тщательной проверкой печатаемого материала. Наличность в журнале специального русского подотдела не оставалась секретом, и всякая промашка в русском материале естественно ставилась в счет нашему подотделу.
По нашему настоянию всем отделам было предписано свыше всё, связанное с Россией - ее историей, литературой, политикой, экономикой и прочим, посылать на просмотр нашему подотделу.
Несмотря на повторную рассылку соответствующих предложений, они не всегда выполнялись - из-за спешки, забывчивости, самоуверенности помощницы редактора, убежденной, что она сама справится с тем, что оказывалось непреодолимым и для самых добросовестных, но недостаточно осведомленных в русских делах, русском прошлом и советском настоящем. Отдел обозрения книг, {208} русских и иностранных, чаще других отделов доставлял нам неприятности, которых мы не заслуживали.
Были в Тайм и своеобразия, неизвестные не читавшим его. Статьи там без подписи, анонимные, какого бы ни были размера и чего бы ни касались. Лишь в редких исключениях "Письмо от издателя" называло имя автора статьи об изображенном на обертке персонаже, тех, кто его интервьюировал, рисовал, помогал собирать материал, проверял его, писал и редактировал статью. Наряду с анонимностью одинаково характерным для Тайм являлся групповой, коллективный или артельный способ работы (teamwork). Каждая статья покоилась на громадном материале: напечатанном раньше, накопленном Тайм в его "морг" (нечто среднее между мертвецкой и архивом) и полученном редакцией ad hос в ответ на специальные запросы, после редакционного совещания в начале рабочей недели, от многочисленных регулярных и нерегулярных корреспондентов во всем мире. Фамилии 95-ти первых приведены на первой странице каждого выпуска Тайм. Помимо них имеется еще свыше 300 корреспондентов в 30 бюро в США и за границей "stringers", - уделяющих лишь часть своего времени.
Одно лишь ознакомление со всем поступающим материалом требует огромной затраты времени и труда от автора, его помощницы, редактора отдела и главного редактора для напечатания иногда небольшой заметки. Количественно то, что Тайм печатает, совершенно ничтожно по сравнению с материалом - статьями и меморандумами, поступающими по воздушной почте, телефону и телеграфу со всех концов света. Большая часть материала попадает, конечно, не в печать, а в "морг" или в корзину. И написанная, даже одобренная и проредактированная статья не всегда появляется. Ее может вытеснить более неотложная. Единственная, мною полностью написанная статья - впечатления от посещения Израиля в 1951 году, - отправленная в печать и трижды вытесняемая более неотложным, была окончательно снята, как устаревшая.
Учесть долю участия каждого в общей "артельной" работе нелегко. Это можно иллюстрировать следующим. Статьи Тайм связанные с изображенными на обложке персонажами, нередко перепечатывались в "Резюме для читателя" (Reader's Digest), воспроизводившем интересный материал из других изданий. Поступавший же за перепечатку гонорар Тайм отдавал автору статьи, его помощнице и тем, кто способствовал успеху статьи, - чьи слова, фразы или мысли оказывались перепечатанными. Помощницы в таких случаях получали иногда сотни долларов, авторы статей - много больше. Что я писал в Тайм по форме и содержанию не походило на то, что появлялось в журнале и перепечатывалось в "Резюме для читателя". Естественно, что на мою долю, как правило, ничего и не отчислялось из добавочного гонорара. Я этому нисколько не удивлялся. Удивился же обратному, - когда неожиданно получил чек на несколько десятков долларов за какое-то число строк, попавших в перепечатанную статью о проф. Либермане из моего меморандума - не столько о его личности, сколько об его экономических взглядах, вносивших в неоправдавшую себя тоталитарную {209} экономику начала капиталистического усмотрения и либерализма, получившие название "либерманизма".
Тайм считал и считает себя органом осведомления, а не определенного направления или течения. В мое время он настаивал, чтобы авторы описывали факты и события, а не высказывали свои мнения и оценки. Упомянутый выше Коблер утверждает как раз обратное. "В начале своей карьеры Люс отвергал объективность как идеал журнализма.
Тайм стал памятником субъективного журнализма". Люс подстрекал своих авторов и редакторов "высказывать (свои) суждения!" В мои годы, повторяю, "editorialising", - что, вульгаризируя, можно перевести "отсебятина", отвергалась и изгонялась. Один из ранних проспектов Тайм поясняет, почему и для чего задумали свой еженедельник его основатели:
"Публика в Америке большей частью плохо осведомлена... потому что нет издания, приспособившегося ко времени, которое занятые люди могут посвятить простому осведомлению. Тайм - еженедельник, поставивший своей целью удовлетворить нынешнюю потребность в осведомлении публики... Он заинтересован не в том, сколько содержится между его обложками, а в том, сколько страниц входят в умы его читателей". Коблер сообщает также, что самое название получившего всемирное распространение еженедельника возникло совершенно случайно. Он должен был называться "Факты". Но "по вдохновению Люса" название переменили. Поздней ночью в подземной дороге Люс заметил в объявлении: "время отступить или время переменить. "Бремя" запало в его сознание, и на следующий день он предложил его своему партнеру, который тотчас же согласился на замену. Так "Факты" превратились в "Тайм".
Несмотря на стремление к нейтральности и непредвзятости, или объективности, бывали случаи, когда Тайм отступал от этого. Это случалось в разных областях - религиозной, политической, просветительной, расовой. Иногда редакция открыто это признавала, подчеркивая, что это отступление от принятого обыкновения. Иногда же умалчивала об этом, давая противникам и придирчивым критикам повод для обличения журнала в двуличии. Я был свидетелем такого отступления в трех ярких случаях. Все журналы Люса единодушно выступили против злостных нападок пресловутого сенатора Джо Мак-Карти. С другой стороны пригласивший меня в Тайм Матьюз после шестилетнего пребывания на посту главного редактора покинул Тайм из-за небеспристрастного отношения республиканца Люса к кандидату демократической партии на президентских выборах 1956 года, Стивенсону, университетскому товарищу Матьюза.
Наконец, война во Вьетнаме вызвала острые разногласия среди сотрудников Тайм и Лайф. Некоторые корреспонденты не упускали случая, чтобы подчеркнуть отрицательные стороны ведения войны и общей политики президента Джонсона, тогда как Люс и большинство его сотрудников считали нужным поддерживать Джонсона. Двое членов бюро Тайм в Сайгоне покинули журнал, не сочувствуя занятой им позиции.
Г. Люс не переставал активно интересоваться и руководить делами Тайм до принятого в США предельного 65-летнего возраста. {210} Достигнув его, он отошел несколько в сторону. А за три года до смерти реорганизовал свою "империю". Своим заместителем по редактированию журналов он назначил давнего своего фаворита Донована; председателем правления - Хейскеля, а президентом Корпорации - своего рода генеральным директором - Джеймса Линена. Этому трио предстояло заместить Люса в организационно-административных делах Корпорации. Под водительством уже Донована, в самое последнее время, противопоставление фактического, объективного, - субъективному, мнениям и оценкам, значительно смягчилось, если не совсем отпало. На публичном диспуте с редактором-распорядителем еженедельного "Ньюсуик" в январе текущего 1969 года главный распорядитель Тайм Грунволд заявил, что, по его мнению, иллюзией было думать, что можно отделить факт от мнения.
Безотносительно к тому, как в разное время решался этот вопрос руководителями Тайм, как информативно и осторожно ни была написана статья на любую острую тему, она неизменно вызывала возражения и нападки или, наоборот, одобрение, а иногда и восхищение, читателей с разных, часто противоположных, сторон.
Каждый выпуск Тайм открывается с отдела "Письма". В нем публикуются отзывы читателей на предыдущие выпуски - положительные и отрицательные, даже крайне отрицательные, лишь бы они были занимательны, более или менее красочны и не преступали границы приличия - всяческого. Публикуемые письма, чаще отрывки из них, составляют ничтожную часть общего количества получаемых писем, поступающих в специальный отдел из 8 человек, занятых их разбором и отбором пригодных для опубликования. Прочие сортируются, подсчитываются, вкратце резюмируются и итоги еженедельно размножаются для осведомления работающих в журнале. На каждое письмо Тайм отвечает письмом. В среднем за неделю поступает больше тысячи - за 1968 год поступило 55 тысяч - писем. Они осведомляют руководителей Тайм об отношении к журналу некоторого отрезка американского общественного мнения, - который может быть разбит по профессиям, по социальному положению, возрасту и т. д. Это отношение не остается, вероятно, без влияния на последующую редакционную политику журнала.
Среди руководителей и сотрудников еженедельника я встречал и очень одаренных журналистов и редакторов, образованных и опытных. Но встречались, к моему удивлению, и мало сведущие - обычно в делах и вопросах, касавшихся стран далеких от США не только географически, но политически и экономически. В эту категорию входила как раз и Россия с Советским Союзом или русские вопросы и дела. О русской литературе многие из моих коллег имели очень слабое представление. Несколько лет я провел в одной комнате с окончившим один из лучших университетов Америки, очень неглупым и по-своему образованным журналистом. Оказалось, что он никогда не прочел Толстого. Сблизившись со мной, он как-то спросил с неподдельной искренностью: "Скажите, Марк, вы на самом деле прочли всю 'Войну и мир'?" На мой утвердительный {211} ответ: "И не раз!", он развел руками и пояснил: "Пробовал три раза и больше ста двадцати страниц не мог осилить!.."
Хуже было с другим коллегой, сменившим предыдущего. Он окончил тот же университет, но был менее образован. С Толстым он тоже не был знаком и радостно сообщил, что собирается вскоре прочесть "Анну Каренину", вышедшую в сокращенном и удешевленном издании. Однако поразил он меня не этим. Он не раз справлялся у меня: "Скажите, пожалуйста, Сара - библейское имя?" или "Самсон имя библейское?". Я отвечал, но потом спросил: "Разве вы не читали Библии?" Не смущаясь, он ответил: "Нет, не читал". Из дальнейшего выяснилось, что сын религиозных родителей немецкого происхождения, он был поставлен в средней школе перед выбором: посещать уроки Закона Божьего или учиться музыке?...
Он предпочел учиться игре на трубе изучению Библии. Разговор кончился выпадом с моей стороны: "А Шекспира вы читали?" - "Читал, конечно!" - "А знаете ли вы, что Шекспир не только по тиражу, но и по влиянию своему на человечество не может идти ни в какое сравнение даже в наше время с Библией? !.. (У меня не было тогда под рукой цифр. Я должен был бы прибавить, что в 1967 году Библия существовала на 1251-м языке в переводе и издании специальных Обществ в Лондоне и Нью-Йорке, не считая изданий религиозных организаций: католических, православных и иных. По невысокой цене продано было 77 млн. экземпляров. Спрос на Библию отстает от прироста численности населения на земном шаре, но неизменно повышается, несмотря на антирелигиозную пропаганду коммунистов и антикоммунистов.).
Как можно не быть знакомым с Библией, даже будучи неверующим, но желая быть хоть сколько-нибудь образованным?!"
Этим я отвел свою душу тогда. Теперь же о том упоминаю, чтобы иллюстрировать, как складывались в Тайм взаимоотношения между старшими и младшими - формально оба выходца из Принстона считались моим "начальством", были выше меня; и, во-вторых, чтобы показать, что и в Тайм "не боги горшки обжигают". Невзирая на подобные и другие, большие и малые, курьезы и недочеты, Тайм, не переставая, шел в гору и пользовался всё большим успехом на обоих полушариях, - в том числе и у нескольких, только недавно обретших независимость африканских народов. Он доходит до миллионов читателей, взрослых и юных, самых разнообразных профессий, социального положения и культуры. Естественно, что ему стали подражать - и не только в том же Нью-Йорке, но и в Западной Германии, Италии, Франции, Бразилии и других, - не менее чем в 50 странах.
Стали подражать не только общему характеру журнала, распределению материала, его трактовке и стилю, большей краткости, словообразованиям, выразительным подписям под иллюстрациями, но и внешнему его облику, манере давать на обложке портрет лица, в связи с которым описываются подробнее факты, события или даже проблемы, "символизируемые" данным лицом.
Я был свидетелем, как происходил один из таких процессов обучения заморских почитателей и подражателей Тайм его приемам {212} и искусству. Это было в 1961 году, когда на очередном редакционном собрании нашего отдела неожиданно появилась в начале рабочей недели незнакомая супружеская пара. То были младший брат Жан-Жака Серван Шрейбера, талантливого редактора, быстро завоевавшего известность французского левого еженедельника "Экспресс", Жан-Луи с женой. Они были командированы для ознакомления с техникой Тайм по составлению журнала, его редактированию, изданию, распространению и ... успехам.
Ознакомление длилось месяца два, и вскоре после этого появился обновленный "Экспресс". Обновлена была самая его внешность, облачение и формат. Былые страницы большого газетного размера сменили страницы размера Тайм, обложка же по своей окраске делала парижский еженедельник трудно отличимым от нью-йоркского. "Экспресс" сам печатно признал, что его новый стиль и прочее "вдохновлялись" примером Тайм. Последний, как мне передавали, против этого ничего не имел и возражал лишь против внешнего уподобления ему французского собрата, что могло породить недоразумения. "Экспресс" этому внял и несколько изменил раскраску обложки, что не помешало его сходству с Тайм и росту успеха. Благодаря объявлениям, "Экспресс" достиг объема в 90 страниц (тогда как у Тайм и в 1967 году было всего 68), а читателей у него полтора миллиона в одной Франции и до трехсот тысяч за ее пределами.
Тайм вызвал подражание, потому что имел оглушительный успех - и не только материальный. Его начали издавать Люс и Гадден с 86 тысячами долларов, вырученных от продажи акций предприятия друзьям и сочувствующим их начинанию. Когда я оказался в Тайм, общий приход корпорации был 21,7 миллионов долларов: 6,4 миллиона от продажи и подписки, остальные от объявлений. Через 22 года, в 1968 году, общий доход корпорации достиг 32,1 миллионов долларов. Тираж повысился с 1,56 миллионов в 1945 году до 5 миллионов в 1968, а читателей на 1 октября 1968 года Тайм насчитывал в 185 странах 24 миллиона. Печатается журнал в 11 типографиях - в Чикаго, Атланте, Вашингтоне, Олд Сейбруке, Олбани, Лос-Анжелесе и за границей - в Монтреале, Париже, Токио, Мельбурне, Окланде (Н. Зеландия). Это сделано для сокращения расстояния и времени, отделяющих читателей еженедельника от его нью-йоркской редакции. В ближайшее время к упомянутым 11 городам прибавятся еще четыре: Панама, Лондон, Гонконг и Даллас.
Когда я пришел в Тайм, Гаддена давно уже не было в живых и Тайм был не таким, каким его задумали в 1923 году. Его олицетворял единолично Генри Люс. Люса я не раз встречал, слышал, даже спорил с ним. Но все по случайным поводам и редко. Не могу сказать, чтобы я знал его, но впечатления от него имел. Он был очень прост и доступен. Всех называл по первому имени, - запомнил и мое. И его окружающие называли Генри, а более близкие - Гарри. Производил он двойственное впечатление. Когда выступал подготовившись на каком-нибудь публичном собрании, праздновании и тому подобном и не импровизировал, а читал по рукописи, - он всегда бывал интересен, не слишком многословен, содержателен, {213} иногда блестящ. Но на немноголюдных собраниях, за завтраком с членами нашего Отдела, импровизируя, он часто говорил путано, обнаруживал иногда и недостаточную осведомленность о том, о чем высказывал, как всегда авторитетно, свое суждение.
Сын американского миссионера-пресвитерианина, Люс родился в Китае, продолжал им интересоваться и, вероятно, знал его, как только может знать страну и народ иностранец и иноверец, человек совсем другой культуры. России Люс не знал и в русских вопросах был мало осведомлен. Когда именно эти вопросы обсуждались за завтраками Тайм, Люс участвовал в этом самым активным образом, часто определяя ход и исход обсуждения. Естественно, что редко можно было согласиться с ним. И как слабо ни владел я английской речью, я считал своим долгом, морально-политическим и служебным, выступать в таких случаях с возражениями против главы Тайм. Не знаю, какое впечатление производили на Люса мои выступления. Но когда бы мы позднее ни встречались, он никогда не обнаруживал и тени недовольства, справляясь на ходу о моем мнении или делясь своим по поводу очередного события в СССР.
Впечатление от Люса en petit comite, или в закрытом собрании, было настолько для меня неожиданным, что я поделился ним с заведующим Отделом. Тот не стал спорить, а только несколько раз повторил: "Люс замечательный журналист. Он лучше и раньше других ощущает, что требуется от еженедельника, чего в нем ищет читатель". После кончины Люса его называли гением, новатором и революционером в области журнализма. Не стану приводить всех лестных характеристик. Упомяну только то, что писал "Ньюсуик", созданный в Нью-Йорке по образу и подобию Тайм и многие годы его главный, но безуспешный, конкурент и соперник. На обложке журнала от 13 марта 1967 года "Ньюсуик" воспроизвел обложку Тайм с портретом Люса и датами его рождения и смерти, 1898-1967, и посвятил покойному и "Его времени и жизни", кроме краткого редакционного введения, две статьи сотрудников, хорошо знавших Люса по их былой ответственной работе в Тайм. Статьи признавали исключительные заслуги Люса, обнаружившего "блестящий предпринимательский гений совместно с драматически-новой манерой информирования о деловых и финансовых новостях. Он практически придумал яркий новый мир журнализма в иллюстрациях". Авторы одновременно не умолчали и об отрицательных сторонах Люса, как человека, вдохновителя и руководителя Тайм.
В публичной автохарактеристике Люс сказал: "Я - протестант, республиканец и свободный предприниматель", поэтому "предубежден в пользу Бога, Айзенгауэра и акционеров корпорации Тайм". Это было кредо либерального республиканца, который мог быть в хороших отношениях не только с Теодором Рузвельтом, но и с Фрэнклином, с президентом Кеннеди и в то же время осуждать президента Трумэна (за увольнение генерала Мак-Артура и других). Люс нередко расходился не только с президентом-демократом, но и с ближайшими своими единомышленниками и сотрудниками. Вашингтонское бюро Тайм было солидарно с ним, тогда как токийское заняло противоположную позицию и представило пространное {214} объяснение по телеграфу, почему, по единодушному мнению бюро, президент Трумэн был прав.
Наблюдатели отмечали, что издания Люса временами утрачивали всякую видимость объективности. В свое оправдание Люс и другие могли сослаться на первоначальный проект издания, в котором редакторы с самого начала заявляли, что "полная нейтральность в публичных делах и важных вопросах, вероятно, столь же нежелательна, сколь и невозможна". Они допускали и заранее мирились с "некоторой предрасположенностью, неизбежной даже при желании объективного осведомления".
С окончанием второй мировой войны, Люс от нейтрального осведомления о событиях перешел к тому, чтобы, если не определять их, то хотя бы влиять на них. Это было радикальной переменой не только в личном отношении, но и в редакционной политике Люса.
Руководители Тайм думали не только о текущем и о "хлебе насущном". Они заглядывали и в будущее, даже отдаленное, и, будучи капиталистическим предприятием, для которого повышение дивидендов и стоимости его акций стояли на первом месте, одновременно задумывались и о другом. Экспансия Тайм под руководством Люса и при его преемниках, вместе с техническим и организационным усовершенствованиями, ускорением, улучшением и удешевлением изданий и их распространением, не упускала из виду и общественных заданий, как она их понимала. Здесь экспансия выходила за пределы журнализма, книжного и печатного дела. Корпорация постепенно оказывалась заинтересованной материально и технически в изготовлении не только более дешевой и лучшей бумаги, но и в осведомлении и просвещении путем собственного издательства, при посредстве своих телевизионных и радиостанций и фильмов, путем установления коммерческой связи с американским издательством в Бостоне, немецким в Бонне и т. п.
А в 1967 году Тайм, совместно с Дженерэл Электрик, образовал новую Дженерэл Лернинг Корпорейшен для изучения и обучения путем объединения образовательных средств с техническими. Вместе с 371/2 миллионов долларов в распоряжении новой корпорации оказались более чем 40-летний опыт Тайм, редакторский и издательский, и все технические ресурсы Дженерэл Электрик: электронная обработка данных компюторами, так называемое, замкнутое промышленное телевидение и другое.
Резюмируя свои впечатления, я не сказал бы, как многие говорят в Тайм и вовне, что Тайм "самый значительный журнал в Америке - в мире". Этого я не знаю. Но убежден, что Тайм был и остался своеобразным, независимым и весьма ценным явлением в мире печати.