- Евно, ты ставишь меня в трудное положение, - ответил тогда Савинков, - я не могу не подчиниться решению ЦК. И твой приказ для меня абсолютен. Но неужели ты серьезно думаешь, что толпа м о ж е т что-либо? Декабрь на Пресне это же крах утопий о вооруженном народе! Пятьсот мастеровых с наганами понастроили баррикад и возомнили себя парижскими коммунарами...
Азеф пожал плечами:
- Если бы наши товарищи из путиловской организации смогли взорвать железнодорожный мост и семеновцы остались в Питере, я не знаю, как бы Дубасов удержал Москву, Борис... Кто предал наших путиловцев? Вот что меня мучит... Какое падение, какая страшная грязь - отдавать товарищей палачам...
...О т д а л охранке путиловцев-эсеров он, Азеф. Положение было критическим, в департаменте сказали: "Пусть взорвут любого генерала, но эшелон семеновцев должен пройти в Москву, Евгений Филиппович" ("Фишелевичем" в нос не тыкали, щадили). Азеф потребовал за эту о т д а ч у три тысячи рублей: "Слишком рискованно, всем известно, что подготовительную работу вел я, придется оплачивать комбинацию". (Комбинация-то была вздорной: дал своим приказ, обговорил время, снабдил динамитом, поцеловал и с п о л н и т е л е й, пообещал, что революция запишет их имена на скрижали, потом поехал в отдельный кабинет ресторана "Метрополь", что держал постоянно, позвонил дежурному ротмистру по железнодорожной жандармерии, бабьим голосом сообщил, что на двадцать седьмом километре бомбисты станут взрывать путь и валить мост в двадцать два по нулям. Немедленно был отправлен конный отряд. Исполнители чудом избежали ареста. Проскочили семеновцы, залили Пресню кровью.)
На съезде в Иматре Азеф потребовал полной, исчерпывающей определенности:
- Надо утвердить стратегию партии раз и навсегда... Мне надоело брать на себя всю ответственность. Конспирация или легальность? Террор или агитация? Пусть решит ЦК.
Анненский и Пешехонов выступили с декларацией:
- Сейчас необходимо выступление открытой политической партии. Мы опаздываем, мы отдаем инициативу социал-демократам. Созидательная работа по плечу массе, лишь разрушительным акциям террора угодны конспираторские группы. Кто погрязнет в кружковщине, тот обречен на отставание от революции: хотим мы того или нет, но следует признать правоту большевистской фракции эсдеков в этом вопросе.
Их поддержал Мякотин:
- Мы оказались без связей с массой, мы ничего не знали о настроениях заводских накануне всеобщей стачки, мы были в стороне от декабрьского восстания на Пресне. Партия не имеет права угадывать настроение людей, она обязана настроение знать. Только опираясь на массы, мы можем стать партией общегосударственной, сейчас мы келейные революционеры.
Азеф начал издевательски громко аплодировать, выкрикивая:
- Спасибо, Мякотин, большое спасибо за оценку нашей борьбы!
На трибуну поднялся бледный от волнения Виктор Чернов:
- Мы работаем во имя будущего, именно поэтому мы живем в условиях конспирации и кружка, где двое знают третьего - не более того! Вы киваете на большевиков! Прекрасный пример: на кого сейчас обрушились репрессии царизма? На Ленина в первую очередь! И он снова будет вынужден увести своих сторонников в подполье! Выступавшие товарищи ходили вокруг и около основного вопроса, но поставить его отчего-то не решились - это вопрос о терроре! Можем ли мы отказаться от террора и выйти из подполья? Нет. Не можем. Что мы напишем в нашей партийной программе? Создавать две партии? Одну тайную, другую легальную? Значит, раскол? Вы говорите: "Будущее за массой". Да, верно! Но к этому будущему надо идти сквозь ущелье, под огнем врага! Строем ущелье не пройдешь - только перебежками, только мелкими группами, только надежно замаскировавшись!
Натансон внес резолюцию:
- Мы стремимся к выходу на арену широкой политической борьбы, но сегодняшний момент тем не менее не позволяет нам этого, поэтому партия и впредь должна строиться на основах конспирации: главным орудием нашей борьбы по-прежнему будет террор.
Мякотин и Пешехонов возражали.
Савинков тогда сказал Азефу:
- Мы на грани раскола. Только открытая агитация может дать искомый результат - массовость; только заговор может обеспечить тягу масс к общественному взрыву. Этот замкнутый круг нерасторжим, Евно, мы обречены на раскол.
- Ну и что? - Азеф зевнул, почесал грудь, расстегнув перламутровую пуговицу на тугой, голландского полотна рубахе. - Чего ты боишься? Слюнтяи хотят говорить, а мы, боевая организация, верим в террор, и только в террор, ибо испуганный враг готов пойти на уступки, лишь бы мы смягчили накал борьбы. Слова не испугаются так, как испугаются бомбы, упакованной в коробку из-под конфект. Ты что, серьезно веришь в вооруженное восстание?
- Нет, ты же знаешь мою точку зрения.
- Так разве мы можем отвлекать силы от террора? Разве можем мы распыляться? Мы должны держать боевую организацию в кулаке, мы не вправе расходовать наши резервы на утопии от революции...
Пешехонов, Мякотин и Анненский вышли из партии. Прошла резолюция Чернова и Натансона. Главной задачей партии был утвержден террор, надежды на вооруженное восстание признали нереальными, агитацию в массе недейственной. Точка зрения Азефа победила, хотя он не выступил ни разу - за него говорили другие. Савинков при голосовании воздержался: голосовал лишь единожды - во время выборов ЦК. Азеф прошел единогласно. Против Савинкова было подано семь голосов, утвердили кандидатом, на случай замены, если будет арестован один из руководителей. Более всего боялись за Азефа - "грозу царизма".
На ужине, который устроили члены новоизбранного ЦК, было условлено, что казнь провокатора охранки Татарова, который осмелился клеветать на Азефа, проведет лично Савинков.
Назавтра Савинков уехал беседовать с членами группы активного террора Федором Назаровым, Абрамом Гоцем, "Адмиралом", Марией Беневской и Моисеенко.
Вопрос, который Савинков задавал боевикам, был одним и тем же:
- Отчего идете в террор?
Мария Аркадьевна Беневская, дочь полковника генерального штаба, приблизила свое красивое, мягкое лицо к узким, льдистым глазам Савинкова:
- Борис Викторович, неужели не помните: "Кто хочет душу свою спасти погубит ее, а кто погубит душу свою ради Меня - тот спасет ее". Христос о душе страдал - не о жизни, которая суетна...
- Но вы увидите, как р а з б р ы з г и в а е т с я на кровавые огрызки тело человека, в которого брошена бомба, Машенька, вас обдаст дымом, и на лице вашем будут теплые куски м я с а, - ищуще заглядывая в глаза Беневской, продолжал Савинков. - Готовы ли вы к тому, чтобы ощутить губами сытный запах чужой крови?
Беневская долго молчала, глядя сквозь Савинкова, потом сделалась белой, закрыла лицо квадратными маленькими ладонями, прошептала:
- Не жизнь погубить страшно, Борис Викторович, душу... Это же Он говорил, Он - не я.
...Федор Назаров смотрел на Савинкова немигающими, прозрачными глазами и отвечал как-то механически, однотонно:
- Народ - это толпа, а коли так, незачем нам обманываться по поводу ее качества. Я видел, как сегодня людишки шли под красным флагом, а завтра пойдут под трехцветным, а лицами - и те и другие - похожи, и одеждой одинаковы... Словесами играем, Борис Викторович, играем словесами: "униженные, оскорбленные, голодные". Кто смел, тот и съел. Я лишен чувства христианской жалостливости, я не Марья Аркадьевна... Я ненавижу сильных, которые власть держат...
- Но это ж анархизм, Федор.
- Ну и что?
- Мы партия социалистов-революционеров, у нас своя программа.
- Наша программа - бомба. У анархистов - кинжал. Что, велика разница?
Савинков понимал, что Назаров не сознает ни идеи партии, ни ее конечных задач, но был убежден: Федор пойдет на все, выполнит любой приказ, не раздумывая, без колебаний, а попадет в тюрьму - слова не скажет, ибо ненависть, клокотавшая в нем, была испепеляющей, слепой.
- Вы отчего пришли в нашу организацию, Федор? Почему именно в нашу, а не иную, не к максималистам, например?
- Не знаю. Меня не интересовало, к кому идти, Борис Викторович. Я не мог не бороться против тех, кто ездит в каретах... - Но я тоже езжу в каретах.
Федор как-то странно мотнул головой:
- Конспирация...
Вдруг он улыбнулся, и Савинков испугался этой его внезапной, быстрой, по-детски растерянной улыбки. Потом понял: заиграла музыкальная машина, матчиш какой-то бравурный заиграла, и Назаров доверчиво обрадовался этой т а й н е. Они сидели тогда в тихом ресторанчике "Волна", что в Каретном ряду, пили пиво, опадавшее льняной пеной по высоким, пузырчатым кружкам, и ждали ростовских раков. Федор надолго замолкал, внезапно прерывал молчание, продолжал свое: "Всех - бомбой! Нет на свете правды, счастья нет - одна юдоль, грех, скотинство. Человек терпелив от рождения, слаб, труслив, дела бежит. Кто-то должен подталкивать людишек, будоражить их, дражнить".
...Когда беседы с участниками группы были проведены, план разработан, Савинков вернулся в Финляндию. Азеф был хмур, чесался почти непрерывно, смотрел тускло, много пил.
- Я устал, Борис. Я больше не могу. Я отойду от террора. Все вздор. Все наши акты ни к чему не приводят, а я не могу работать впустую, тем более когда...
Он не договорил - Савинков все понял и так: товарища угнетала гадкая клевета Татарова.
- Евно, без тебя нет боевой организации. Ты наша совесть, ты создал самое идею террора. Если ты отойдешь, все будет кончено... А в Варшаву я выезжаю послезавтра. Вернусь - мы должны казнить Дубасова и Витте, Евно, мы обязаны это сделать...
Федор Назаров отправился в Варшаву первым. Он нанял квартиру из трех комнат на имя супругов Кремер: по этим паспортам работали Беневская и Моисеенко. Следом за ним прибыли Калашников и Двойников - группа прикрытия. Ждали Савинкова. Встреча была назначена на сегодня, в ресторане Бокэ.