- Я предлагаю нашим депутатам поставить в Государственной думе вопрос о передаче казенных железных дорог в руки частных компаний, причем государству будет выплачен выкуп, размер которого должна будет решить экономическая секция, избранная народными посланцами. Если мы окажемся хозяевами эксплуатации железных дорог, капитал из Европы потечет к нам рекою. Говорят, непатриотично ставить вопрос о казенных дорогах, неловко требовать их передачи в наши руки. Ой ли? Если можно и патриотично занимать деньги в Европе на броненосцы и на строительство оборонительных линий в тайге, то отчего же непатриотично употребить иностранный капитал на освоение окраинных районов, где в земле лежит золото, не тронутое еще никем?! Я также утверждаю, что винный акциз не приносит казне такого дохода, который бы она получала, отмени государственную монополию на продажу водки и спирта! Я хоть и француз, но Россия для меня истинная родина, я добра моей родине желаю: не управиться нам одним, без включения иностранного капитала в наши эксплуатационные компании, придется пустить иностранцев в наши акционерные общества, пустить на равных, не тыкая им в лицо, что не русские они... Иначе, коли не пригласим иностранцев с их франками, фунтами и долларами, будет продолжаться наша зависимость от казны, от бюрократов, от казенных заказов, не будем мы себе хозяевами, все на прежние рельсы вернется, а этого допустить нельзя. Я не тороплю вас с немедленным ответом, но убежден, что здравый патриотизм возобладает над традиционным...
Рябушинский помог:
- Квасным! Нечего церемониться, Юлий Петрович. Квасным, избяным, темным!
- На что голос возвышаешь?! - воскликнул Осташов, и все поняли, что старик подстраховался, зла в нем не было, одна о б я з а н н о с т ь. - Грех такое говорить!
Рябушинский громко спросил:
- Хоругвь в пролетке привез? А, Прокоп Филипыч? Или в Охотном ряду, в одежном товаре оставил?
Гужон речь свою строил умно. Он, как и каждый здесь, отстаивал с в о й интерес, но коли Рябушинскому или Алексееву это было легче делать, то ему, французу, - куда как трудней. Все собравшиеся полагали: где один француз влез, там еще трех жди. Это, конечно, хорошо, что их деньги придут, но ведь с деньгами-то свой д у х приволокут! Боялись купчики за привычный уклад, который и без Гужонов давно уже Мамонтовы с Морозовыми начали рушить, нанюхались в монте-карлах проклятой Европы, а она хуже холеры, руки не отмоешь - в душу влазит.
Однако за долгие годы, проведенные в России, Гужон научился русской купеческой хитрости, законспектировав своего средневекового единоверца Олинария, посещавшего Московию. Особенно Гужона заинтересовала запись о том, как Олинарий наблюдал продажу сукна в Охотном ряду: московские купцы продавали аршин за три с половиной экю, а покупали у англичанина за четыре. Олинарий не мог понять, какая же здесь выгода может быть, стенал по поводу таинственного характера скифов, а Гужон все уяснил сразу: брали у англичан в долг, а на сохраненные ж и в ы е деньги разворачивали торговлю, влезали в село, качали мед, закупали пеньку и с лихвой гасили платежи, в выигрыше еще оказывались. Эта постепенность, наивно-хитрая, у г о в а р и в а ю щ а я, стала для Гужона некоей о т м ы ч к о й в его деловых операциях: что не удавалось другим иностранцам, у него выходило. Разговор с купцом Гужон строил хитро: сначала успокаивал п р и в ы ч н ы м, потом глушил неожиданным, под это протаскивал с в о е, самое важное, а потом отрабатывал назад, звал к братству и твердости, это здесь всегда ценили. Также ценили и г р у у м а, за это многое прощали. Гужон давно понял ошибку своих единоверцев: те судили о русском купечестве по статьям в газетах, но писали-то эти статьи разночинцы и дворяне, они делом г р е б о в а л и, торговли сторонились! Разве можно судить о профессии по отзыву тех, кто п р о ф е с с и и не знал и презирал ее снисходительно?! Гужон часто ходил в Малый - не столько смотреть Островского, сколько слушать его. Царство-то темное, да в нем не один светлый луч, в нем много лучей, и каждый своим цветом отдает.
Поэтому сейчас, не обращая внимания на шум (обсуждали его слова, спорили), Юлий Петрович легко перешел к тому, что должно было з а к р е п и т ь успех первой части его выступления - по поводу иностранного капиталишка. Заговорил особо проникновенным голосом - когда таким голосом говорят, значит, соврать норовят. Вот пусть и гадают, норовил ли.
- Теперь о тактике нашего союза. Мы должны, отбросив личные симпатии и антипатии, объединиться накрепко, сплоченности рабочих должна быть противопоставлена наша сплоченность! На забастовку - локаут, поголовное увольнение! Когда без работы походят, поголодают, тогда вернутся тише воды, ниже травы...
Зааплодировали наконец.
- Кто безработному поможет, кроме хозяина? Никто не поможет. Кто его накормит, кроме нас? Никто не накормит. Про это следует помнить постоянно! Но, случалось раньше, один из нас рассчитает смутьянов, а другой берет их к себе, выгадывая копейку. Послушайте, что записано в уставе немецких работодателей: "Члены союза обязаны не принимать к себе на службу участвовавших в стачке рабочих и служащих". Принимаем такой параграф?
Снова поаплодировали.
- Я прочитал всего Лассаля...
- Кого? - донеслось из зала.
- Лассаль, он с Марксом дискутировал.
- Посовестился сказать "работал"?! - выкрикнул Морозов. - Не дискутировал он, а работал!
- Пусть так, Савва Тимофеевич, тебе про марксистов больше меня известно, отпарировал Гужон. - Так вот, у него есть строчка, что, мол, профессиональные союзы рабочих должны быть независимы от политических обществ. Придется нам покрутиться, надо будет поискать умных людей в новых партиях, в их газетах, довести это мнение Лассаля до читающих рабочих - нам-то они не поверят, а Лассалю поверят. Социал-демократы ныне, особенно их левая группа, развернули активную работу в профессиональных союзах рабочих. Мы должны этой работе поставить барьеры, самые решительные, вплоть до обращения с интерпелляцией в будущую Государственную думу по поводу преступного подстрекательства!
- Верно! - крикнул Осташов. - Поддерживаю!
- Мы должны постоянно работать с профессиональными союзами рабочих, дабы удержать их от политики. Идеально было бы, вообще-то говоря, поспособствовать созданию контролируемых рабочих союзов, втолковывая разумным, управляемым профессиональным лидерам, что в Германии, например, профсоюзная борьба с предпринимателями носит мирный характер и далека от той стачечной драки, которая отличает Россию...
- Так то ж немец! - крикнул Лианозов. - Он порядок чтит! Нашему рабочему порядок поперек горла стоит!
- Ты об своих армянах чего не говоришь? - смешливо воскликнул Мамонтов. Ты что на русских нападаешь?!
- Мой армянин ради выгоды и на порядок согласится, - ответил Лианозов. - А русскому выгоду хоть в нос суй, все равно откажется, только б криком душу облегчить!
- Господа! - Бобринский зазвонил в колокольчик. - Юлий Петрович еще не кончил свое выступление.
- Да в общем-то и кончил, - ответил Гужон. - Главное успел высказать, а теперь и прения веселее пойдут... А заключить я хочу стихами, мы сегодня с Павлом Павловичем весь день рифмами пикируемся... Сейчас гнусность про нас в "Речи" напечатали, и я не побоюсь ее процитировать: "Московское купечество, изломанный аршин, какой ты "сын отечества", ты просто сукин сын!" Докажем же трудом своим, что мы истинные сыны отечества, а те, которые печатают гнусности о лучшей части общества, и есть истинные сукины дети!
Председателем "Союза московских заводчиков и фабрикантов" после тяжелых прений избрали Гужона, протянув, таким образом, руку европейским финансистам: еще бы, француза председателем русского союза сделать, такого раньше и примечтать нельзя было... Одно слово - свобода. 5
Татаров чуть не вбежал в охранку, постоянно озираясь и затравленно вздрагивая. Тело его было напряжено с той поры, как он, подчиняясь ледяным глазам Савинкова, пришел на улицу Шопена, в дом десять, к госпоже Кремер. Ему казалось, что мускульное деревянное напряжение оттолкнет пулю, не даст ей порвать кожу, рассахарить кость и расплющиться свинцовым бутоном в мягкой теплоте печени. А то, что стрелять в него будут, он уверовал, когда увидел дворик дома на улице Шопена - затаенный, тихий; стоявший в глубине особняк соседствовал с пустырем. Хоть в голос кричи - не услышат. Татаров, на счастье, заметил дворника, метнулся к нему:
- Кто проходил в дом? Три господина? Да?
Протянул полтинник дрожащей рукой, поторопил с к о б а р я, опасаясь, что целят в него из окна:
- Ну! Какие они? В поддевках, русские?
- Мужики, - согласно кивнул дворник. - Сапоги бутылочками...
Татаров вспомнил лицо Савинкова, вошедшего в их дом, его улыбку, когда раскланивался с матерью Евдокией Кирилловной, заботливый вопрос: "Паркет не запачкаю, может, тапочки позволите?" Успокаивал, садист, лгал: "Николай Юрьевич, я вынужден прийти к вам, оттого что сюда приехали Чернов, Аргунов и Натансон. Мы должны до конца решить все наши вопросы. Вы придете завтра вечером на улицу Шопена, в дом десять?" Татаров тогда ответил: "Борис Викторович, подозрения, брошенные на меня, напрасны. И вы сами это знаете; разве бы вы пришли ко мне и назвали адрес, где соберутся четыре члена ЦК, коли б верили, что я провокатор? Борис Викторович, клянусь вам, провокатор "Толстый"; Евно Азеф служит департаменту, именно он!" Савинков опустил глаза ненависть его к Татарову была трудно скрываемой: "Вот вы и расскажете товарищам, к а к собрали данные на Азефа".
Когда дворник сказал про б у т ы л о ч к и, Татаров сразу же вспомнил Чернова, который сапог натянуть на спичечные икры никогда б не решился, чахоточного Натансона он вспомнил, барственного Аргунова, который и на каторге, в халате, с тузом на спине, был барином; понял: засада, будут убивать. Ринулся в охранку, став д е р е в я н н ы м, - ждал выстрела в спину.
Попов принял не сразу; про то, что Татаров состоял секретным сотрудником Петербургской охранки и о с в е щ а л эсеров лично Лопухину, бывшему до недавнего времени директором департамента, он не знал, да и не мог знать. Лишь когда ротмистр Сушков, побеседовавший с Татаровым, сообщил об этом полковнику - "агент, в панике и страхе, открылся", - состоялась беседа.
- Как же вы эдак-то расконспирировались первому встречному? - удивился Попов. - Негоже эдак-то, Николай Юрьевич, непорядок получается.
- За вами бы гонялись - открылись бы кому угодно, - ответил Татаров. Надо что-то предпринимать, господин полковник, немедленно предпринимать. Я убежден, они сейчас вокруг охраны ходят, меня ждут, стрелять станут прямо на улице.
- Да не паникуйте, не надо, - поморщился Попов. - Мы хозяева в империи, а не они, слава богу. Кому охота веревку натягивать на шею собственными руками?
- Вы не знаете их, а я с ними жил бок о бок восемь лет! Я с Сазоновым дружил, с Каляевым! Азеф на все пойдет - лишь бы меня уничтожить!
- Почему? - подался вперед Попов: он слыхал, что Азеф, он же "Азиев", "Иван Николаевич", "Филиповский", "Раскин", "Виноградов", "Даниельсон", связан с охраною - об этом шепнул начальник особого отдела Ратаев, когда приезжал с инспекцией в Варшаву и принят был по высшему разряду, с апартаментами в особняке генерал-губернатора. - Откуда вам это известно? Кто сообщил?
Татаров споткнулся - страх сыграл с ним злую шутку: о своей р а б о т е против Азефа он не имел права говорить никому. Ему было так предписано строго-настрого. Истинных причин он, естественно, знать не мог, а они были в высшей мере интересными, показательными, объясняющими к л о а ч н у ю сущность царской охранки.
Дело заключалось в том, что в конце 1905 года начальником петербургского отдела стал генерал Александр Васильевич Герасимов, и стал он начальником охранки как раз в то время, когда был уволен в отставку директор Департамента полиции Алексей Александрович Лопухин: дворцовый комендант генерал Трепов вошел в его кабинет после гибели великого князя Сергея Александровича и бросил в лицо: "Убийца!" Именно он, Трепов, просил Лопухина выделить тридцать тысяч рублей золотом на усиление охраны Сергея Александровича - тот отказал: "Нас бомбисты шантажируют страхом, никто не посмеет поднять руку на его высочество, да и охраняем мы великого князя достаточно надежно". После того как Лопухина сбросили, Герасимов ч е р т о м ворвался в охранку, обозвал своих предшественников "гувернерами в белых перчатках" оттягал у "старичков" Рачковского и Ратаева - лучшую агентуру (Азефа в первую очередь) и начал все мять под себя: "Я научу, как надо работать!"
Люди, служившие в охранке, были лишены общественного интереса, однако п р о ф е с с и я гарантировала хорошие оклады содержания, возможность быстрого служебного роста, бесконтрольность в тратах казенных средств - каждый из них думал о себе лишь; о д е л е думали "постольку поскольку", ибо труд, лишенный заинтересованности, вырождается в штукарство, в унылое ремесло, в о т ч е т н ы й рапорт о количестве заагентуренных проходимцев и числе доносов, полученных от них. Именно это штукарство, эта м е л к о с т ь охранки подвигли старейшину российского политического сыска Рачковского на то, чтобы через пятые руки, з м е й с к и о т д а т ь эсерам Азефа, поскольку тот отныне перестал быть его личным агентом, сделавшись осведомителем конкурента - генерала Герасимова. Поэтому-то Николай Юрьевич Татаров и оказался фишкой в руках людей, страдавших ущербностью служебных амбиций, поэтому-то его аккуратно подвели к идее о целесообразности разоблачения Азефа. При этом была разыграна комбинация сложная и умная: Татарову было внушено, что сейчас, когда революция шла лавиной, он обязан думать о своем будущем и свою службу в охранке должен объяснить "товарищам" - узнай они об этом - страстным желанием разоблачить главного провокатора партии, члена ее ЦК и создателя боевой организации Азефа.
Начальник особого отдела Ратаев не мешал этому по иной причине: Азеф, отвечавший перед охранкой за освещение ц е н т р а л ь н ы х а к т о в - то есть за покушение на особ царствующей фамилии и ведущих сановников, - дал возможность своим "головорезам" казнить министра Плеве, не предупредил, сукин сын, сыграл "двойную", перекладывая при том вину на Ратаева: "Я вам сообщал вовремя, сами виноваты, что не уберегли". Поэтому ему, Ратаеву, устранение Азефа - а устранение разоблаченного провокатора у эсеров являлось однозначным - было выгодно, прятало концы в воду.
...Попов долго р а з м и н а л Татарова, заметив во взволнованном визитере слом после своего вопроса, отступил, начал вспоминать работу против анархистов, дал собеседнику успокоиться, а потом подкрался снова:
- Так что же произошло? Объясните толком, Николай Юрьевич, мне ведь в потемках трудно вам помогать.
- Простите, я не имею чести знать ваше имя и отчество...
- Игорь Васильевич меня зовут.
- Очень приятно... Так как же выходит, Игорь Васильевич, - улыбнулся Татаров, отошедший в надежных стенах охранки от ужаса, - сами меня корили за то, что расконспирировался... Я ведь только столице подчинен...
- Тогда в столице и просите о помощи, - лениво ответил Попов, зорко заметив наступившую успокоенность собеседника. - Вы ж ко мне пришли не чай с бубликами пить, как я понимаю.