...Трепов провожал к авто, по обычаю поддерживал под локоток, жаловался на погоду и просил остерегаться сквозняков: "Лучше б экипажем, Сергей Юльевич, в авто насквозь просвищет, кашлять станете. По-дедовски-то надежней, право слово, и навозом пахнет - для легких полезно".
(Наивно утверждать, что монархист Витте думал о превращении России в истинно парламентское государство. Он, однако, думал постоянно о превращении России в к р е п к о е буржуазное государство, потому-то в своих законопроектах особо выделял капиталистов и землевладельцев. И тем и другим его проект был у г о д е н: помещик был заинтересован в резерве малоземельных, которые обрабатывали его поля, получали за это деньги и отдавали их в Крестьянский банк в ы к у п о м. Пройди этот законопроект, Гучковы, Родзянки, Николаевы сразу же вложат свои деньги в Крестьянские банки - под огромный процент. И пошла бы жизнь! Завертелось бы колесо к а п и т а л а, открылся бы товарообмен между мужиком и городом, а к т и в н ы й товарообмен, а не ползучий, такой, как сейчас: "Я тебе плуг, а ты мне мед да пеньку". Все правильно рассчитывал Витте, только совершенно он не брал в расчет тех, кто призван был п р о и з в о д и т ь товар, а таких было в России сто миллионов. В расчетах б а р эта ошибка обычно имеет место, ибо бессловесное большинство непонятно и кажется какой-то громадной безликой массой, лишенной чувства, мысли и мечты. Другое дело - Витте прошляпил с царем; он все же полагал, что двор умнее, он полагал, что там понимают: "новое время - новые песни". Витте на мотив не замахивался, пусть будет извечным, он хотел чуть-чуть изменить рифму, сущая ведь безделица, но нет - вырождение сыграло злую шутку: правил державою человек, лишенный какого бы то ни было государственного разума, человек трусливый и в конечном счете малообразованный.
Но Витте тем не менее не хотел сдаваться - именно поэтому пустил слух о слабом здоровье, - больных жалеют, не так боятся, ждут, пока сами развалятся. Главное - утвердить законы, угодные сильным. Потом, приведя в Думу с в о и х сильных, можно отойти в тень. Когда понадобится "чистая голова" - позовут, никуда не денутся. Он вернется.
В этом и была его главная ошибка - ушедших не возвращают.) 15
Александр Иванович Гучков, основатель партии октябристов (называли себя "Союзом 17 октября" - в честь царева манифеста), пригласил железнодорожного инженера Кирилла Прокопьевича Николаева, члена московского комитета партии, владевшего контрольным пакетом акций приисков на Бодайбо, фактического хозяина забайкальской дороги; Михаила Владимировича Родзянко, лидера партии октябристов, агрария, державшего в руках юг Украины; варшавского финансиста Сигизмунда Вольнаровского и банкира Дмитрия Львовича Рубинштейна на обед к себе, в апартаменты "Европейской" гостиницы. "Асторию" терпеть не мог из-за промозглой сырости.
Стол был накрыт по-английски, половые разносили аперитивы, на столике возле большого окна стояли бутылки, привезенные из Шотландии, ветчина была круто солена, суховата; канапе - на черных прижаренных хлебцах, - все, словом, как в Европах.
Родзянко, потирая зябко руки, простонал:
- Александр Иванович, ласка, я эти паршивые виски пить не могу, от дымного запаха воротит - мои крестьяне самогон варят чище, ей-богу.
- Да вы аперитивы, аперитивы пейте, - хохотнул Гучков, - водка к мясу будет.
- Коли уж все накрыто по-английски, я было решил, что ты нас вино заставишь хлестать к бифштексу-то! - сказал Николаев.
- Какая к черту реформа?! - горестно изумился Гучков. - Какой прогресс возможен на Руси, коли мы такие косные и дремучие люди - только щи подавай и пшенную кашу с подсолнечным маслом! Национальная особость ярче всего проявляется в том, как люди относятся к пище других народов. Когда меня япошата захватили в плен, притащили в мукденский лагерь и дали сырую рыбу офицерики их понабежали, очкастые все, махонькие, смеются, ждут, как я плеваться начну: наши солдаты, бедолаги, умирали с голода, а сырую рыбу, ту, что япошата с утра до ночи трескают за обе щеки, на землю бросали, ропот шел, что, мол, унижают русского человека и глумятся над ним раскосые нехристи. А я съел. И еще попросил. Поэтому меня из барака в город отпустили, подсобным в прачечную, ходи-ходи, белье носи-носи...
- Александр Иванович, ты не прав, - сказал Рубинштейн. - Мы, русские, очень либеральны по отношению к тому, что едят другие, но только сырую рыбу, бога ради, не навязывай! Лучше уж консерватизм, чем склизлый карп во рту! Я, например, без черного хлеба, луковицы и стопки поутру, в воскресный день, право слово, не человек, будто на бирже мильен проиграл!
Гучков обнял пыжистого Рубинштейна за плечи:
- Митя, Митенька, дружочек нежный, объясни, отчего вы, пархатые, больше нас, мужепесов, черный хлеб с водкой любите?
- Да потому, что вкусно! Мы, Александр Иваныч, если присохли сердцем к чему-то - так уж навек! Малое к большому льнет!
Гучков попробовал новый аперитив, собственное изобретение, джин с пятигорской водой, глянул на Вольнаровского, улыбнулся:
- Это, Митя, - ты; мы за это тебя так любим, а вот Сигизмунд все одним глазом в Варшаву глядит, польскую выгоду в левый угол ставит.
- Было бы противоестественно, если б вы ставили в левый угол интересы Польши, не правда ли? Чего ж вы от меня требуете?
- Он требовать не умеет, - сказал Родзянко. - Александр Иванович, как истинный англофил, только выносит на всеобщее обозрение. Его волнует, дорогой Сигизмунд, судьба его вложений в лодзинские мануфактуры и моих - в сахаропромышленность Петроковской губернии: гляди, отложитесь от России, что мне тогда, к Мите в ножки падать? Помоги, мол, через своих кровососов ротшильдов вернуть капитал?
Вольнаровский пожал плечами:
- Наведите порядок в России - тогда и нам будет легче, У нас есть силы, которые смогут повернуть общество к идее вечного единения с Петербургом, один Дмовский с Тышкевичем чего стоят...
Николаев м а х н у л аперитив вместе с ягодкой, косточку обсосал, вытолкнул языком на стеклянный поднос:
- Ничего ваш Тышкевич с Дмовским не стоят, Сигизмунд, не обижайтесь за правду.
- Тышкевич - нет, пустое место, - согласился Рубинштейн, - а Дмовский человек с весом.
- Кто взвешивал? - спросил Николаев. - Банкирский дом Розенблюма и Гирша, Митенька? Твои взвешивают и гвалт поднимают, оттого что Дмовский с ними мацу хрустит!
- Розенблюм и Гирш на нас сориентированы, - заметил Родзянко, - они связаны с нашими интересами, Кирилл Прокофьевич.
- Это он шутит так, - пояснил Рубинштейн Сигизмунду. - А кто ж, Кирилл, по-вашему, в е с и т в Привислинском крае?
Николаев поморщился:
- Зачем пальцем в глаз тыкать? Почему "Привислинский край"? Ну хорошо, Сигизмунд наш друг, он поймет, он делом живет, а не национальными химерами, а мы в газетах поляков "Привислинским краем" дразним, вместо того чтобы "Царство Польское" с прописных букв употреблять... А весят там другие силы, и во главе их стоят...
- Пилсудский и Василевский? - вопрошающе подсказал Вольнаровский.
Гучков отрицательно покачал головой:
- Нет, Пилсудский шпионствовал против России, продавал микадо военные планы, этим брезгуют в порядочном обществе.
- Там Люксембург и Дзержинский - личности, - сказал Николаев.
- Какой Люксембург? - удивился Рубинштейн. - Максимилиан Эдуардович? Директор банка?
- Его сестра. Розалия Эдуардовна... А Дзержинского я деньгами на их газету ссужал - невероятного колорита человек, громадного обаяния...
Гучков посмотрел на часы.
- Друзья, минут через десять к нам приедет Василий Иванович Тимирязев, подождем, а? Или невмоготу? Супчик у нас легкий, тертая цветная капуста со спаржей. Подождем министра?
- Он, наверное, запоздает, - сказал Рубинштейн. - Витте проводит сегодня кабинет.
- Что-нибудь интересное? - спросил Родзянко.
- Защищать будет министра юстиции. Валят бедного Манухина, очень Дурново против него резок, обвиняет в бездеятельности, - ответил Рубинштейн. - Требует от Манухина жестких законов, а тот боится дать.
- Это тебе сообщает Мануйлов-Манусевич? - поинтересовался Гучков.
- Да.
- Скользкий он человек, - заметил Николаев. - И сразу взятку просит. Сначала в кабинет рука влазит, а уж потом этот самый Мануйлов-Манусевич появляется.
- Что скользкий - не велика беда. Главное - не очень знающий, - добавил Гучков. - Дурново - вторая скрипка. Главная пружина - Трепов. Он требует от юстиции крови, а Манухин не дурак, он дальше смотрит, Дурново перед собой выставляет: ты, мол, стреляй, а сам хочет жить по новому закону. Родзянко посмеялся:
- Благими намерениями дорога в ад вымощена, Александр Иванович, России до законности семь верст до небес и все лесом! Конечно, в наше трудное анархическое время уповать на министерство юстиции смешно и недальновидно. Сейчас главный удар на себя должен принять Дурново, крамолу надо искоренить решительно и жестоко, страх должен быть посеян крепкою рукою, а уж потом на ниве п а м я т и об этом можно дать простор юстиции, гласности и всему прочему, столь угодному нашим партнерам на Западе.
- Беззаконие необратимо, - заметил Николаев. - Я боюсь, Михал Владимирович, как бы эта палка снова по нашим шеям не прошлась. Приказные от полиции - люди увлекающиеся, получив неограниченную власть, снова захотят диктовать те условия, на которых нам следует вести дело с нашими рабочими, Гужон это верно унюхал.
- Это хорошо, что вы смотрите вперед, Кирилл Прокопьевич, - не согласился Родзянко, - но нельзя перепрыгивать через условия сегодняшнего дня. Пока революция полыхает в несчастной стране, пока помещики страшатся жить в имениях, а вам, заводчикам, приходится вступать в унизительные переговоры с рабочими делегациями, преждевременно думать о возможном рецидиве полицейского всевластия. Да и государь, я думаю, понял, что без поддержки нашей партии ему трудно будет править империей, все-таки не кто-нибудь, а мы держим в руках железные дороги и оружейные заводы.
...Тимирязев вошел в зал по-министерски, степенно, трижды расцеловался с Гучковым, обнялся с Николаевым, крепко пожал руки Родзянко, Рубинштейну и Вольнаровскому.
- Что значит министр, - вздохнул Родзянко. - С русскими - объятия, а с нами - рукопожатия, черт их знает, инородцев, у них свое на уме!