- Убеждены?
- Читайте завтрашнюю "Биржевку".
- Всех повалим, - улыбнулся Половский, - кто ж останется?
- Кто-нибудь останется...
Половский не донес ложку с лапшой до рта, положил ее в тарелку осторожно, медленно отер салфеткой губы и тихо сказал:
- При таком диктаторе, как вы, я готов войти в дело главкомом.
...Валили министров, распределяли портфели будущего кабинета, составляли коалиции, думали о разделении сфер влияния в Государственной думе, жили, словом, в своем мире, своими интересами, не понимая, что судьбы государств и народов решает иное. Не понимали, а скорее, не могли понять, что ход исторических событий невозможно определить одними лишь застольными собеседованиями, сколь бы могущественны и богаты ни были собеседующие; в конечном счете все определяют те, которые производят машины, сеют хлеб, учат детей. А люди эти жили в условиях ужасных, нечеловеческих, и не только потому, что голод морил Поволжье, инфекции косили Туркестан, холера вспыхивала то здесь, то там; люди были лишены элементарных человеческих прав: нельзя было говорить то, что думаешь, учиться тому, чему хотелось, порицать то, что заслуживало порицания. Слова и мысли предписывались в е р х о м, который нового страшился, закрывался от него, был к нему - в силу своей духовной структуры - не готов. Нищета, унизительное бесправие порождали такое общественное настроение миллионов, которое лишь на время можно было загнать вовнутрь, только какое-то время страх двигал поступками людей. Однако чем стремительнее становилось время, подчиненное все более изматывающей, но и организующей ритмике промышленного и научного развития, чем большее количество людей оказывалось вовлеченным в связующую круговерть производства, чем меньшими делались расстояния, подвластные ныне паровозу и пароходу, чем легче становилось познавание других стран с их нравами и обычаями, тем очевиднее страх уступал место тяжелой ненависти: до какой же поры мы будем париями мира, до какой поры рабья покорность и преклонение перед кучкой тиранов возможны в стране, родившей Разина, Рылеева, Чернышевского и Ульянова с Кибальчичем?! Страх пока еще гарантировал сохранение того, что имелось. Но что же имел человек - из тех ста пятидесяти голодных и бесправных миллионов. Кусок хлеба? Так ведь и скотине корм дают - иначе не выживет. Сапоги? Так ведь и коня подковывают, иначе поле не вспашешь. Книгу? Не имел. Лекарства? Не имел. Школу? Не имел. Сносное жилье? Не имел. Сильные д а р о в а л и то, что унижало рабочего человека, ибо полагалось ему в сотни раз больше. Поэтому с т р а х п о т е р я т ь постепенно уступал место неудовлетворенности тем, что было. Чем дольше страх вдавливали в умы и сердца трудящихся, тем страшнее становился невыплеснувшийся гнев. Марксова грозная истина о том, что пролетариату нечего терять кроме цепей, овладевала рабочей массой. Именно миллионы, объединенные общей нищетой, бесправием, забитостью, и должны в конечном счете сказать решающее слово, а никак не те, кто собирался в гостиных и в ы с т р а и в а л будущее. Воистину можно долго обманывать меньшую часть народа, большинство можно обмануть на короткое время, однако нельзя обманывать весь народ постоянно.
Гучков заехал за Николаевым утром, в девять; Родзянко заставил сибиряка купить этаж на Мойке: "Лидер партии не имеет права жить в номерах, Кирилл. Маньки рыскают по гардеробам, а где пиджак, там и записка какая или отчет... Маньки социалистам служат, Кирилл, не нам, нас они лишь обслуживают, у них глаз холодный ныне, они ж теперь свободу получили".
Николаев купил две квартиры - шесть комнат; за день мастеровые пробили стену, столяры установили дверь; американский гувернер Джон Иванович Скотт, проживший в доме Николаевых двадцать шесть лет, раздевшись до трусов, руководил работой.
- Э, бойз, водка вечером, - рокотал он, - унюхаю сапах - не будет манэй, хороший работ - оплата в два раз выше и много водки. Курит нельзя. Кто много курит, мало работать.
Джон Иванович закупил ящик водки, мешок калачей и окорок, все это поставил посреди комнаты, которую мастеровые пообещали с д а т ь к вечеру - работа спорилась.
...Гучков валко прошелся по квартире, ступал как-то особенно, уверенно по картонам, которыми застлан был желтый дощатый пол, скептически посмотрел на паркет, завезенный ночью, посоветовал Николаеву ничего не трогать: "Старина свое возьмет, скоро стены начнем скоблить, росписи новгородских времен искать, паркет расковыривать и клен стелить, как при Александре, чтоб кадрилилось".
К половине десятого прикатили в гимнастический зал, на Васильевский остров: здесь была договорена встреча с Петром Аркадьевичем Столыпиным.
- Тимирязев уходит, - еще по дороге сказал Гучков. - Ему палку кто-то под ноги бросил. "Биржевку" сегодняшнюю читал. Нет? Тю-тю Тимирязев, ему теперь от Гапона не отмыться. Хорошо нас лупят, изящно, сказал бы я. Сукин сын Мануйлов-Манусевич...
- Ничего. Думаешь, он Тимирязева валил?
- Или кадюки что пронюхали, или он показал зубы. Шепчут, будто граф связан с Ложей. За ними в Париже сила. Ротшильды за ними. Я поэтому решил с Веженским, его адвокатом, встретится - не возражаешь? Сегодня б поужинали вместе, а?
- Чего ж возражать - не возражаю...
- Сердит ты.
- Да уж не радостен.
- Что так?
Николаев ответил не сразу, разглядывал припущенные последним инеем деревья, что посажены были аллеей на острове.
- Видишь ли ты, Саша... Когда мы все затевали, я полагал, что политика будет для нас неким воротком в экономику. Я же в Нью-Йорке делу учен, прагматик я... Ну и полагал: политика лишь поможет укрепить завоеванный плацдарм, а дальше пойдем ш и р и т ь дело. А получилось, будто ногами в тину влез, и затягивает, затягивает. Не знаю, как тебя, а меня это все раздражать начало, я дело запустил, Саша, я пульса не чую, я проекты толком не читаю, чертежи не могу править.
- Открой бюро. Пригласи адвокатов. Все охватить невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу. Мы пробьем брешь в экономике, без этого гибель, но разве один что сделаешь? Без канцелярии не обернешься, Кирилл. Экономика ныне без политики будет невозможна, так что хочешь ты, не хочешь, а партия будет красть у тебя время... Впрочем, неверно говорить "красть". Время, отданное политике, обернется дивидендом в экономике; это с непривычки ты нервничаешь, Кирилл, с непривычки.
- Я строитель, Саша, мой идеал - Гарин-Михайловский, я "Инженеров" на ночь читаю.
- Понимаю. Приведем на к л ю ч и надежных людей, отладим р е м н и, нас связывающие, станешь читать чертежи, в проекты правки вносить, Кирилл. Поэтому-то и хочу показать тебе Столыпина: если не Тимирязев - только он.
- Почему так легко отдаешь Тимирязева?
- От Гапона не отмыться, - повторил Гучков. - Мы еще не научены искусству коалиций, Кирилл, мы хотели быть монополистами, мы хотели иметь карманное министерство - видимо, так не получится...
- Что ж, кадетов звать за стол?
- А что? Может, и кадюков. Важно усадить их за стол - беседу нам вести, от нас зависит, как повернуть.
- При чем тогда Балашов?
- Если он связан с Ложей, его поддержка необходима. Связи, Кирилл, связи, - повторил Гучков, наблюдая, как шофер ловко заложил авто в вираж, - связи решают все.
Со Столыпиным встретились в гимнастическом зале: Петр Аркадьевич висел на шведской стенке. Николаев отметил, что тело бывшего саратовского генерал-губернатора крепко, плечи бугристы, живот вмят, по-крестьянски подобран.
С людьми Гучков сходился быстро: познакомился он со Столыпиным неделю назад, но сейчас говорил с ним, как со старым приятелем:
- Знакомьтесь. Петр Аркадьевич, с моим другом, Кириллом Прокопьевичем, поэт дела, режет Сибирь железною дорогой...
- Добрый день, - сказал Николаев. - Рад встрече. Столыпин дружески кивнул, негромко откликнулся:
- Куропаткин, говорят, плакал, молил государя: дайте пять эшелонов в день, разобью японцев.
- Ну да! - усмехнулся Николаев, подтянувшись рядом со Столыпиным на стенке. - По одной-то колее! Коли нам о дружестве с японцами думать, с ними и с североамериканцами, две, а то и четыре колеи надобно тащить на Дальний Восток... Американец доллар не вложит, пока ты копейку не истратил.
- Меня Сибирь с этой точки зрения не интересует, - сказал Столыпин. Сибирь - поле крестьянского переосмысления России, наше аграрное Эльдорадо...
- И так можно, - согласился Николаев и начал делать "уголок", ощущая, как трясутся мышцы живота: много н а б р а л за последние месяцы, каждый день чуть не три банкета, пойди удержись...
Гучков размялся на большом мате посреди зала, потер короткую борцовскую шею, обернулся к Столыпину:
- На ковер, Петр Аркадьевич, купеза против агрария.
Столыпин легко со стенки спрыгнул, вмиг расслабившись, пошел на мат лодыжки тонкие, перехваченные, икры ц е п к и е, по-татарски кривоватые, но с барской белизной,
"Ну и кровей в нас, - подумал Николаев, - нет другой нации, где б столько всякого намешалось. А это - талантливо, это значит, молоды мы, и нет в нас вырождения. Много - это всегда отменно, демократично; англичанин оттого сонный, что малокровен".
Гучков первым набросил руку на шею Столыпина, но тот красиво ушел, начал обхаживать противника; глаза-щелочки смотрели цепко, без торопливости. Гучков снова выбросил руку, норовя ухватить шею Столыпина, он любил брать верхним захватом, но Столыпин сделал обманный финт, з а к л е щ и л руку Гучкова, рубанул подножку, обвалился сверху легко, будто подрубленный. Противники засопели, тучковская шея налилась кровью; Столыпин же был по-прежнему бледен, лицо бесстрастно, словно напряженно рассматривал кого-то в зеркале.
Николаев отметил момент, когда Гучков мог вырваться, но не вырвался поддавался.
"Красиво проигрывает, черт, - подумал удовлетворенно, - в радость Столыпину проигрывает. На слом пробует, все с умыслом делает!"
Столыпин наконец положил Гучкова на лопатки, поднялся, красивым жестом, словно римский консул, набросил простыню, оставленную инструктором гимнастики Чарльзом Гроу, заметил:
- Могли победить, поддались вы мне, Александр Иванович. Я проигрывать не люблю - вам, видимо, говорили, - но таким, как вы, готов!
- Да господи! Петр Аркадьевич! - выказал свое купечество Гучков. - Реванш позвольте! Требую крови!