В своей дальнейшей работе я не премину руководствоваться Вашим предписанием, смысл которого мне становится понятен с каждым днем все более и более, ибо пропагандистская работа "большинства" РСДРП имеет особо ядовитый характер.
Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга
подполковник Ухов". 31
Попов из охранки выходил теперь редко - только домой и в тюрьму; с трудом переборов страх, который, казалось, въелся в каждую его пору, отправился на встречу с Леопольдом Ероховским. Вручив деньги на поездку в Берлин, рассказал, как должно вести себя, и предупредил о необходимости блюсти осторожность.
- А вы что словно в воду опущены? - удивился Ероховский. - Перепили вчера?
- Какое там... Работы много, устал, мой друг, невероятно устал.
- Так давайте отдохнем, я м а х н у т ь не прочь.
Попов боялся пить с людьми: после пятой рюмки - по иным-то пустяки, безделица - начиналось видение, одно и то же, до изматывающей душу тягостности одинаковое. Пил он теперь, запираясь в кабинете, вечером уже. Он весь день ждал того часа, когда можно н а ч а т ь, припасть сухим, потрескавшимся ртом к большой рюмке, сладко вобрать в себя горечь водки и ждать прихода Стефании.
Когда ему сказали об исчезновении Турчанинова (конечно, Сушков, змей, новость притащил на хвосте, ликовал), наступила прострация: ну и пусть все идет, как идет, ну и пусть провал за провалом.
- Что ж делать-то? - спросил у него Попов томным голосом, испытывая к себе какую-то отстраненную жалость. - Что станем делать, а?
- Ждать будем, - ответил Сушков. - Он даст о себе знать.
- А коли и его убили?
- "И его"? - удивленно переспросил Сушков. - Не понимаю. Кого еще вы имеете в виду?
- Микульску, - хохотнул Попов, чувствуя, что мысль не подчиняется ему, существует отдельно. Даже когда Сушков осторожно вышел из кабинета, ему хотелось продолжать говорить, только бы как-то заполнить осязаемую, громкую тишину.
Утром, после бессонной ночи, похмелье было особенно тягостным, голова трещала; пил черный чай, чтобы взбодриться, подумывал о кокаине, решил было взять в сыскной, у Ковалика, "для опыта", но тот, с готовностью пообещав, предупредил, что с алкоголем несовместимо, может быть "летальный исход". Попов сначала-то не придал этим его словечкам значения, думал, красуется сыщик иностранными терминами. Но потом долго, туго рассуждал, не было ли в этом особого умысла, не по его ли адресу пульнул? Как-никак дважды встречались по делу Микульской, учуял, верно, - перегаром несло за версту, усы одеколонил не помогало, да еще к тому Дурел от запаха.
...Ероховский поначалу о Микульской молчал, ощущалось какое-то неудобство в разговоре, будто что пролегло между ними, хотя, как обычно, зло шутил, рассказывал сплетни, бранил губернатора за излишние строгости военного положения и пил одну рюмку за другою, почти не закусывая: "Или хлестать, или жрать, или баб кохать - каждое- дело требует соло!" Но потом не удержался, лицо побледнело, только лихорадочно зажглось в глазах, спросил:
- Нашли тех, кто погубил Стефу, полковник?
- Одного - да.
- Кто таков?
- Социал-демократ, - затверженно произнес Попов.
- А причина? По какой надобности убили ее?
- Мстили.
- За что?
- Об этом еще рано, пан Леопольд. В свое время открою.
- А что за человек?
- Сапожник. Темный дегенерат.
- Сапожник?! Бах?!
Попов испуганно встрепенулся:
- А вам откуда известно?!
- Так я ж об этом сказал, Игорь Васильевич. Нет, положительно вы сегодня не в себе, неужели забыли?
- Как же, как же, помню, мой друг. - Попов заставил себя улыбнуться. - Я все помню... Только рано об этом, не надо, не будоражьте, и так тяжело сердце разрывается от горя за ласточку нашу...
- И все же вы нынче не в себе, полковник, я по глазам вижу. Выпейте расслабитесь.
- Я-то выпью, а вот вы в Берлине не пейте, у вас язык развязывается, когда переберете, - вспомнил Попов истинную цель своей с Ероховским встречи. - А когда переедете в Стокгольм, там вообще завяжите наглухо.
- В Стокгольм? - удивился Ероховский. - А что я там потерял?
Попов подумал, что про Стокгольм, видно, проговорился, не было в глазовской телеграмме указаний говорить про съезд.
- Это я вам тайну открыл, пан Леопольд, вы забудьте об этом. Ждет вас интереснейшее турне, массу впечатлений вынесете, увидите зверей лицом, что называется, к лицу.
"Снова лишнее несу, - понял Попов, - слова-то сами льются, будто и не мои".
- А что за звери? - не унимался Ероховский, опрокидывая одну рюмку за другой. - Какой масти?
- Социал-демократической, - ответил Попов, понимая, что говорить этого он и вовсе не должен был - а ну Глазов лично его в Стокгольм поволочет? Тот к любому в душу влезет, все вытащит, ненавижу, дьявол верткий, сунул в Варшаву, к ляхам чертовым, а сам-то в Россию подался, там дом, там вертеться не надо, как здесь...
Попов выпил рюмку, увидел Микульску, которая к нему пошла от двери, сразу же поднялся, сунул Ероховскому руку и торопливо сбежал по лестнице.
- В тюрьму, - сквозь зубы проговорил фурману Гришке.
Бах, закованный в кандалы, сидел в карцере, в подвале, откуда голоса не слышно: кричи не кричи, все никто не прознает, а стражнику интересно, как арестант надрывается: приникнет к глазку и смотрит, всласть смотрит, на чужое-то кому не занятно полюбопытствовать?
Попов сел на высокую табуретку, принесенную стражником, ноги поднял, уместил на перекладине, чтобы не замочить сапог, вода стояла по щиколотку, и принялся буравить лицо Баха глазами, в которых нездорово п о б л е с к и в а л о.
Смотрел долго, пока не защипало веки. Достал из кармана газету с сообщением про гибель Микульской, сказал:
- Поди сюда, Бах.
Тот приблизился. Попов заметил, как разбухла кожа на ногах арестанта: бос, в воде третий день.
- Читай, - сказал Попов и вытянул газету так, чтобы Бах мог прочесть. Дождался, пока тот, прищурившись - лампочка была под потолком грязная, светила вполнакала, - разобрал строки.
- Какую женщину убили, - Бах с трудом разлепил белые губы, - нехристи.
- Именно так. Убили ее твои друзья, нехристи, из мести убили, за то, что мы тебя арестовали, а ее, разобравшись, выпустили.