- Туда - не надо, - очень тихо сказал Веженский. - Экономя энергию на словесах, надо делом заниматься.
- Социализм? Это в России нереализуемо.
- Верно. Социализм у нас невозможен. А разум - да. Я отказываюсь считать Россию страной полудиких варваров, которых невозможно разбудить.
- Чем будить собираетесь? Японцы-то проснулись оттого, что в доках грохот - флот строят...
До Минска осталось верст десять. Дзержинский, прильнувший к окну, определил это по тому, как мельчали крестьянские наделы, как все больше повозок было на шляхе, и по тому, наконец, что в воздухе все ощутимее стало пахнуть деповской гарью.
- Ну вот, - сказал Дзержинский. - Давай прощаться. До встречи в Берлине, Миша.
- Нет, Феликс, почему - я? Паспорт ведь твой. Сегодня ночью ты страшно кашлял. Тебе надо скорее за границу, подлечиться, прийти в себя - бери паспорт.
- Может, предложишь разыграть на орла и решку? - спросил Дзержинский. - У меня здесь друзья. Меня переправят. А тебе надо проскочить с нашей компанией паспорт верный, ты пройдешь границу.
- Феликс, это несправедливо и не по-товарищески, наконец... В дверь постучали.
- Да, да, пожалуйста, - ответил Дзержинский, сняв с верхней полки маленький баул, купленный в Сибири.
Николаев вошел в купе, дверь за собою прикрыл мягко и спросил:
- Вы покидаете нас, Юзеф?
- Да, Кирилл. Но, думаю, свидимся.
- Я тоже так думаю. Вот моя карточка - здесь и петербургский адрес, и владивостокский, и парижский, и берлинский.
- Спасибо, Кирилл. Мне бы очень хотелось повидаться с вами в Берлине.
- Когда думаете там быть?
- Скоро.
Николаев понизил голос:
- Под каким именем?
Сладкопевцев медленно передвинулся к двери. Николаев это заметил, шагнул к столику, присел.
- Заприте, - сказал он Сладкопевцеву. - На минуту стоит запереть. Дело заключается в том, что купец первой гильдии Новожилов - мой дядя. Следовательно, вы, - он кивнул на Сладкопевцева, - мой двоюродный брат, Анатоль. Истинный Анатоль, кстати, сейчас в Париже. Брюнет, чуть заикается и при этом отменно глуп. Но сие пустое. Кстати, я не храплю - это Шавецкий заливается. Я ночами думаю. Помните, в Сибири вы еще заметили, что в купе у нас храпят? Я сам из-за храпа моих спутников страдаю.
Дзержинский вспомнил, как отец сказал ему, четырехлетнему еще, когда дети разбили любимую чашку матушки и каждый боялся признаться, что именно он задел ее в шумной, веселой свалке в гостиной, перед ужином: "Посмотри мне в глаза, сын".
Феликс увидел себя тогда в зрачках отца крохотным, тоненьким, в синей матроске.
- Ты не задевал чашку, - сказал отец, - у тебя глаза не бегают.
(Отец всегда говорил с детьми на равных - даже с Владысем, которому годик был. "Нельзя сюсюкать, - говорил отец, - никто не знает, когда в человеке закладывается главное, определяющее его - может быть, именно в тот час, когда годик ему всего, и лопочет он несвязное, но глаза-то, глаза ведь живут своим, духовным - смеются, страшатся, печалятся, излучают счастье".)
Дзержинский запомнил отцовскую фразу о "бегающих зрачках", глазам человеческим привык верить, никогда, однако, не играя в "прозорливость".
Глаза у Николаева были грустные, умные, бархатные ("Женщины, верно, к нему льнут, - отметил Дзержинский, - а они чувствуют и с т и н н о е в человеке острее и быстрей, чем мы"), а хитрованство свое он напускал - иначе ему нельзя, обойдут "на перекладных"; словом - чистые были глаза у Николаева, без суеты и второго, тайного дна.
Словно бы почувствовав, что Дзержинский сейчас наново анализирует его, Николаев грустно покачал головой:
- Впервые вижу живых революционеров. Лицом, как говорят, к лицу... Анатоль, братец, вы изволите принадлежать к фракции социал-демократов ?
- Нет, - ответил Сладкопевцев. - Жандармов уж кликнули? Ждать в Варшаве?
Николаев поморщился:
- Господи, Анатоль, если я к вам серьезно отношусь, Маркса читаю, Кропоткина, Струве, Бурцева, то уж и вы, будьте любезны, ко мне относитесь соответственно.
- Он не кликнул жандармов, - медленно сказал Дзержинский. - Мне будет обидно, если я обманулся.
- Я не намерен в тюрьме анализам предаваться, Юзеф, - жестко возразил Сладкопевцев. - Какой резон Николаеву дать нам уйти?
- Человеческий, - ответил Дзержинский. - В чем-то мы сейчас сходимся: ему мешают те же силы, что и нам. На этом этапе и в иных аспектах, но силы - те же самые.
- Я не верю, - повторил Сладкопевцев упрямо.
- Придется поверить, - вдруг улыбнулся Дзержинский. - Выхода иного у нас нет. Не в Дегаева же нам играть, а? Да и Николаев - отнюдь не Судейкин: тот пугался, а этот, смотри, улыбается, слушая твои угрозы.
- Он меня фруктовым ножиком резать будет, - хохотнул Николаев. - Ножичек прогнется, он - расейский, в нем стали нет, одна мякоть.
- Хорошо сказано, - заметил Дзержинский. - С болью.
Николаев достал из кармана портмоне, вынул толстую пачку денег: сотенные билеты были перехвачены аккуратной, красно-синей, американской, видно, резиночкой "гумми".
- Возьмите, Юзеф. Возьмите, сколько надо, в Берлине отдадите.
- Спасибо. Но я, к сожалению, в ближайшее время вернуть деньги не смогу, посему вынужден отказаться.
- Да перестаньте вы, право! Думаете, я не понимал, отчего последние дни к столу не садились? Деньги кончились, гордыня, а может, конспирация ваша. А я вас разгадал уж как дней пять. Больно открыто вы "Искру" слушали, больно ликующе - в глазах-то у нас душа живет, разве ее скроешь?
- У вас мельче денег нет? Рублей тринадцать, четырнадцать? Это я мог бы взять с уплатой через месяц, - сказал Дзержинский.
Николаев полез в карман, вытащил смятые ассигнации, пересчитал:
- Только десятками.
- Я возьму двадцать...
- Пойдем, Анатоль, в мое купе, до границы нам ехать и ехать, пока-то еще жандармский контроль придет. - Николаев покачал головой и тихо добавил, глядя на Дзержинского пристальными трезвыми глазами: - Мой компаньон, славный и добрейший Шавецкий, считает, что подряд на дорогу он пробил сидением у столоначальников в губернаторстве. А мне ему сказать неловко, что я губернаторше бриллиантовое колье подарил за двенадцать тысяч.
- Я могу быть спокоен за вашего двоюродного брата? - спросил Дзержинский, кивнув на Сладкопевцева. - Он доедет до Берлина?