- Конечно.
Каляев закурил черную парижскую сигаретку и сразу же стал похож на испорченного мальчишку - юн, а сигаретка в его детских руках казалась противоестественной всему его облику.
- Феликс был влюблен в гимназистку, - начал Каляев, по-прежнему улыбаясь, - и посылал ей стихи в галошах ксендза, который преподавал в мужской и женской гимназиях. Стихи юная Диана читала, но во взаимности не призналась. Сначала Феликс хотел лишить себя жизни, а потом мы уговорили его выпить вина. И он, поплакав, понял: все, что происходит, всегда к лучшему.
- Стреляться хотели? - осведомился Савинков.
- А как же иначе? Конечно.
- Вы написали хороший рассказ в "Червоном Штандаре", - заметил он. Каляев мне перевел. Очень честная штука. Готовите книгу рассказов?
- Я писал не рассказ, - ответил Дзержинский. - Это отчет о побеге.
- Это рассказ, - возразил Савинков. - Все мы, пишущие, кокетничаем скромностью. Официант!
Тот подплыл стремительно, склонив голову по-птичьи набок, почтительно буравя птичьими, круглыми, черными бусинками глаз лицо посетителя.
- Рыбу варите недолго, - сказал Савинков, - пусть внутри останется краснинка. Соус подайте отдельно каждому. Пусть потрут чеснока, передайте на кухню. Спаржу не солите, принесите рыбацкую соль, очень крупную, мы - сами. Проследите за тем, как будут готовить.
"Лучше б он на "ты" говорил, - подумал Дзержинский, - с "вы" это еще обиднее".
- Иван, посмотри, наши не идут? - попросил Савинков.
- Так рано еще.
- Посмотри, - повторил Савинков.
Каляев поднялся, пошел к двери - махонький, в чем только жизнь держится.
- У вас как в казарме, - заметил Дзержинский. - Повиновение полное.
Савинков пожал плечами, но видно было, что ему эти обидные слова понравились.
- Мы добровольно приняли команду, Феликс, - сказал Сладкопевцев. - Мы ведь д е й с т в у е м, нам нельзя без железной дисциплины.
- Дисциплина должна быть самовыражением призвания.
- У вас великолепное чувство слова, - заметил Савинков, - обидно, если вы погрязнете в социал-демократических дискуссиях и рефератах. Уж если не к нам, не в наши ряды - то писать.
- В спорах рождается истина, - сказал Сладкопевцев, поняв, что слова Бориса неприятны Дзержинскому. - Они по-своему ищут, пусть.
- Революции нужны подвижники дела, а не спора, - не согласился Савинков. Женаты?
Дзержинский ответил вопросом:
- А вы?
- Де факто.
- Дети есть?
- Да.
- С вами живут?
- Я их не вижу.
- Пишете новеллы? - продолжал спрашивать Дзержинский - ему надоела манера Савинкова ставить быстрые вопросы и поучать, растягивая слова, сосредоточив при этом свой взгляд на переносье собеседника.
- Он пишет великолепные стихи, - сказал Сладкопевцев. - Почитай, Борис, а?
- После пятой рюмки, - пообещал Савинков.
И в это время вернулся Каляев с Егором Сазоновым и Евно Азефом.
- Иван Николаевич, - представился Азеф, руки не протянув: он устраивал свое огромное, расплывшееся тело в кресле, которое стояло подле Савинкова.
- Василий Сироткин, - назвал себя Сазонов.
Каляев и Сладкопевцев переглянулись.
- Егор, ты что, с ума сошел? - спросил Каляев. - Это же Дзержинский.
- Он прав, - сказал Азеф и, отломив кусок хлеба, начал жадно жевать. - И не надо смотреть на меня с укоризной. Он прав. Василий Сироткин - очень красиво звучит. Вы социал-демократ, Дзержинский?
- А вы?
- Я инженер.
- Член партии?
- Беспартийный, - усмехнулся Азеф.
Дзержинский встал из-за стола, молча поклонился всем и пошел к выходу.
- Зря, - сказал Сладкопевцев, - напрасно ты эдак-то, Иван.
- Нет, не зря! - Азеф жевал чавкающе, быстро, обсыпая крошками свой дорогой костюм. - Ты б еще сказал ему, что завтра едешь в столицу, царя убивать. "Поедем, мол, с нами, в Мариинку зайдем, Павлову посмотрим". Дерьмо вы, а не конспираторы!
Каляев поднялся, хотел что-то сказать Азефу, но сдержался, побежал за Дзержинским.
- Иван, Дзержинский спас меня, - сказал Сладкопевцев. - Когда мы с ним бежали из ссылки, он мне свой паспорт отдал, сам остался без документов...
Азеф пожал плечами.
- Ну и что? - спросил он, по-прежнему жуя хлеб. - Бабьи нежности. Ну спас, а дальше?