"Три драгоценности" означают три ступени - ученик, подмастерье, мастер. "Неотесанный камень" по символике масонства - человек, не достигший совершенства разума и сердца. "Неотесанный камень" олицетворяет важнейшие обязанности масона: самопознание, самообуздание и самосовершенствование. Масон должен при помощи масштаба и ваяльного молотка обработать "неотесанный камень" и превратить его в куб с гладкими, пересекающимися под прямым углом плоскостями. Неотесанные камни, собранные вместе - представляют бесформенную груду. Только кубический камень может плотно и прочно соединяться с другими при постройке великого масонского храма.
При помощи "масштаба истины", "наугольника права" и "циркуля долга" гроссмейстер чертит таинственные планы различных частей постройки, которые должен выполнить каждый "вольный каменщик", не ведая всего замысла".
(Знал, что продавать департаменту полиции Манусевич-Мануйлов - умный не поймет, а дурак испугается. Этого он и хотел: когда вступал в ложу, ему сказано было: "пугни". Зачем - не открыли. А по размышлении здравом все проще простого: торговаться с испуганным легче; дешевле отдаст и смотреть будет с острым, в чем-то даже завистливым, любопытством - это тоже сгодится: когда дело на зависти замешено - оно надежней...)
...Балашов выслушал Веженского внимательно, долго молчал, а потом сказал:
- Вы слишком сумбурно открывали мне сомнения, которые вас обуревают, - то чувства, брат. А теперь, пожалуйста, сформулируйте точно, по-деловому: каковы предложения? Что предлагаете делать?
- Зубатов ушел. Мы сделали так, что он ушел. У него была программа. Какая-никакая, но программа. Какова будет программа преемника и будет ли? Можем ли мы предложить свою программу охраны устоев? Нет у нас такой программы. А у Плеханова, Гоца, Кропоткина и Ленина есть, причем Ленин обращается как раз к той фабрично-заводской массе, которую мы ныне оставили обезглавленной.
- У Ленина? - Балашов наморщил лоб. - Не думаю. У Плеханова - да. Но он очень устал, мне кажется. Парламент, то есть наша тактическая цель, должен его устроить - будет себе выступать с интерпеляциями... Это даже приятно - держать при себе умную оппозицию, есть на ком о т т а ч и в а т ь с я. Чернов с Гоцем, - террор, кровь, - на пользу дела, пусть себе вызывают ненависть к термину "революция", коль они называют себя "социалистами-революционерами". Приват-доцента Милюкова знаю, и он годен нам; либерал - хочет гарантии порядка.
- Вы не правы, - тихо сказал Веженский. - Боюсь, что вы ошибаетесь. У тех, кого вы помянули, есть программа. У нас - нет. Нам нужна своя программа, четкая, зримая, определенная, потому что без этого нашими победами воспользуются другие силы. Нам нужны управляемые партии, которые имели бы выход на массы.
- Есть Гучков, есть люди дела, которые знают, что и к а к, - словно продолжая спор с кем-то, заметил Балашов.
- А что, если нашему мастерку и ватерпасу, - тихо спросил Веженский, противопоставят не только общество фабрично-заводских, но и крестьянский лапоть? Если б в России умели умно сдерживать - так нет ведь, либо вовсе не разрешают, либо уж берега не видно, как все разрешено. Вот о чем тревожусь.
Балашов, не скрывая более раздражения, спросил:
- Что ж, просить Плеве вернуть Зубатова?
- Не в этом суть. Пришла пора выдвигать нашу программу, - настойчиво повторил Веженский. - Пришла пора п р о р а с т а т ь, мастер. 6
- Пан Норовский? - вахмистр краковского отделения политической полиции Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз, смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах. Не трогало его то, что свет, пробивавшийся сквозь пыльное, зарешеченное стекло, делал лицо старика, вызванного к лейтенанту Зираху, тюремным, клетчатым, до синевы бледным.
- Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.
- Я не офицер. Я вахмистр.
- У меня дома внуки. Они там одни... Маленькие дети, господин вахмистр.
- Я понимаю и сочувствую вам, однако не могу ничем помочь: когда господин лейтенант сочтет нужным, он позовет.
- Но меня пригласили к девяти утра, а сейчас шесть вечера.
- Я все понимаю и сострадаю вам. Однако господин лейтенант Зирах занят, иначе он бы давно вас вызвал.
Вызвали Норовского лишь в восемь. В кабинете лейтенант Зирах был не один, а с Дрешновским, начальником краковской уголовной полиции. (В отличие от Петербурга, который, пыжась, тщился проводить линию, Вена себя вела хитрее: на те посты, где надо было карать поляков, - поляков же и ставила, пусть себе единокровцы губы друг другу рвут - за арбитражем к австрийцу обратятся, а чего ж еще желать господствующей народности в многонациональной монархии?)
- Садитесь, - сказал Дрешновский старику, - можете курить.
- Я не курю.
- Все политики курят.
- Я не политик.
- А что ж тогда волнуетесь?
- Я волнуюсь оттого, что внуков надобно кормить.
- Поэтому и связались с анархистами, что их надо кормить?
- Я не связан с анархистами.
- А с кем же вы связаны? Что, Доманский скрывает от вас рад занятий? Вы набираете его газету с завязанными глазами?!
- По какому праву вы поднимаете на меня голос? - спросил Норовский, пожевав медленно побелевшими губами. - Если я арестован, вы вольны запереть меня в камеру, а коли я вызван на беседу, я вправе подняться и уйти.
- Пан Норовский, не следует вам пикироваться с моим помощником, - устало вздохнул Зирах, - как-никак, но именно он следит за тем, чтобы вашу типографию не разграбили злоумышленники. Ее ведь так легко ограбить - запоры пустяковые, решеток на окнах нет. А то, что он взволнован, так это ведь понятно... Поляку по крови, верноподданному Австро-Венгерской монархии, пану Дрешновскому приходится выслушивать нарекания из столицы по поводу того, что польские анархисты из Российской империи ведут здесь, в его епархии, работу против дружественного соседа. Поставьте себя на его место! Вена, как и любая столица, требует немедленного ответа от господина Дрешновского, а что он может ответить, не побеседовав с вами?
- Я готов говорить, но не намерен сносить оскорбления.
- Ну, это не верно, - заметил Зирах, - вас никто не оскорбил. А то, что господин Дрешновский взволнован, так это извинительно, я объяснил вам причину.
- Я готов ответить на вопросы, - повторил Норовский и глянул на большие часы с боем, стоявшие в углу холодной комнаты - без обязательного портрета Франца-Иосифа над столом, без кожаного дивана, портьер и громоздкого секретера - стол, стулья, зарешеченные окна, белая изразцовая печка в углу, и больше ничего.
- Что вам известно о Доманском? - спросил Дрешновский.
- То же, что и вам.
- Вы разделяете его политические взгляды?
- Нет.
- Вы готовы подтвердить это под присягою?
- Да.
- Тогда отчего же вы продолжаете сдавать ему типографию? Он вам задолжал за пять месяцев! Вы ж до сих пор не внесли арендной платы!
- Я внесу.
- Когда?
- Этот вопрос вправе задать финансовый департамент.
- Задаст, - пообещал Зирах. - Я прослежу за этим.
- Откуда Доманский получает деньги? - продолжал п ы т а т ь Дрешновский.
- Такого рода вопросы задавать бестактно.
- Мне - вам, или вам - ему?