- "Адлер" - отель буржуев. Разбогатели? - глаза его по-прежнему были добры и приветливы. - Откуда такие деньги?
- Мне прислал из Варшавы Володя Ноттен.
Что-то изменилось в его глазах: они остались такими же, только цвет их из зеленого сделался голубовато-серым.
- Это поэт, кажется? Он честный человек? Вы его хорошо знаете?
- Я его люблю.
- Ладно, поедем в "Адлер", - сказал Дзержинский и попросил счет. - Я оттуда позвоню моему знакомому. Кстати, у Ноттена никаких неприятностей раньше не было? Полиция им не интересовалась?
- Что вы, Юзеф! Он вне подозрений...
На улице было еще светло, но сумрак угадывался в потемневших закраинах неба, и близкая ночь обозначалась велосипедистом, который ездил с длинной палкой от одного газового фонаря к другому и давал свет, невидный еще, но словно бы законодательно обозначавший конец дня.
- Я не зря спросил вас о Владимире Ноттене, Птаха. Он интересно и честно пишет, несколько, правда, экзальтированно, пэпээсами отдает, культом одиночки... Если по-настоящему протянуть ему руку, он сможет стать на наш путь?
- Не надо, - ответила Гуровская. - Пусть наша работа останется нашей, Юзеф. Он слишком раним...
- Значит, мы - толстокожие слоны? - Дзержинский искренне удивился. - В революцию приходят ранимые люди, равнодушные никогда не приходят в революцию, Геленка.
- Я не то имела в виду. Он, как бы это сказать... Слишком мягок, что ли, слишком женственен...
- Женственность порой крепче показной мужественности, а мягкость - что ж, мягкость - одно из проявлений силы.
- С вами трудно спорить.
- А разве мы спорим? Ну, будет, ладно, коли вы считаете, что не надо, мы обдумаем ваше мнение; насильно к себе никого не тащим. Революционная партия, которая принуждает к сотрудничеству, - Дзержинский даже фыркнул, - разве такое возможно?
...Николаев был таким же шумным, толстым, проворливым, как и в маньчжурском поезде, словно и не долгие месяцы прошли, а короткие, быстротечные дни.
- Ого! - сказал он, входя в номер Гуровской. - Ничего себе живут революционеры в изгнании! Ваша берлога? Дзержинский посмотрел на Елену Казимировну:
- Моя приятельница сняла этот номер специально для нашей встречи.
- Зачем деньги зазря бросать? Ко мне бы приехали, да и все!
- За вами могут смотреть - за каждым заметным русским нет-нет да присматривают.
- Я пойду в библиотеку, Юзеф, - сказала Гуровская, - располагайтесь, как дома.
Дзержинский удивился:
- Мы вас стесняем?
- Нет, нет, право же, нет! Я вспомнила, что мне надо сегодня до закрытия взять книги, завтра экзамен!
(Шла Елена Казимировна не книги брать: она вдруг до отчетливой, близкой, ужасающей ясности вспомнила лицо Аркадия Михайловича Гартинга и его голос: "Я к вам как-нибудь на этих днях заскочу, ладно? Без звонка - а то здешние телефонистки любопытны, хоть русской речи и не выучены". И представилось ей, что Гартинг сейчас идет по коридору, застланному мягким ковром, останавливается возле ее номера, стучит костяшками сильных пальцев в дверь... Господи, ужас!
Она решила позвонить ему и предупредить, что навещать ее сегодня никак нельзя, потом, для маскировки, взять какие-нибудь книги у "Гумбольдта" и быстро вернуться. Однако телефон в русском посольстве не отвечал, на известной ей конспиративной квартире Гартинга тоже не было, и Гуровская присела в вестибюле, за столиком, вроде бы читая газету, а на самом деле неотрывно глядя на вход, и такой она себе показалась отвратительной и грязной, что прямо хоть иди сейчас к Шпрее и топись...)
- Бред какой-то, - ярился Николаев, - бред, понимаете?! Япошки ведь нас отлупят, наверняка отлупят! Надо же додуматься до того, чтобы скандалить с микадо! Зачем? В чьих интересах? Кто это затеял, Феликс Эдмундович? Кто?
- Кто? Кто, Кирилл Прокопьевич?! - в тон Николаеву поинтересовался Дзержинский. - Бюрократия, Армия, Царь. Разве не ясно? Ваш брат тоже хорош. Сколько денег от промышленников в казну идет на эту авантюру?
- Идет-то идет, а что станется?! Во что эти деньги превратятся? Думаете, жаль платить? Отнюдь! Готов! Но - на дело, на дело!
- Вот поэтому мне и надобно было вас видеть. Во-первых, спасибо за те деньги, - Дзержинский достал несколько купюр и протянул их Николаеву. - Вы меня крепко выручили тогда.
- С ума сошли? - деловито поинтересовался Николаев.
- Не обижайте, - легко попросил Дзержинский, - не надо. Вопрос о другом сейчас пойдет, Кирилл Прокопьевич. Нам снова деньги нужны, очень много денег, и мы хотим просить их у вас заимообразно.
- Много - это как?
- Это две тысячи.
Николаев тихонько засмеялся.
- Много, - повторил он, не в силах сдержать мелкий, вибрирующий смех. Две тысячи! Это - много для вас?! Ой, рассмешили, две тысячи! Не серьезная вы организация, если для вас две тысячи - это много...
Дзержинский нахмурился:
- Мы, как организация, состоим из тех, кто в месяц зарабатывает двадцать рублей, Кирилл Прокопьевич.
- Ну, это понятно, это они, бедолаги, - все еще не в силах успокоиться, продолжал Николаев, колышась в кресле, - а вы сколько получаете от своих партийных ЦК?
- B месяц получаю тридцать. Мои разъезды оплачивает ЦК. Квартиру, в случае нужды, тоже.
Николаев смеяться перестал резко - будто все время был серьезен:
- Выдержите так?
- Как?
- В нужде, чахотке, в изгнании, ссылке. Выдержите!
- Я верю.
- А ну - усталость?
- Я же не себе служу.
- Вы, кстати, сказали - заимообразно. Когда собираетесь отдать?
- Когда нужно?