- Садитесь, - предложил Грыбас. - Я отказываюсь от исповеди, но мне будет приятно поговорить с вами.
- О чем же мне с вами говорить?
- Неужели не о чем? Расскажите, какова погода на воле, есть ли дожди, что за цветы сейчас цветут?
Ксендз не мог оторвать глаз от шеи Грыбаса, бритой высоко, чуть не от затылка - так стригли осужденных к смерти. Мацей повернулся так, чтобы э т о не было видно собеседнику.
- Как вы можете уходить без исповеди? - спросил ксендз.
- Я ухожу для того, чтоб остаться.
- Мне страшно за вас.
- Мне тоже.
- Можно не уходить. Можно остаться.
- Вас просили повлиять? Я не стану писать прошения. Не надо об этом. Пожалуйста, я прошу вас, не надо.
- Хотите, я почитаю вам Библию? Я не зову к исповеди, просто я почитаю...
- Почитайте. Знаете что? Почитайте "Песнь тесней", а? Помните?
- Слабо.
- Почему?
- Я редко возвращался к этому в Писании.
- Хотите, я вам почитаю?
Мацей чуть откинул голову и начал тихо декламировать вечные строки любви:
- "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стада коз, сходящих с высоты Галаанской, зубы твои, как стада выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как лента алая, губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой - и польются ароматы его!"
...Лицо ксендза плясало, залитое слезами; руки он прижимал к груди, и в глазах его был ужас и восторг. Он поднялся, отворил дверь камеры и сказал стражникам:
- Проводите меня к начальнику тюрьмы...
Грыбас, глядя на его сутулую спину, на старенькую, замасленную черную шапочку, спросил:
- Если я не унижаюсь - вам-то зачем?
Лег на койку, забросил руки за голову, ощутил б р и т о с т ь шеи и тихо шепнул:
- Не надо, отец. Раньше думать следовало - всем людям, всем на земле, не одним нам, которых казнят за мысль, - за что ж еще-то?
...Шевяков выпил рюмку холодной водки, скомкав, бросил салфетку на стол, вопросительно посмотрел на прокурора, начальника тюрьмы и еще нескольких приглашенных наблюдать казнь.
Прокурор, словно бы поняв Шевякова, щелкнул крышкой золотых часов:
- Еще пять минут.
- Продляете удовольствие? - спросил Шевяков, цыкнув зубом.
Прокурор посмотрел на него с испуганным интересом.
- Наоборот, - ответил он, - оттягиваю ужас.
- Или мы - их, или они - нас, - ответил Шевяков. - Еще по одной, господа? Посошок, как говорится...
Один из молодых гостей, прапорщик, видимо чей-то "сынок", защелкал суставами пальцев, стараясь скрыть дрожь в руках.
- Почему казнят ночью?
- Днем двор занят, - ответил начальник тюрьмы деловито. - Да и арестанты могут к окну подлезть. Они ведь что делают: один нагибается, а другой ему на спину лезет. И смотрят, озорники.
- Стрелять надо, - заметил Шевяков, разливая водку в длинные рюмки.
- А - нельзя, - ответил тюремщик, обгладывая куриную ножку, - специально в параграф внесен запрет: вдруг срикошетит пулька? Металлу-то много, да и камни у нас чиркающие...
- Это как? - не понял Шевяков.
- Чирк-чирик, - рассмеялся начальник тюрьмы, - это моя внучка говорит, когда головки спичек отскакивают.
- Ну, с богом, - вздохнул Шевяков. - Господин прокурор, допивайте! Жена, так сказать, не забранится, на работе были, так сказать. Пошли, милостивые государи.
Он первым шагнул в серый провал гулкого тюремного двора, увидел в рассветных сумерках шеренгу расстрельщиков, Грыбаса, который медленно шел к стене, и раздраженно обернулся к начальнику тюрьмы:
- Ну, что он так копается?! Побыстрее нельзя?
Начальник тюрьмы кашлянул в кулак:
- Волокут только в том случае, ежели дерется.
Мацей Грыбас подошел к стене сам, отстранив жандармов, что шли по бокам, шагнул к расстрельщикам и выдыхающе крикнул в пустой тюремный двор:
- Прощайте, товарищи!
- Арестанты проснутся, - покачал головой прокурор, - прикажите, чтоб скорей палили!
...Когда тело расстрелянного Грыбаса перенесли в камеру, Шевяков с жадным, т е м н ы м интересом заглянул в лицо казненного. Он глядел мгновенье, потом, заметив что-то одному ему понятное, сказал:
- Ничего... Теперь другие поостерегутся газетки печатать... 10
- Угодно ли вам будет, - медленно проговорила Роза Люксембург, стараясь не смотреть в лицо Гуровской, - дать нам показания? Мы, - повысив голос, словно почувствовав возражение Гуровской, продолжала Люксембург, - не есть партийный суд, но приглашены вы сюда для того, чтобы быть опрошенной в связи с возникшими против вас подозрениями.