- "Штык". Или "Офицер" - на выбор.
- Сэвэр, - весело и громко ответил Прухняк.
- Тише, - шепнул Дзержинский, показав глазами на дверь, что вела на кухню.
- Варшавский, - представился Адольф Барский шепотом.
Дзержинский улыбнулся:
- "Старик" приехал с хорошими известиями: варшавские рабочие, узнав о выступлении русских солдат, нас поддержат, выйдут на улицы.
- Я пытался говорить с товарищами из ППС, - заметил Антонов-Овсеенко. Каждый из нас остался на своих позициях: они не хотят включаться в общую борьбу до тех пор, пока не будет утвержден примат "польской проблемы".
- С кем ты говорил? - поинтересовался Дзержинский.
- Он не открылся. Какой-то, видимо, важный деятель.
- С торчащими усами? - спросил Прухняк. - С пегими, да?
Он сделал такой жест, будто расправляет длинные, игольчатые усы, которых у него не было; все улыбнулись - к круглому, добродушному, совсем еще юному лицу Прухняка усы никак не шли.
- Нет, - ответил Антонов-Овсеенко. - Не похож.
- Ты имеешь в виду Пилсудского, - сказал Дзержинский. - Его сейчас нет. Он уехал в Японию - просить помощи против русских. Предлагает свои услуги.
Прухняк спросил:
- По своей воле или с санкции ЦК?
- Неизвестно.
- Что-то в этом есть мелкое, - сказал Антонов-Овсеенко.
- Да, - согласился Дзержинский, - говоря откровенно, я этого от него никак не ждал: пораженчество пораженчеством, это форма борьбы с деспотизмом, но выставлять себя в качестве перебежчика - сие недопустимо для человека, прилагающего к себе эпитет "социалист". Это общество не поймет, а история отвергнет.
- Верно, - согласился Адольф Барский. - Люди, к счастью, начинают понимать, что они-то и есть о б щ е с т в о, - раньше даже отчета себе в этом не отдавали, жили словно на сцене: окружены были картоном, который должен изображать металл. А сейчас подуло, ветер налетел - старые декорации падать начали.
- Погодите, товарищи, - юное, семнадцатилетнее лицо Прухняка жило какой-то своей, особой жизнью, когда ожидание накладывает новый в своем качестве отпечаток на человека. - Погодите, - повторил он, - потом о декорациях и обществах. Время. Как у нас со временем, Штык?
- Я выстрелю из нагана после того, как раздам прокламации, - ответил Антонов-Овсеенко. - Это будет сигнал. Тут же входите в казармы. Юзеф выступит перед восставшими.
- Договорились, - сказал Прухняк.
Дзержинский вдруг нахмурился, быстро поднялся и вышел за занавеску: пегой бабы, которая стирала белье, уже не было.
- Что ты? - спросил Прухняк, когда Дзержинский вернулся. - Что случилось?
Не ответив ему, Дзержинский внимательно поглядел на Антонова-Овсеенко. Тот отрицательно покачал головой:
- Она блаженная, мы проверяли ее... Она всем семьям здесь помогает.
- О чем вы? - снова спросил Прухняк.
- Женщина слишком тихо ушла, - ответил Дзержинский.
- У нее не лицо, а блюдо, - хмыкнул Прухняк, - она ж ничего толком понять не сможет, даже если слыхала.
- Малейшая неосторожность, - заметил Дзержинский, - ведет к провалу.
Антонов-Овсеенко посмотрел на часы - удлиненной, луковичной формы.
- Я пойду напрямую, а вы - в обход, по заборам. Минут через десять будьте готовы.
Кивнув всем, он заломил маленькую фуражку, прикинул кокарду на ладонь и подмигнул:
- Какой у нас здесь будет герб, а?
Ушел он стремительно - занавеска, разделявшая комнату и кухню, затрепетала, словно бы кто подул в нее с другой стороны. Барский полез за табаком, но Дзержинский остановил:
- Не надо. На печке младенец.
- А где мать?
- В очереди. Хлеб обещали подвезти в фабричную лавку.
- Отец?
- В Сибири. Ты его должен помнить - Збигнев.
- Рыжий?
- Да.
Прухняк сказал изумленно, с юношеской открытостью:
- Неужели началось, а? Даже не верится...
- Постучи по дереву.
- О чем ты?
Дзержинский объяснил:
- У меня есть знакомый, американец: Скотт Джон Иванович. Он считает, если постучишь по дереву - сбудется то, чего хочешь.
- Пошли, - сказал Барский, - надо идти.