- Достать?
- Не надо. Мы пойдем, и я разогреюсь.
- Куда пойдем?! Тебе лежать надо!
- Мы пойдем в костел, Зося. В нас стреляют оттуда. В нас стреляют оттуда Словом, оно разит не человека - идею.
- Юзеф, родной, тебе нельзя никуда идти. Погоди хотя бы, пока вернутся наши, выпей чая, отдохни...
- Напиши записку, чтоб ждали, - поднявшись, сказал Дзержинский обычным своим, чуть глуховатым голосом.
Зося поняла - закрылся, не переубедить.
Седой, высокий ксендз говорил глухо и горестно о том, что бунтовщики, потеряв в себе Христа, подняли руку не на трон - на веру; жгут костелы, бесстыдствуют на улицах, д е р з а ю т против законной, угодной Господу власти, требуют внушенного дьяволом; выступают за химеру земного рая, но никогда не будет рая на земле, ибо ждет он праведника на небесах, чист рай и недоступен для живых - то есть порочных, втянутых в круговерть грешного каждодневного бытия. То, что проповедуют социалисты, знакомо уже миру, ибо мысли чужой, надменной и дерзкой религии слышны в каждом слове их.
Дзержинский дождался, когда ксендз спустился с кафедры, подошел к нему, чувствуя на спине напряженный взгляд Зоей, и тихо сказал:
- Я бы хотел исповедаться.
- Пойдемте в кабину, - устало ответил ксендз и, посмотрев на пылающее лицо Дзержинского, спросил: - Вы больны?
- О нет.
Ксендз тронул холодной ладонью пылающий лоб Дзержинского, и Феликс с трудом сдержался, чтобы не отодвинуться от этой сухой, старческой, слабой руки.
- У вас жар.
- Я слегка простужен.
- Я дам вам капель, - пообещал ксендз, - примите на ночь. Я вынесу вам после исповеди. У вас есть дом? Сейчас много бездомных в нашем несчастном городе.
- Спасибо. У меня есть кров.
- Ну, пожалуйста, сын мой, я слушаю вас.
Ксендз пропустил Дзержинского в кабину, опустил шторку, зашел в соседнюю кабину и приник к тонкой перегородке, в которой было прорезано маленькое, зарешеченное окошко, - исповедь не должна видеть глаз пришельца: исповедь верит слову, не глазам.
- Святой отец, я наблюдал, как в Козеницах казаки грабили костел. Они превратили его в казарму, стали там постоем. Я присутствовал при том, как солдаты изрубили католический крест в Пабианицах. В Жирардове драгуны въехали верхом в костел, всю утварь побили, устроили коням водопой. И я, поляк, не нашел в себе смелости поднять голос против варварства представителей Третьего Рима. Я рассказал вам правду. Я рассчитываю, что вы поведаете об этом злодействе католикам, несчастному нашему, столь набожному народу, который и лжи поверит, не то что правде, если ложь сказана служителем божьим.
После долгого молчания ксендз спросил:
- Вы социал-демократ или принадлежите к ППС?
- Есть разница?
- Определенная. Хотя и те и другие служат лжи, потому что нельзя добро завоевать силой, но социал-демократы преданы интернационалу, а социалисты все же поминают Польшу.
- Если я скажу вам, что принадлежу к партии социалистов, вы не отдадите меня полиции?
- Я не отдам вас полиции, даже если вы принадлежите к анархистам. Мой сын, кстати, принадлежит к их партии.
- Вы страшитесь сказать во время проповеди истинную правду, отец? Вам запрещено говорить верующим истину? Вам предписано лгать?
- Служителю веры предписывать не дано. Никому и нигде.
- Значит, вы лжете по собственной воле?
- Вы злоупотребляете моим гостеприимством.
- Правда угодна вере; ею злоупотребить нельзя.
- Вы католик?
- Нет.
- Но вы сказали о вере.
- У меня своя вера. Моей вере угодна правда.
- Истинную правду надо порой уметь защищать ложью.
- Если средства должны оправдывать цель - тогда цель порочна.
- Я слышу слова сына.
- Так прислушайтесь к ним!
- Вы хотите разрушить все то, чем жило человечество, во что верят миллионы. Что вы дадите им? Неужто вы искренне верите в то, что сулите несчастному люду? Неужто и впрямь думаете, что На этой земле можно достичь справедливости? Обманывать, вселяя надежду, страшнее, чем успокаивать ложью.
- Успокаивайте. Но не лгите.
- Я успокаиваю людей моей верой. Я верю. Понимаете? Верю.
- Вера - право человека. Но зачем утверждать свою веру клеветой? Вы знаете, что не мы повинны в том горе, которое царствует. Вы знаете, кто повинен. Отчего же вы молчите при сильных мира сего?
- Вы признаете свою слабость?
- Нет. Нас можно казнить, как казнили Бруно, Коперника и Галилея. Но кто сильней - тот, кто сжигал, или тот, кого сожгли?
- Зачем вы богохульствуете?
- У вас нет возможности опровергнуть мои слова, и вы начинаете обвинять. Разве это достойно?
- А разве достойно приходить в чужой дом и говорить обидное хозяину?
- Я считал, что в храме слово "хозяин" недопустимо...