- Кржечковский.
- Простите. Тем не менее - не по-русски.
- Так я поляк...
- Но подданный Российской империи?
- Пока что.
- Всегда будете.
- Заблуждаетесь.
- Убежден. На ближайшее обозримое столетие в России - при том или ином отклонении от царствующей тупости - будет то, что есть.
- Испрашиваете у Санкт-Петербурга позволения на подобные вольности в разговоре с арестантом? Или - на свой страх и риск?
- Сам. Я всегда полагаюсь на себя - как говорится, волк среди волков... Какие-нибудь просьбы?
- Нет.
- Жалобы?
- Нет.
- Письмо хотите через меня передать Альдоне Эдмундовне?
- Я отправлю письма в установленном порядке.
- Склонять вас к сотрудничеству - глупо, я отдаю себе в этом отчет...
- Очень хорошо.
- Я не закончил.
- Простите.
- Склонять вас глупо, но хочу спросить: зачем же ваши люди Ноттена уконтрапупили, а? Ну Гуровская, ну Шевяков - все понимаю. Ноттена зачем?
- Я не думал, что вы столь быстро скатитесь в провокацию - такой, казалось, интеллигентный человек...
- Это ведь я не в обвинение вам: доказательств нет. Были б доказательства - сразу на виселицу. Это я просто так, в порядке интереса. Но я со временем докажу, что Ноттена с Гуровской и Шевяковым вы убили. Докажу.
- Вы что, пугаете меня? Зачем? Вы достаточно хорошо знаете мою биографию, справки у вас на меня лежат, рапорты, доносы...
- Агентурные сводки, - уточнил Глазов.
- Прокурору я сказал то, что могу повторить вам: литература - моя, ответственность за нее несу один я, людей, которых вы задержали вместе со мной, вижу в первый раз, адрес свой не назову.
- Четыре человека из тридцати шести уже назвали вас, Феликс Эдмундович. И ваш адрес. Это лишь начало. Назовут больше.
- Поучатся в тюрьме - вперед называть не станут. Они ж еще нашей школы не прошли. Тюрьма - хороший университет для революционера.
- Их развратят в тюрьме, Феликс Эдмундович. Мы развратим. Кому предложим свободу, кому посулим деньги, кого переубедим.
- Я не терплю, когда при мне оскорбляют друзей.
- Это я знаю. Вы-то - один такой. Гуровских - больше.
- Гуровские появляются оттого, что есть вы. Они - порождение вашей системы. Жертвы, если хотите. Но вы захлебнетесь тем, что сами плодите.
- Что мы плодим? - устало поинтересовался Глазов. - Глупость мы плодим.
- Если бы. Глупость - простительна. Объяснима, во всяком случае. Вы плодите провокацию, а это, в конечном счете, процесс неуправляемый. Те листовки, которые вы п о з в о л я л и печатать Гуровской в ее типографии, сохранились в домах тысяч рабочих. Ликвидировали вы десять наших товарищей, а тысячи появились. Они-то не знают, что часть листовок под вашим контролем печаталась, - текст все равно был наш. Как бы вы нас ни казнили, процесс необратим: слово уже пошло по стране, слово не остановишь, это вам не террорист с бомбой - тех единицы, нас - легион.
- Тоже верно... Но я вашу убежденность буду изнутри разрушать, Феликс Эдмундович. Вы постепенно перестанете верить окружающим, потому что время от времени будет открываться вам: тот "товарищ" - с нами, другой - с нами и третий тоже. Вы совершенно правы, процесс необратим, но и ведь мы, "младославяне", тоже о будущем думаем.
- С помощью провокации?
- Напрасно иронизируете. Франция страна отнюдь не монархическая, но и там в борьбе с анархией пользуют агентуру, - а ведь якобинские традиции: Розе Люксембург приют дают, Бориса Савинкова скрывают.
- Мы не анархисты. Мы социал-демократы, а во Франции социалисты входят в правительство.
- Оп! - обрадовался Глазов. - А сколько времени я вас к этой мысли вел, Феликс Эдмундович! Я ведь вам говорил вначале, что происходящее сейчас не одобряю. Я о будущем думаю. И хочу, чтобы в этом с к о р о м будущем люди к государственным институтам отнеслись разумно.
- К ним так историки отнесутся, после того как ваши государственные институты будут разрушены. Неужели вы серьезно думаете, что новое общество можно строить руками старых государственных институций? В противоречие с самим собою входите - с экой жалостью говорили о пореформенной поре. Нет, вы ничего не построите. Или помогайте нам рушить старые институции, или...
- Помогать вам? Значит, к сотрудничеству меня склоняете вы? Не я - вас, а вы - меня?
- Именно.
- Побойтесь бога, Феликс Эдмундович! Сколько вам осталось по земле ходить, бедный вы мой?! Месяцы - от силы. Таких, как вы, мы станем уничтожать, ибо горбатых могила, как говорится, исправляет.
- Слушайте, - тихо спросил Дзержинский, - неужели вы не понимаете, что все кончено? Неужто вы не понимаете, что у вас один путь к спасению: будучи человеком отнюдь не глупым - помогать нам, а не здешним вашим тупоголовым кретинам? Неужели в вас убито все живое - даже инстинкт самовыживания?
Глазов мелко засмеялся, позволил Дзержинскому уйти, а в глубине души испуганно признался себе, что Шевяков-то был прав - ничего с этим не выйдет: с кучерами и лакеями надо работать, а особенно с дворниками - те безотказны.
"Бежать отсюда надо, - ясно понял Глазов. - Здесь погибну.
Бежать".
Вызвав Турчанинова, сказал:
- Андрей Егорович, подарок хочу сделать - Дзержинского я вам отдаю. Он занятен, умен, деятелен, а потому - не н у ж е н.
- То есть?