- А что это? Дерево или осел? - заинтересовался Гиви.
- Мои "барсы", эфедр - это подсаживающий. В минувшие века в Греции во всех состязаниях двоих на силу и ловкость участвовал третий, носивший звание эфедра. Он выжидал поражения одного и вступал в бой с победителем и почти всегда превращал выдохнувшегося победителя в недышащего побежденного.
- О уважаемый Моурав-бек, откуда ты знаешь наш древний обычай?
- Господин мой Фома Кантакузин, кто хочет быть достойным звания полководца, должен знать обычаи тех, с кем намерен дружить и с кем должен враждовать. В моем деле на Базалетском озере сам царь Теймураз уподобился эфедру... Так вот, я хорошо знаю, что такое подсаживающий...
- А раз знаешь, Моурав-бек, надейся не столько на победы своего меча, сколько на ловкость своего ума. - Глаза Кантакузина стали походить на две щелочки. - Непобедимого может превратить в побежденного не только царь, но даже ничтожный хитрец и завистник. - Он слегка подался вперед и как бы застыл с обворожительной улыбкой.
- Как понять, - запротестовал Папуна, стуча рогом по кувшину, - что такая щедрая приправа к яствам не запивается вином?
Под звон чаши смеха Саакадзе обдумывал: "Что это, предупреждение друга или угроза врага? Следует удвоить с ним осторожность".
А Папуна, незаметно косясь на Саакадзе, продолжал, по выражению Дато, раздувать меха веселья:
- Э-э, друзья, пейте без устали! Пока не поздно! Аба, Дато, твое слово!
Взяв чонгури, Дато запел:
Все преходяще на свете!
Сладость мгновение и горечь,
Зной аравийский и ветер,
Шум человеческих сборищ,
Злая печаль одиноких,
Нега безумства влюбленных,
Огненный блеск чернооких.
Страстью любви опаленных.
- Выпьем! Выпьем за красавиц!
Под звон чаш Дато продолжал:
Пляска красавицы гибкой,
Влага в глубинах колодца,
Стих, и крылатый и зыбкий,
Слава меча полководца.
Путь в никуда быстролетный,
Отдых в оазисе мира,
Нищего стон заболотный,
Золото счастья эмира.
Правду открыло нам зелье,
Вымыслом кто не пленится?
Пейте! Ловите веселья
Неуловимую птицу!
- Пьем! От нас не улетит!
- Такое напоминание справедливо запить тунгой вина.
- Наконец изворотливый Дато один раз истину изрек!
- Э-э, Гиви! Когда помудрел? Если - завтра, то вспомни изречение Папуна: "Лучше иметь умного врага, чем глупого друга".
Гиви вскочил, ища оружие, выхватил из-за пояса кривой нож, вонзил в яблоко, увенчивающее пирамиду фруктов, и преподнес его опешившему Дато.
- Закуси, дорогой, а если не хочешь, то вспомни изречение Папуна: "Голодная собака даже хозяина укусит".
Внезапно Гиви остыл, ибо от хохота "барсов" звенела посуда. Смеялись, к удовольствию Саакадзе, и Кантакузин, и духовенство, деликатно улыбался Эракле.
"Вот, - думал Саакадзе, - я на Папуна надеялся, а совсем неожиданно бесхитростный Гиви продолбил слоновую кожу султанского умника".
Папуна, опорожнив глубокую вазу, наполнил ее вином до краев и приказал Гиви смочить язык, ибо гнездо неуловимой птицы веселья на фарфоровом дне.
Но Гиви, залпом осушив вазу, шепнул по-грузински, что на дне он обнаружил лишь фарфоровый кукиш, и громко на ломаном греческом возвестил, что он клянется выпить снова этот маленький сосуд за патриарха вселенского Кирилла Лукариса.
Виночерпий от изумления чуть не выронил кувшин. Епископ одобрил кивком головы. А Кантакузин побожился, что даже на Руси не видел такого выпивалу.
Упоминание о Русии навело Саакадзе на расспросы, но Кантакузин будто не понимал. Тогда Саакадзе решил изменить тактику:
- Говорят, в Русии есть изречение: "Пей, да дело разумей!". Да, о многом приходится задумываться.
- Мой друг и брат Георгий, зачем задумываться тому, кому покровительствует Ариадна. В твою десницу вложила она путеводную нить, и ты не станешь жертвой лабиринта лжи и коварства.
- Мой господин Эракле, коварства следует устрашаться не в самом лабиринте, а когда выходишь из него. - И вновь обворожительная улыбка заиграла на губах Кантакузина.
- Остродумающий Фома, не значат ли твои слова, что весь мир состоит из лабиринта и выхода из него нет?
- Не совсем так, мой сострадательный Эракле. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти, нужно только знать, в какую дверь угодить.