Любуясь атаманом, Георгий просил его рассказать о последнем налете на турецкую землю.
Вавило Бурсак начал с жаром, точно въявь видел Дон, что будто кипмя кипел: собирались там ватаги, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А потом Дон порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванулся он к морю, а с ним заодно и казацкие бусы со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло - орел к орлу, на подбор.
У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, освятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой мест тех - и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь, тайком проскользнули под занозой Дона - Азовом, да и выбрались гирлом в море, на простор, широкий, как степь, вольный, как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая - лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах привалило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захватили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом пограбили; восемь местечек прибрежных с землей сровняли, не оставили в них басурманам и на семена, - и поплыли к самой узмени, что у выхода в Черное море.
Вдруг гребец-песельник гаркнул: "Орда!" Глядят казаки: навстречу восемь кораблей, на мачтах - полумесяц, идут с тяжелым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули нехристи изо всех пушек - бусы в щепы, донцы в воде - куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Не распетлить. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались - бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох. Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски. Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они донцов силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду.
Саакадзе слушал с нарастающим интересом. "Вот природные воины!" - думал он. И зарождался, пока еще смутно, новый план: привлечь русских казаков на борьбу с поработителями грузинского народа. Достав пульку, он подбросил ее на ладони и спросил, как Вавило угодил в плен.
- От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь. - И, помрачнев от нахлынувших видений, добавил: - И свет вон из глаз. Очнулся в цепях.
- А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?
- Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение и сами разоряем. Азов, как сказывал, - заноза.
Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся.
- Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь?
- Знаю. Вернусь с ватагой, на год стану под твое знамя, по крепкому уговору.
- Хорошо, атаман.
- И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь.
- Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь?
- Клятвой, - кивнул Меркушка. - На пищали княжны Хованской уговор подтверждаю.
- Твою клятву принял. Прими и ты мою.
Наполнив чашу вином из простого кувшина, Саакадзе настругал туда свинца от пульки, размешал и протянул Вавиле. Отпив, атаман в свою очередь протянул Саакадзе чашу. Отпил и он, Меркушка просиял. Саакадзе перевернул чашу, ни одна капля не стекла. Впереди две дороги сливались в одну, стрелой устремлялась она в будущее.
Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили вес золота на снаряжение ватаги.
Меркушка взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек курились кипарисы, и заторопился, ибо посол Яковлев накрепко приказал ему доставить Вавилу Бурсака в подворье греческой церкви.
Но Саакадзе не согласился отпустить пятидесятника и атамана, ссылаясь на грузинский обычай.
Появление Вавилы и Меркушки в "зале еды" "барсы" встретили приветственными возгласами и радостными восклицаниями. Чуть не опрокинув посуду, они вскочили с мест и ринулись навстречу побратимам. Бурсака стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог.
Князья Заза и Ило недоуменно переглядывались: если друзья пожаловали, почему на них гуртом навалились и душат, как щенят?
- Да будет над вами мир! - говорил Бурсак, с силой ударяя "барсов" по плечу.
- Ты где так по-турецки научился? - растягивал рот в улыбке Дато. - У тюремщиков или у сотрапезников?
- По равной доле, други: у басурман - когда за удаль платил, у дивчин трапезундских - когда за каймак целовал.
- Выпьем за Бурсака! Выпьем! - потрясал полным рогом Пануш.
- Ну, кто прав? - торжествовал Гиви. - Я клялся, что сам поднесу чашу атаману!
Широким движением руки Саакадзе указал на скатерть и привлек к себе атамана и пятидесятника. Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота полководца до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца. Сегодня под ними шуршали парчовые подушки, а завтра могли заскрипеть седла. Было за что наполнить до края картлийские роги и осушить их до дна.
Отар переводил в поте лица.
- Э-о, Меркушка! Выручил друга, а сам лоб морщишь? - протестовал Матарс. - По боярам соскучился?
- По воле.
- Так выпьем за нее?
- Выпьем!
Наполнив азарпешу - ковш вином, Матарс заставил Меркушку залпом выпить за прекрасную волю и за не менее прекрасных женщин, разделяющих трапезу встречи, волшебниц, легко превращающих витязей в невольников. Затем осушили азарпешу за Меркушку - воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну - за Моурави, единоборца.
Тамадой выбрали Матарса. Сделав после третьей азарпеши передышку, Матарс подсунул Меркушке румяного каплуна на закуску. Не заставил уговаривать себя и Вавило Бурсак. Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу взялся за ногу жареного барана. А Дато, приставленный к нему тамадой, все подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо, стоящее перед ним, - то бок козленка, то курчонка.
Почти с ужасом смотрели сыновья Шадимана на невиданное доселе зрелище.
- Не выживет, - шепнул брату Заза. - Может, уедем? Пусть без нас поплатится за ненасытность. Терпеть не могу умирающих за скатертью.
Но Вавило как ни в чем не бывало продолжал свою необычную трапезу, изредка роняя: "Любо" или же: "Добре". Сковывало его лишь присутствие женщин, так доброжелательно улыбающихся ему и Меркушке.
То ли от Русудан не укрылось смущение "русийцев", то ли настал срок, когда женщины удалялись, предоставляя мужчинам кейфовать на свободе, но она поднялась, и тотчас все женщины последовали ее примеру. Ответив легким поклоном низко кланяющимся мужчинам, они плавно вышли.
Едва закрылись двери, как раздались оглушительные выкрики, знаменующие апофеоз восторга и торжества. На могучих крыльях взлетела застольная песня. Потом насели на Меркушку, заставили и его спеть. Тряхнув копной волос, он лихо притопнул ногой. Завел скоморошью:
Медведь-пыхтун
По реке плывет,
Он сосет колун,
А на мед плюет.
Пролез во двор,
Взревел зверем:
Кому в рот топор!
Кому зять в терем!
Знай, Топтыгин лих,