Позабыв об алмазах и полосках золота, ювелиры окружили копье казни. За ними, оставив ниши и лавки, ринулись торговцы филигранью, чеканщики. Вмиг образовалась толпа, недоумевала, гудела.
Затем, подхватив копье с мертвой головой, ювелиры устремились на другие базары Стамбула. К ним присоединились воющие дервиши с белыми талисманами на груди. Гул голосов нарастал.
- Бе-е-е-ей! Бе-е-е-ей! Смерть гяурам казакам!
Носильщики, торговцы, моряки, погонщики, дровосеки, птицеловы, фокусники, водоносы заполнили улицы и площади. Появились муллы, фанатики. Потрясая кулаками, с пылающими глазами, они призывали:
- Во имя веры! Гяуры убивают правоверных! Бе-е-ей гяуров!
В руках замелькали кривые ножи, корабельные топоры, ятаганы. Еще не понимая, в чем дело, все вопили и гремели оружием. Кому-то померещилось, что небеса разверзлись и на крылатом коне проскакал Мухаммед, бесшумно возносясь то на одно, то на другое облако и ослепляя раскаленным добела мечом. Действительно, загрохотал гром и вспыхнула огромная молния. Хлынул ливень, и толпы, подгоняемые им, как кнутом, устремились ко двору валашского господаря, где стояло русское посольство.
- Казак! Вай ана-сыны! Бе-е-е-е-е-ей!
Ярость закипала, как смола в котле.
Погода в Стамбуле меняется мгновенно. Сейчас фанатичные толпы напоминают о силе урагана; вчера в неподвижном зное город казался безмолвным, как султанская гробница. Турки дарили друг другу фрукты в знак согласия и доброго расположения. Янычары варили в котлах рис, в знак спокойствия. Влюбленные преподносили земным гуриям розу, в знак восхищения, или амарант - в знак постоянства, матери надевали на шею сыновьям кеф Мариам - ладанку с изображением на синем стекле "руки Марии".
У двора валашского господаря развевалось на полосатом шесте знамя с двуглавым орлом, царьградцем. Поглядывал на него посол, ликовал.
Накануне он, Семен Яковлев, и подьячий Петр Евдокимов лицезрели султана Мурада IV. Прием был дружеский, отражал взаимное желание Оттоманской империи и Московского царства "стояти в крепости неподвижно и против немецкого Габсбурга императора и польского Сигизмунда короля заодин. Быть другу другом, а недругу недругом".
Прежде чем предстать перед султановым величеством, послы по знаку главного начальника церемоний вошли в розовую галерею дворца, где по обычаю на них и на всех посольских людей надели золотые кафтаны. Дар султана предвещал милость его ради великого дела.
Блики от разноцветных стекол слились в дивный ковер, а тянулся он вплоть до тронной залы. Здесь, перед дверью с искусной резьбой, встретили посла важные паши Селиман и Арзан-Махмет. Они ловко похватили Семена Яковлева под руки, крепко-накрепко прижали его руки к своей груди и так подвели к трону.
Тем же порядком вели и подьячего. Он зыркал глазами и сопел:
- Ведите честно! И перед султановым величеством никакой неволи мне не чинить! Потому и сам знаю, как турецкому великому государю честь воздать!
Однако все кончилось гладко, как рукой провелось по шерсти.
Петр "Евдокимов, подойдя к султану, поклонился в пояс, "по низку". Так же, блюдя уставный посольский обряд, "по низку" кланялся и посол, искоса поглядывая на повелителя османов.
Где сидел султан - сделано место, подобно постели, покрыто алтабасом, низано жемчугом. Подле стен - подушки золотые, низаны жемчугом с каменьи. По левую сторону султана - шкатулка длиною в пол-аршина, отворена, начинена алмазами и с иным каменьем. Пониже курится благовоние, окуривая висящие над троном огромные, что шишки на еловой лапе, изумруды и яхонты с кистями обнизными.
Как бы не выдержав блеска камней, потупил посол глаза, а сам оценил пол: богато устлан бархатом червчатым, по нем шиты часто травы волоченым золотом.
Ни большое, ни малое не ускользало от взора Семена Яковлева: действовал он по царскому наказу, обязан был упомнить то, что представляло состояние султана - даже мизерный алмаз; и настроение его - самую бледную улыбку.
Передавая Мураду IV грамоту царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета, заметил посол, что черное лицо султана будто посветлело, что в знак согласия он слегка наклонил голову, от чего приветливо закачалось перо в запане алмазное, украшающее небольшую белую чалму и привязанное к ней золотою чепью.
Верховный везир Хозрев-паша стоял по правую сторону султана и не скрывал удовольствия. Московский посол выражал то желание, которое было по душе послу Франции де Сези. Там, где два желания предопределяют одну войну, неизбежно появляется золото, звонкое, как праздник. Хозрев-паша не любил будней.
Он уже знал содержание той грамоты, которую сейчас передавал султану московский посол, распушивший бороду. После уверения в желании жить в мире и дружбе говорилось в грамоте о том, что Филарет Никитич выслушал Фому Кантакузина наедине, как послу приказано, и затем советовался о тех делах со своим сыном Михаилом Федоровичем. О своем решении они наказали Фоме, послу султана, передать словесный ответ. А за приятельство свое и дружбу к его султанскому величеству патриарх Филарет и царь Михаил Федорович просят унять хана крымского Гирея, убившего царского посла Ивана Бегичева и иных посольских людей. Без этого же нельзя воевать вражеские царства и вместе торжествовать победу. Он, Хозрев, уже на посольском обеде иносказательно обещал московскому послу дать нагоняй Шин-Гирею, дабы впредь украинных городов Русии не рушил, а в ответ на это Семен Яковлев вылепил из мякиша корону габсбургскую и сбил ее щелчком.
Хохотали: русский посол будто царь-колокол гудел, верховный везир словно медные бусы рассыпал по каменным плитам. Потом пили шербет и заверяли в любви друг друга.
Так и шло все на добром деле.
Оставалось лишь дождаться от султана клятвы в том, что договор, заключенный в граде Москве Фомой Кантакузиным, будет выполнен им, Мурадом, свято, как заповедь. Но по милостивому приему считать можно было, что договор уже вступил в жизнь и пора соединять московские войска с турецкими, чтоб совокупно действовать против короля Сигизмунда чванливого и императора Фердинанда надменного.
Настал срок взыграть стрелецким трубам, забить барабанам. С королем польским еще не закончен счет. Поднималась новая ратная сила. Деулинскому перемирию подходил конец.
И во знак братской государевой дружбы Семен Яковлев, отдав грамоту, являл государевы любительные поминки, а стоял по левую сторону султана.
Подьячий незаметно прикоснулся к перстню-печати. Выступили вперед посольские стрельцы, опустили перед троном дары: десять кречетов, тридцать сороков соболей и двадцать зубов рыбьей кости. А посол пояснил, что по посольскому наказу надлежит брать двадцать кречетов, но что десять после морских бедствий в дороге свалились. Остальных же доволокли - как пожелал царь всея Руси и святейший государь патриарх.
По соболям пробегал огонек, и они словно дымились. Мурад IV любовался мехами, стараясь проникнуть в тайну северных лесов. Это было трудно. Поэтому он перевел взор на рыбью кость; из такой хорошо вырезать ножи. Много оружия надо, чтобы водрузить полумесяц на башнях Вены. Он пошлет в дар царю Севера прекрасный клинок из булата. Чашка, кольца и наконечник ножен - из золота с зеленою, голубою и белою эмалью, осыпаны алмазами, рубинами и изумрудами. Пусть красота отделки пленит повелителя русских, и он нацелит в сердце врагов Турции тысячи простых сабель. Полумесяц на Вену!
Семен Яковлев и до сего дня не скупился и рассылал собольи подарки всем надобным людям. Десять сороков соболей, не меньше чем на две тысячи рублев, получил от посла Хозрев-паша, верховный везир. Он сиял, как перламутровая запона, и слугам посольства, принесшим меха, велел надеть дорогие кафтаны.
А щедрым был посол потому, что "поляки и с цесарской стороны зело домогались, чем бы до совершения дела не допустить". Теперь вона куда повернуло петуха на флюгере! Хозрев-паша взирал на московских послов с великим доброжелательством и всём своим видом как бы свидетельствовал, что клятвенный ферман султан Мурад скрепит своей тугрой - вензелем.
На том и покинули тронную залу.
Припомнил Семен Яковлев лес, что под Тверью. Стоял он могучий во всей зеленой красе, лужайки - что ковры, а над ними птиц неумолчный грай. Но кто-то обронил искру, затрещали суки горючие, пламя взвилось и пошло крутить, и давай рушить, гоня птиц и испепеляя красу.
А припомнил потому, что дело свое посольское сравнил с лесным пожарищем: создавалось долго, а погорело вмиг.
Еще сладость от успеха в тронной зале тешила душу, уже виделись паруса, влекущие корабль назад к Азову и мерещились чудо-кони, скачущие через степи к московской земле, как вдруг мрачная явь развеяла розовые видения.
Раньше принеслись слухи, будто птицы с опаленными крыльями: "Аман! Казаки! Гяуры напали! Ама-ан! О-о-о-о..!"
Вошел в Золотой Рог почерневший от боя струг, а на нем турки порублены: кто головой с борта свесился, кто на канатах повис, кто на палубе распростерся. Живой один, да словно онемел. Сполз он на берег, прижал кожаный мешок и побежал ко дворцу верховного везира, что на приморье.
Вышел Хозрев-паша, тонкие губы дергаются, в руке плеть.
Кальонджу сдернул тесьму с мешка, выхватил отсеченную голову казака и швырнул к ногам везира.
- Если есть одна, почему нет двух?! - возмутился Хозрев-паша, огрев моряка плетью.
Вскочил турок, пихнул голову ногой. И покатилась казачья голова по тесному Стамбулу, вызывая ярость и собирая толпы. На базаре ювелиров голову насадили на копье, высоко вскинули, чтобы лучше видели мертвые глаза силу басурман.
В полдень Хозрев-паша донес султану, что ватаги донских казаков, соединившись с запорожцами, напали на богатые поселения Черноморья вблизи Стамбула. Три фелюги с кальонджу, оборонявшие берег, уступая значительным силам, отошли без боя. Но одна фелюга попала в кольцо казачьих чаек, многих отправила в морскую пучину, но и сама едва приковыляла в Золотой Рог, как общипанный скворец.
Мурад IV стал багровый, как гранат. Преисполненный ненавистью, он потребовал капудан-пашу Гасана. Указывая на небо, султан вручил капитану моря булатный клинок в ножнах, блестевших зеленою, голубою и белою эмалью. Это был тот ятаган, который предназначался московскому послу. Теперь должен был он ринуться в голубые просторы Черного моря - мстить казакам!
Богатую добычу не отбить у донцов и запорожцев: испанские реалы, арабские цехины, ковры, парчу, шелковые ткани и иной драгоценный товар. Но можно отнять жизни, взять кровь за кровь!
Султан приказал, капудан-паша выполнил.
Немедленно подняв паруса, несколько катарг устремилось из бухты Золотого Рога, имея на борту отряды янычар и сипахов. Они шли на полной скорости, усиливаемой невольниками-гребцами, которых ударами поощряли дозорщики.
Через некоторое время капудан-паша нагнал казаков, разбил превосходством в силе, взял семь стругов и приволок в Стамбул. И летопись Войска Донского удостоверила, что "при допросе казаки, не убоясь смерти, объявили, что они ходят войною сами собою, а царского повеления на то нет. Столь откровенное признание стоило им жизни - все взятые в плен были преданы лютой казни..."
Султан Мурад IV знал, что Московское царство снабжает казаков реки Дона порохом и деньгами, и не хотел верить в непричастность Москвы. Разгневанный, он приказал немедля русскому посольству оставить пределы Турции. Арзан-паша предложил дождаться возвращения капудан-паши, но султан не сдавался. Может, вновь манил его пятый трон шаха Аббаса? И он хотел крикнуть на всю империю османов: "Полумесяц на Исфахан!"