Уже в тамбуре повеяло свежестью морозной ночи. Лужицы на перроне затянуло льдинками. Сбоку, где кончалась перронная крыша, мигали звезды.
У вагона, держа в руке свернутый флажок, расхаживал новый, молодой проводник в кожаной фуфайке с путейским значком.
- Долго будем еще стоять, товарищ проводник?
- Ого-го! - сказал проводник весело. - Настоимся еще. Скорый на Одессу должны пропустить.
- На вокзал успею сходить?
- Вполне. Раньше как через час не тронемся.
- А место мое не займут там?
- Займут - освободить попросим. У тебя же плацкарт есть...
Я обошел весь огромный и очень чистый жмеринский вокзал, о котором шла в те годы молва, что это лучший вокзал Советской Украины, и даже спустился на минутку в знаменитый тоннель, облицованный белыми кафельными плитками.
Проходя вдоль буфета первого класса, я поглядел на розовые окорока, на белого молочного поросенка, который лежал, распластавшись на пуховике из гречневой каши, на жареных кур с зеленым горошком, на блестящие и пухлые коричневые пирожки с начинкой из вареного мяса и риса, на ломти багрового копченого языка, на фаршированного судака, который как бы плавал в дрожащем прозрачном желе. Мне так захотелось отведать хоть капельку этих лакомств, что я потерял всякое самообладание: съел кусочек буженины с огурцом, выпил три стакана холодного густого молока с пенкой и со свежими пирожками и затем съел еще два начиненных желтым заварным кремом пирожных и запил все это стаканом компота из сушеных фруктов.
Но, уже выйдя с вокзала на свежий воздух, я почувствовал раскаяние. "Вот транжира! - ругал я себя. - С таким аппетитом и до Киева не доехать". И еще стыдно мне было очень оттого, что я позволил себе такое буржуйство в то самое время, когда наши хлопцы питались не ахти как. Щи из кислой капусты да чечевица на второе - вот обычное меню обедов в общежитии. И бобы, бобы, бобы! На ужин бобы, на завтрак, перед работой бобы и даже на сладкое по воскресеньям бобы с какой-то приторной подливкой из патоки. Правда, Никита Коломеец утешал нас, что в бобовых культурах много фосфора и от этого мы, несомненно, будем умнее, но всякий из нас, конечно, предпочел бы променять проклятые бобы на порцию хороших котлет или на гуляш с перцем и горячей картошкой.
Огорченный и мучимый раскаянием, я влез в вагон и отыскал свою скамейку.
Печерицы не было.
Меня разморило после еды в теплом вагоне, и не хотелось больше выходить на улицу. Хотелось сидеть так, прислонившись к твердой стенке, и дремать...
Громыхая колесами, в облаках пара подкатил на первый путь скорый из Москвы. На станции сделалось шумно. Удерживаясь от сна, я смотрел в освещенные окна вагона, остановившегося как раз перед нами. Покрытые простынями и одеялами, лежали там на спальных местах пассажиры. "Развалились, точно дома!" - позавидовал я им.
Поезд на Одессу постоял недолго, затем бесшумно двинулся, и, когда последний его вагон с красным фонариком промелькнул в окне, снова обнажились желтые стены вокзала.
Вскоре двинулись и мы.
Печирицы по-прежнему не было. Его билет и литер остались у меня.
Уже при дневном свете я разглядел литер, и сразу бросилось в глаза, что он был написан не на фамилию Печерицы, а на имя студента второго курса сельскохозяйственного института Прокопия Трофимовича, Шевчука. Внизу на литере стояла кудрявая подпись заведующего окрнаробразом Печерицы, и мне сразу стало ясно, что дело нечисто. Правом выдавать литеры на бесплатный проезд по железной дороге пользовался в городе один Печерица. Помню, еще до того, как он издал приказ о закрытии фабзавуча, мы просили Печерицу послать во время отпуска нескольких самых лучших учеников на экскурсию на заводы Донбасса. Печерица уперся: "Ни одного литера для фабзавучников не дам. Они выданы только для студентов". А сам, мерзавец, поехал по такому литеру! И я твердо решил, как вернусь, хотя бы по этому вопросу вывести Печерицу на чистую воду.
Но куда он девался - вот вопрос. На литере была обозначена станция назначения - Миллерово. Мне казалось, что путь туда тоже лежал через Харьков. Опоздать на поезд он не мог - мы стояли в Жмеринке слишком долго. За это время можно было и пообедать, и поужинать. Оставалось думать, что Печерица купил новый билет, пересел на скорый поезд и что он будет в Харькове раньше меня.
НА УЛИЦАХ ХАРЬКОВА
В пути были заносы, и поезд пришел в Харьков вечером, опоздав на десять часов.
Осторожно переходя улицы, я пошел по Екатеринославской. Мимо пролетали освещенные трамваи, то и дело роняя из-под дуг зеленоватые искры.
- Вечернее радио! Вечернее радио! Радиовечерняя газета! Последние телеграммы из Рима! Собака Муссолини остался жив! - орал во все горло маленький газетчик.
Огни магазинов слепили меня. Жареные орешки, имбирь, пряники, груды пастилы, корзины с кавказской шепталой, изюмом, финиками, антоновка, лимоны и апельсины в папиросной бумаге - все это лежало за витринами. На дверях облезлого двухэтажного домика я заметил фанерную вывеску: "Домашние обеды на чистом коровьем масле. Ева Капульская. Сплошное объедение. Вкусно. Скромно. Недорого. Обеды, как у мамы!!!"
Из открытой форточки домашней столовой вырывался на улицу вкусный запах жареной баранины и чеснока. "Пообедать бы!" - подумал я и облизнулся. Уже больше двух суток, как я не ел ничего горячего. Всю дорогу питался то колбасными обрезками, то холодным молоком. Вот только, правда, в Жмеринке перекусил немного. А сегодня с утра еще почти ничего не ел... И я уже было двинулся к Еве Капульской, но у порога ее царства передумал. Еще неизвестно, что такое "недорого". Для нее, частницы, быть может, недорого, а для меня даже очень дорого. Нельзя разбрасываться общественными деньгами. Кто знает, сколько дней придется пробыть здесь!
Видимо, от недоедания ноги у меня были легкие-легкие, и я ощущал головокружение, будто только что вышел из больницы. Я шагал, не зная дороги, но догадываясь, что Екатеринославская приведет меня к центру. Из-под ног разлетались брызги - тротуар был покрыт тающей снежной жижей. Как хорошо все-таки, что я занял у Бобыря на дорогу его новенькие калоши!
По узенькому переулочку я вышел на площадь Тевелева и увидел желтое, в колоннах здание ВУЦИКа. Маленькие, засыпанные снегом елочки как бы охраняли его. Изредка, гудя сигналами, проезжали автобусы; позванивая бубенцами, неслись через площадь извозчичьи санки, закрытые медвежьими полостями; вдали, на Сумской, горела, переливаясь огнями, надпись "ВIСТI" - так называлась главная правительственная газета на Украине.
В эту минуту я вспомнил далекий наш пограничный городок и общежитие фабзавуча на тихой его окраине. Может быть, вот в эту минуту хлопцы толкуют обо мне, надеясь, что я привезу им добрые вести? А возможно, они еще сидят на длинных скамейках комсомольского клуба на Кишиневской? Ну конечно же, они в эту пору еще там! Ведь сегодня в клубе вечер самодеятельности. К нему уже давно готовились. И самое-то главное, что на этом вечере в музыкальной картине "Тройка" должны выступать наши ребята: Петька Маремуха, Галя Кушнир, "философ" Фурман и даже Сашка Бобырь!
И мне снова взгрустнулось при мысли, что я не увижу выступления клубного драмкружка, не смогу посмеяться вместе с хлопцами над игрой конопатого Бобыря. Но, стоя один на площади этого незнакомого города, я знал, что, даже развлекаясь там, в клубе, хлопцы обязательно вспоминают обо мне...
Заглядывая в освещенные окна, я медленно брел на соседнюю площадь Розы Люксембург.
Свежий номер харьковской газеты был вывешен на фанерном щите около Дома всеукраинских профсоюзов.
Я обратил внимание на коротенькую заметку:
"Покушение на Муссолини. Сегодня, в 11 утра, неизвестная пожилая женщина выстрелила почти в упор из револьвера в Муссолини, вышедшего на площадь Капитолия из здания, где заседает международный хирургический конгресс. Пуля легко ранила Муссолини, пробив ему ноздри. Стрелявшая арестована".
"Стрелок тоже! - подумал я. - Не лучше Бобыря. Быть так близко от этого изверга-фашиста - и не уничтожить его! Уж не бралась бы, если стрелять не умеешь. Смешно даже: "пробила ноздри"!.. Так вот почему мальчишка на Екатеринославской выкрикивал: "Последние телеграммы из Рима!" Надо посмотреть, может, еще что-нибудь интересное в газете есть?"
Рядом была помещена заметка об издевательствах болгарских фашистских властей над коммунистом Кабакчиевым. Немного дальше - сообщение о том, что скоро из Италии в Ленинград вылетает дирижабль "Норвегия". А перебросив взгляд на другую страницу, я увидел в центре ее портрет гололобого, коренастого секретаря ЦК КП(б)У, заверстанный в тексте доклада о текущем моменте.
Я внимательно разглядывал портрет секретаря, его добрые, смеющиеся глаза, и мне показалось, что я его где-то видел. "Ну, ясно где - на обложке журнала "Всесвiт" в нашем общежитии".
Размахивая портфелем, я брел по тротуару. "Я в Харькове! Я в Харькове!" - стучала в висках одна и та же мысль. Спешили мимо прохожие, и я старался ничем не отличаться от них, шел твердо, уверенно, ничему не удивляясь, и мне начинало казаться, что я давний житель этого большого столичного города...
С той минуты, как я вышел из вагона в Харькове, мне все чудилось, что вот-вот из-за какого-либо угла навстречу вынырнет Печерица так же внезапно, как неожиданно появился он в поезде.
За углом Старо-Московской на стене кирпичного дома то вспыхивала, то гасла заманчивая надпись: "Потрясающий, захватывающий американский боевик "Акулы Нью-Йорка". Две серии в один сеанс. Нервным и детям вход воспрещен!!"
Увидев эту надпись, я второй раз за время моего путешествия потерял голову. Вмиг позабыв голод, я что было сил пустился туда. Когда еще такая интересная картина доползет до маленького нашего городка!
Касса помещалась в темной и сырой арке. По тому, как пробивались к ней, отпихивая один другого локтями, человек восемь ребят, я сообразил, что продаются последние билеты и на последний сеанс. Раз, два - и я в очереди.
Зажав под мышкой портфель, дрожащими руками отстегиваю английские булавки. Моя очередь приближается.
- Следующий! Какой ряд? - покрикивает из своей будочки кассирша.
Наконец, отстегнув вторую булавку и поминутно оглядываясь, вытаскиваю из внутреннего кармана пиджака деньги. Выдергиваю из пачки на ощупь две рублевые бумажки и чувствую, что на меня смотрят.
Около кассы, заложив руки в карманы, стоят два подозрительных верзилы в клетчатых кепках, надвинутых на лоб, и широких брюках клеш.
"Раклы!" - подумал я и поглубже засунул в карман пиджака пачечку денег. Наскоро пихнув в карман чумарки сдачу, я схватил синенький билетик и, размахивая портфелем, пустился догонять мальчишку, получившего билет передо мной.
- Скорее, золотко! Начинается, - подогнала меня билетерша, одной рукой отрывая контроль, а другой поворачивая деревянный крест в проходе.
Только я влетел в шумный, гудящий зал - погас свет, и из стены, рассекая темноту, вырвался голубой лучик. Я наступил по дороге кому-то на ногу. На меня цыкнули: "Вот медведь, прости господи!" Я плюхнулся в первое попавшееся кресло, стараясь не смотреть в сторону ворчавшего на меня человека... Прошло минут десять... Я позабыл, что я в Харькове, что на дворе ночь и еще неизвестно, где мне придется ночевать.