- Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу сзади подставить и на землю.
- Тебе хорошо говорить! А вещи?
- Какие вещи?
- Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи кто-нибудь цапнет.
- А Володька где был?
- Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком приехал. Володька обманул нас.
- Погоди, а у него усы были? - решил я проверить Сашку.
- Усы?.. Усов не было... Усики. Маленькие такие, как кисточки для гуммиарабика.
- Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг, - съязвил Маремуха.
- Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! - буркнул Саша обиженно. - А я вот пойду куда надо и заявлю.
- Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, - мягко сказал я. Показывай лучше, что на ужин куплено.
- Вот брынза, - совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом.
- И это все? - возмутился Маремуха.
- Нет, зачем. Вот еще рыбки купил... Не тронь, это редиска. Рыбка вот тут. - Сашка развернул маслянистую бумагу. - Глядите, какая рыбка маленькая! - И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. - Тюлька называется! - гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками.
- Ты бы еще поменьше купил! - буркнул недовольно Петро. - Самая мелкота. Кто же ее чистить будет?
- Для чего чистить? - удивился Саша. - Не надо чистить. Так целиком ее едят. Гляди, мне в лавке показали...
Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки.
- Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! - сказал Петро. Больше всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от вишни и то боялся проглотить.
Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать ее.
- Вкусная... - протянул Маремуха. - И костей совсем не чувствуется. Камса это?
- Не камса, а тюлька! - солидно поправил Бобырь.
- "Тюлька, тюлька"! - передразнил я Сашу. - А ты бузы не принес случайно?
- Бутылки не было, - принимая мои слова всерьез, сказал Саша. - А хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается.
- Послушай, Петрусь, - скомандовал я, - скачи-ка вниз, принеси кипятку и миску от хозяйки. Надо брынзу парить.
Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали распустившиеся чаинки.
Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на высоких матрацах.
Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи освобождали месяц, в комнате становилось светлее.
- Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? - сказал, нарушая молчание, Петрусь. - Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь город небось два милиционера, да и те спят...
Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус. Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак.
- А мы дураки! - снова заговорил Петро. - Как поступали в фабзавуч, надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе работали. Все веселее. А так - разбредемся кто куда...
И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь, прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так, словно мы все еще ехали поездом...
ВОЗЛЕ МАШИНКИ
- Вот, Науменко, тебе новый напарник! - сказал сменный мастер Федорко, подводя меня к пожилому рабочему, который суетился в одиночку около двух формовочных машинок.
Рабочий обернулся. Ему было уже лет за пятьдесят. Высокий, седой, в груботканой холщовой рубашке с подрезанными до локтей рукавами, он удивленно посмотрел на Федорко.
- Покажи ему, что и как, - сказал мастер, кивая на меня. - За обучение запишем тебе по среднему.
- Да помилуйте, Алексей Григорьевич! Поставьте до кого другого! попытался возразить старик.
Но сменный мастер, прерывая его, сразу замахал руками:
- Надо, Науменко! Ты старый формовщик и обязан смену учить.
С этими словами мастер скрылся за стеной пустых чугунных опок.
Мы остались одни. Науменко разглядывал меня недоверчиво. Особой радости у него на лице не появилось. По всему было видно, что ему куда сподручнее формовать одному, чем возиться с учеником да еще отвечать за его работу.
Когда мастер отошел далеко, мой учитель, нисколько не стесняясь, смачно плюнул себе под ноги и сказал работающим за барьерчиком напротив него двум формовщикам:
- Везет же мне, грешному: то пьянчужку посылают на исправление, то молокососов надо обучать!
Соседи засмеялись. Один из них, худой и высокий, коротко подстриженный под нуль, с выпирающими скулами смуглого лица, был похож на монгола. Другой, с острыми, колючими глазами, не переставая набивать опоку, сказал:
- И не говори, дядя Вася, партнеры у тебя на выбор!
- Да нет, на самом деле! - пожаловался соседям мой учитель. - Так славно ладилось сегодня, думал до завтрака полсотни опок поставить, а теперь снова придется на соль зарабатывать. - И, обращаясь ко мне, он хмуро спросил: - Ну, чего нос повесил? Зовут-то как?
- Василий Манджура.
- Получил тезку, дядя Вася, а еще плачешься! Вместе именины справлять будете. Все дешевле... - быстро формуя, выкрикнул шустрый литейщик с острыми глазами.
- Работал? - спросил Науменко, кивая на машинки.
- Не видел никогда. На плацу формовал, а с машинками дела не имел.