- Да? А песок, а инструменты, а модели чьи - разве не государственные? А скажи-ка, что ты делал в тот день, когда Козакевич унес к слесарям переделывать модель маховика? Помнится мне, ты формовал шестеренку для мотоциклетки.
Припертый к стенке, Тиктор смущенно буркнул:
- Я же тогда в простое был. Это другое дело. Нечего мне было делать, ну и взял ту шестерню. А тебе того императора-кровопийцу можно было формовать? Я тоже учился на этой шестеренке.
- Учился, чтобы потом получать от спекулянта деньги на водку...
- Слушай, ты, - грозно прикрикнул Тиктор, - не пугай меня спекулянтом! Я спекулянтов больше тебя ненавижу. А потом, нужно еще доказать, что Бортаевский спекулянт. Он кустарь - это верно, но он мастер и сам работает. А в прошлом в Одессе на заводе имени Октябрьской революции работал. Таких мастеров еще поискать нужно! Кто перебрал мотоцикл для Печерицы? Бортаевский! А ты - "спекулянт"!
- Погоди, Тиктор, - заметил я очень спокойно, - ведь минуту назад ты сам назвал Бортаевского спекулянтом.
- Я?.. Ничего подобного! - возмутился Яшка.
- Как же! Сам ведь сказал, что "дал по зубам какому-то спекулянту". У меня память хорошая. Заврался ты...
- Ты, Манджура, брось, меня не пугай! И на кукан не лови, окончательно запутавшись и от этого свирепея, закричал Яшка. - Ты, брат, еще зелен со мной так разговаривать! Я чистокровный рабочий. Мне понятно, почему вы все на меня напали: вам завидно, что я лучше вас зарабатываю! Вы бы сами взяли у Бортаевского заказы, но он их вам не даст, и даже без денег, испортите! Перебиваются кое-как с хлеба на квас на свою стипендию, а если я не хочу нищенствовать, травить меня начинают. Исключайте меня из комсомола! Наплевать мне на вас. Я не карьерист, а рабочий парень!
- Вот теперь я вижу, что тебя обязательно надо исключить из комсомола! - сказал я Тиктору, глядя ему прямо в глаза. - Если ты можешь бросаться такими словами...
- Молодые люди, это что за митинг в рабочее время? - заходя в шишельную, строго спросил Козакевич. - Начистил шишек, Манджура? Вот эти? Пожалуй, довольно на сегодня. Теперь так: оденься да лети в фабзавуч. Получишь в кузнице для нас плоские трамбовки.
Разгоряченный спором с Тиктором, не запахивая чумарки, я вышел на улицу.
Было удивительно тихо и снежно. Глаза защемило, как только я взглянул на засыпанные белым глубоким снегом огороды и дворик литейной.
На ветках деревьев лежал пушистый снег. Передо мной пронеслась юркая синица-московка с черным хохолком на голове, задела крылышками веточку клена, и целая груда снега неслышно осыпалась с дерева.
Посредине Больничной площади уже протоптали узенькую тропиночку.
Я шел медленно, словно по тесному коридору, и полы моей чумарки сметали снег. Пласты снега лежали на крышах маленьких домиков, окружавших площадь; кустики сирени и жасмина в палисадниках торчали из-под снега, как перевернутые метлы; даже узенькая высокая железная труба над заводом "Мотор" с одного бока была облеплена хлопьями снега.
"Хорошо я отрезал Тиктору: "Такого хулигана, как ты, нам не нужно!" Да нет, в самом деле, - нашкодил, замарал звание комсомольца, а сейчас еще протестует, будто все вокруг него виноваты, а он один прав. Будет хорошим, честным парнем - кто ему плохое слово скажет! Ведь мне лично он решительно ничего не сделал: я за организацию болею. Как он понять этого не может! Если он смолоду к жульничеству привыкает, государство обманывает, от масс отрывается, то что же из него позже станет? Ведь советовали ему в прошлом году перестать водиться с Котькой Григоренко. Говорили мы ему с Петром: "Смотри, Яшка, не промахнись! Мы того Котьку еще с детства знаем: его батька ярым петлюровцем был, людей наших выдавал, а у этого сыночка тоже нутро чуждое. Разве он тебе компания?" Послушал нас Тиктор? Где там! Сами, мол, с усами. Что, мол, вы, зеленые, меня учите! В обнимку с Котькой по Почтовке шатались, на свадьбы да на вечеринки к кулацким деткам в соседнее село ходили, а потом этот Котька сбежал за кордон. Видно, большие грехи за ним водились, раз на такое решился. А Тиктор обмишурился: дважды его, комсомольца, вызывали для серьезного разговора как близкого приятеля Григоренко. Ходил нос повесив, а сейчас опять наново все начинает..."
Размышляя так наедине с самим собой посреди огромного снежного простора, я пересек площадь и спустился в кузницу.
Трамбовки еще не были готовы, и в ожидании, пока их откуют, я поднялся в слесарную. Уже начался перерыв, и все разбрелись. Удивительно тихо было в слесарной. У тисков, обсыпанных опилками, никто не стоял. Я направился в красный уголок и там, около витрины со свежей газетой, увидел наших ребят. Прижимая друг друга к деревянной витрине, они с особенным вниманием читали газету "Червоний кордон". Я протиснулся поближе.
"Мертворожденная школа", - прочел я заглавие статьи и сразу понял, о чем идет речь. В этой статье, подписанной "Д-р Зенон Печерица", говорилось, что директор фабзавуча Полевой саботировал проведение украинизации, долгое время держал у себя в школе педагога, не умевшего разговаривать на украинском языке; когда же педагог был уволен, Полевой организовал сбор денег для приобретения ему ценного подарка. В конце статьи Печерица, между прочим, писал, что само существование школы фабзавуча в нашем маленьком городе, где нет промышленности, является курьезом.
В коридоре послышались гулкие шаги. Это шел из канцелярии Нестор Варнаевич. Был он в своей защитного цвета стеганке, в кепке, сдвинутой на затылок и открывавшей его высокий загорелый лоб. Мы посторонились, давая проход Полевому к щиту с газетой, но он улыбнулся и сказал:
- Читайте, читайте! Я уже отлично знаю, что там написано.
Подбежав к Полевому, Сашка Бобырь неожиданно спросил:
- Нестор Варнаевич, а что значит "де-эр"?
Хлопцы засмеялись. Немного помедлив и скрывая улыбку, Полевой серьезно сказал Бобырю:
- "Де-эр" - это, вероятнее всего, доктор.
- Какой же он доктор, Печерица? - не унимался Бобырь. - Доктора по больницам народ лечат, а этот хором дирижирует и учителями заведует. Разве такие доктора бывают?
- Разные доктора есть, - сказал Полевой. - Необязательно только по медицинской части. Печерица - галичанин. А надо вам сказать, в Галиции очень любят щеголять такой степенью "доктор". Вот в том легионе "галицких сичовых стрельцов", что вместе с австрийцами против русской армии сражался в мировую войну, почти все офицеры себя докторами называли. Среди них всякие доктора бывали: юридических наук, философии, филологии, ветеринарных наук... Может, Печерица тоже такой доктор, скажем - музыкальных наук.
- Раз галичане вместе с австрияками против нас шли, зачем их сюда пускают? Мало тут здешних подпевал петлюровских осталось! - не унимался Бобырь.
- Не смей говорить так, Бобырь! - воскликнул Полевой. - Никогда не суди о целом народе по его отщепенцам... Галичане - хороший, трудолюбивый, честный народ, родные братья наши. Говорят на том же языке, что и мы, живут на исконной украинской земле.
И Нестор Варнаевич напомнил нам, как совсем недавно, на XIV съезде партии, говорилось, что Версальский договор искромсал ряд государств и только в результате этого наша Украина потеряла Галицию и Западную Волынь.
- Уж кто-кто, а я хорошо знаю галичан, - продолжал Полевой. - После захвата Перемышля меня там, в Галиции, тяжело ранило... Армия ушла, а я остался без сознания, один в поле. Так что же ты думаешь, эти люди меня выдали австрийцам? Ничего подобного! Больше года я пролежал в хате у одного крестьянина, в селе Копысне. Доктора ко мне тайком из Перемышля привозили, дважды операцию он в простой светлице делал, заботились галичане обо мне, как о родном... Эх, свидеться бы когда-нибудь с этими людьми! Подумать только: маленький Збруч нас от них отделяет. И не вина тех простых тружеников-галичан, что они в чужой неволе очутились и томятся там который уже год.
...Когда мы вышли из фабзавуча и направились в общежитие обедать, очень впечатлительный и души не чаявший в Полевом Маремуха напустился на Сашку:
- Не мог другое время выбрать для расспросов? Видит, человек расстроен, обругали его в газете, обругали ни за что, а он к нему со своими расспросами: "Что такое "де-эр"?" Хочешь знать, что такое "де-эр"? "Де-эр" это такой дурак, как ты!
- Тише ты, не кричи! - оправдываясь, буркнул Саша. - А может, я нарочно, чтобы он не так печалился, хотел его отвлечь! Что? - И, довольно ухмыляясь, Сашка чихнул.
Я помнил, как любили и уважали Полевого курсанты совпартшколы, когда он был у них секретарем партийной ячейки.
Однажды, еще в совпартшкольские времена, Полевой зашел к нам домой. Мы жили во флигеле, возле главного здания. Отца дома не оказалось - он печатал в маленькой типографии школьную газету "Голос курсанта". Полевой увидел на моем столе альбомчик со стихами. Привычка заводить себе такие альбомы к нам, ученикам трудшколы, перешла от гимназистов. Девочки-одноклассницы наклеивали в альбом картинки, рисовали от руки всякие цветочки - нарциссы да тюльпаны, а рядом царапали сердцещипательные стишки о прекрасных розах, белокрылых ангелах, арфах, незабудках и прочих пережитках старого мира.
Совестно теперь признаться, но такой альбомчик был и у меня. Приятели писали в нем стишки с разными пожеланиями. Я обмер, когда Нестор Варнаевич полистал мой альбом, усмехнулся, а потом, присев к столу, взял ручку и написал на чистом листочке:
...Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья! Бурей полный,
Прям и крепок парус мой...
Написал без спросу, встал и, ни слова не сказав, ушел.
Все это меня, помню, очень удивило. Сперва я подумал, что это акростих. Прочел все заглавные буквы сверху вниз - ничего не получилось. Мне понравился поступок Полевого. Было приятно, что он не гнушается поддерживать отношения с таким пацаном, как я.
Здесь же, в фабзавуче, всякий понимал, что Полевой с виду строгий и грубоватый, но очень доброй души человек. Целые дни он проводил в школе и старался изо всех сил, чтобы из нас вышли опытные рабочие и хорошие люди.