Мы боимся подойти. Дедова тень колышется на белом кафеле. Кажется, он далеко-далеко от нас, одной ногой в другом мире.
- Смотри-ка, Башенька. - Брат тянет меня за рукав. - Вон на столе гривенник!
Дедушка, дорогой! Он и об этом позаботился. А я была уверена, что он думает только о божественном.
Однако дедушка не поворачивает головы от окна. Яркое солнце отражается в его глазах, они словно впитали весь свет небесный. Ханукальная лампа укреплена на окне, старинная, темного серебра лампа, с пустыми ячейками.
Но под дедушкиным взглядом все восемь чашечек вспыхивают, точно с одной спички.
- Дедушка!
Мы не можем больше утерпеть, но замолкаем после первого же слова, испугавшись своих голосов.
- А? Что такое? - Дедушка очнулся от глубокого забытья. - Айга! Поди посмотри, кажется, кто-то пришел.
- Это детки Алты. - Абрамеле и маленькая Башенька! - отзывается бабушка.
Тогда дед поворачивает величавую белую голову. Глядит на нас и улыбается. От улыбки по лицу разбегаются морщинки, оно делается совсем другим, расплывается, как горячий воск.
- А я-то думал... - Дед стряхивает очки на нос и рассматривает брата сквозь стекла. - Я-то думал, Абрамеле Божьей милостью на будущий год пройдет посвящение, а он... он думает только о ханукальных деньгах! Что, Абрамеле, не так? - Дедушка треплет Абрашку по щеке. - А ну, подойди. Я тебя поспрашиваю. Скажи-ка... - Пауза. - Что ты прошел из Пятикнижия? Вот уж пять лет как учишься у ребе...
Блестящий гривенник кружит Абрашке голову, притягивает его как магнит. Вот она, монетка, так близко, только руку протяни, смерть как хочется взять ее и разглядеть. Что там, на другой стороне? Как обычно, орел?
Дед что-то говорит, но Абрашка не слышит. У него чешутся руки перевернуть гривенник. Стол полированный, скользкий, монета может закрутиться волчком. Слетит со стола и закатится в какую-нибудь щель - ищи ее потом...
От страха круглые Абрашкины глаза вылезают из орбит. Надо, думает он, поскорее схватить монету. Пока дед не начал его спрашивать и выслушивать стих за стихом, недавно вызубренные и уже полузабытые.
А вдруг ему вздумается взять с полки Моисеево Пятикнижие... И читать нараспев, как ребе в школе. Так весь день пройдет. Стемнеет! Где тогда найдешь извозчика? Где возьмешь лошадь? Кто это будет дожидаться?
Все мальчишки гуляют, катаются в санях... а он...
У Абрашки сжимается сердце. Заснет он тут и свалится к дедовым ногам около печки. Жар бросается ему в лицо, точно не дрова горят в печи, а он сам. На беднягу жалко смотреть. Пальцы дрожат, лицо пылает. В глазах пляшут отблески огня, будто пожирающего заветный гривенник.
- Десять копеек серебром - бормочет и бормочет он.
Если и папа даст ему столько же, он, Абрашка, объедет весь город. Ни один извозчик ему не откажет. Стоит показать хоть краешек серебряной монеты Ивану-кучеру, тот глаза вылупит. Небось расшевелится, увалень. Начнет убеждать Абрашку, что у него и сани, и лошадь самые лучшие. Еще бы - они ему достались от помещика!
- Вон на сиденье мех постелен. Не смотри, что на вытертую козлиную шкуру похож. В него барские дети ножки укутывали.
А конь! Иван восхищенно присвистывает. Запрячь его по всем правилам, так он орлом полетит! Шутка ли - на нем сама помещица выезжала!
- А бубенчики видал? Звону, что от целой колокольни! Да ты сядь пусть лошадка тронется...
Иванов бас так и гудит у Абрашки в ушах.
Наконец он не выдерживает - подскакивает к столу и сгребает монетку.
- Постой-постой! Успеется! Что за спешка! Ты бы лучше так же прытко выучил свою речь на бар-мицву. [Бар-мицва - ритуал посвящения мальчика, достигшего тринадцати лет.]
Абрашка поднимает голову. Кто это сказал? Точно, что не Иван. Дедова ладонь легла на проворные пальцы внука.
- Ладно, Барух, отдай им эти десять копеек. Капля радости для детишек. Видишь же, как им не терпится. Мальчишка на месте устоять не может, да и сестричка Бог знает где витает!
Наконец мы выбегаем от дедушки, получив свой гривенник. На улице брат дает себе волю. Как это снег у него под ногами не тает! Он размахивает руками, трясет варежкой с монетой.
В голове одна забота: остались ли еще сани? И лошадь?
У меня соскочила галоша, и я останавливаюсь.
- Только свяжись с девчонкой! Копуша! - кричит на меня Абрашка, вместо того чтобы помочь. - Скоро ты там? Сначала дед тянул, теперь ты со своими галошами! За это время все сани разберут!
- Я что, виновата? Галоши новые, сваливаются. А дедушка на тебя рассердился он хотел тебя проверить, а ты...
- Чего-чего? Не морочь мне голову! Скажи лучше, кого наймем: Ивана или Берла кривобокого, того, что на одну ногу хромает?
- Это же незаметно! Он сидит, а у лошади ноги в порядке.
- А может, у него и лошадь хромает. Может, он ей ногу перешиб. С него станется!
- Эй, барчук! Абрамеле! Барышня! - Извозчики заметили нас.
Они нас знают. Всегда тут стоят, в конце улицы. Застоялись, от холода хлопают и дуют в ладоши.
- Ханукальные денежки получили? И сколько вам дали? Покажи-ка! Ну так залезайте! Лезь живей, девчурка!
Извозчики отталкивают друг друга. Старик, что вызвался первым, выдыхает на морозе клубы густого пара, будто хочет согреться. Когда он говорит, заиндевевшая бородка топориком вздергивается и опускается, отрубая каждое слово.
- Поехали лучше со мной! На что тебе этот старый хрыч? Сам развалина, и кобыла не лучше!
- Как бы не так! Она десяток таких, как твоя, обгонит! Чтоб ты сдох!
Пока они переругивались, Иван соскочил с облучка своих саней, проехался на ногах по скользкому снегу и очутился прямо перед нами.
Закутанный, как куль, он слегка переваливается и распахивает перед нами, как когда-то перед своими господами, вытертую овчинную полость... готово дело... мы сидим.
Другие извозчики досадливо сплевывают:
- Что с ним, чертом, сделаешь!
Иван всего-то раз взмахнул кнутом, но лошадь сразу встрепенулась и задрала хвост, как кошка, которую облили холодной водой.
- Но-о! Старая кляча! Пошла! - дерет глотку Иван и аж привстает на облучке.
Зазвенели и звенят без умолку бубенчики.
Иван горячит лошаденку то криком, то кнутом, обжигая ее замерзший круп. Пар валит у нее из ноздрей, она словно хочет вырваться от возницы. Он натягивает вожжи. Хвост обхаживает лошадиные бока не хуже кнута, круп трется о деревянные оглобли - кажется, вот-вот слезет шкура.