Я живу и не перестаю чувствовать себя счастливым и изумленным тем, что родился именно в этой стране, не перестаю благодарить за это случай. Это — тоже одно из свойств подлинного патриотизма. Но это прекрасное свойство должно быть очищено любовью и уважением к чужеземному; без большой, глубокой основы, баз радостной веры в грядущее всемирное гражданство, патриотизм… бесплоден, пуст и мертв».
Келлер на всю жизнь сохранил верность этим убеждениям. О его юношеских взглядах мы уже говорили. Во время революции и после нее он со здоровым недоверием отнесся к политике Пруссии, Австрии и России. Из время Савойского кризиса (1859 год) он был сторонником вооруженной борьбы против Наполеона Ш, за целостность Швейцарии. С живейшей симпатией следил он за демократическим движением в любой стране; так, например, большую радость доставило ему выступление лондонских рабочих, избивших австрийского генерала Хайнау, палача итальянской и венгерской революций. С искренним сочувствием следил Келлер за кавказским восстанием Шамиля против русского царизма. Он принял живейшее участие в праздновании столетия со дня рождения Шиллера, но требовал при этом, чтобы Швейцария отпраздновала также и столетие французской революции. Таких примеров можно привести очень много.
Основное политическое требование Келлера — решительная защита швейцарского демократического союза. Но, если говорить шире, его основная политическая программа — это революционный демократизм. Он считал Швейцарию исторически возникшим органическим образованием. В любую минуту он готов был взяться за оружие для борьбы против стран, граничащих с Швейцарией и порой угрожавших ее независимости. Но его никогда не оставляла надежда на такое углубление демократии во всей Европе, которое даст возможность разрешить все национально-государственные проблемы мирным способом.
В 1872 году, когда цюрихский профессор Гусеров был приглашен во вновь открытый Страсбургский университет, Келлер обратился к нему с прощальной речью: «Пусть Гусеров передаст привет страсбуржцам от старых друзей, цюрихцев, и скажет им, чтобы они не чувствовали себя слишком несчастными в новой империи. Может быть, настанет время, когда в этой германской империи разовьются такие государственные формы, которые нужны швейцарцам, тогда вполне возможно воссоединение. Само собой разумеется, речь идет не о существующей уже теперь форме вольных городов, а о более крупных народных республиках».
Эти мысли Келлера, вызвавшие в то время всеобщее возмущение среди реакционеров всех оттенков, тесно связаны с лучшими традициями немецкой демократии. В предисловии к своей «Германии» Генрих Гейне высказывал тс же принципы, говоря о взаимоотношениях между Германией и Эльзас-Лотарингией.
Этими демократическими убеждениями проникнуто все творчество Келлера. Он не только глубоко прочувствовал, но и основательно продумал свой принцип: «Все есть политика». Расцвет поэзии, расцвет реализма (а для него эти понятия равнозначны) не представлялся ему возможным без социально-политического расцвета демократии. В Гейдельберге Келлер написал небольшую статью, в которой оправдывал романтическую поэзию тем, что в ее время не было ни возможности, ни способности к «прямому действию»; подлинного же расцвета поэзии он ждал от нового общественного подъема.
И эти взгляды близки лучшим демократическим умам Германии, например Гейне и другу Келлера, Герману Хеттлеру в его фейербахианский, демократический период.
Келлер писал свои заметки в разгар революции (июнь 1849 года), еще не зная, каков будет ее исход. Но взаимоотношения между литературой и революцией, перспектива их совместного развития были для него совершенно ясны:
«…из столкновения разнородных тенденций возникла уже бездна сюжетов и поэзии, и это позволяет обходиться без существовавших до сих пор суррогатов (т. е. романтики. — . Г. Л.). Июньские дни в Париже, венгерская война, Вена, Дрезден, может быть, также Венеция и Рим будут неисчерпаемыми источниками для авторов поэтических произведений всякого рода. Новая баллада, драма, исторический роман, новелла найдут то, что им нужно. Баденская революция показала мне, сколько можно найти непосредственно в жизни.
Подлинно «немецкий» в сущности значит не что иное, как народный; сюда же следовало бы включить к понятие «поэтический», потому что, как только народ начинает свободно дышать, он сейчас же становится поэтичным, то есть самим собой».
В этой же статье Келлер вскрывал филистерство буржуазно-либеральных эпигонов романтика:
«Только бескровная буржуазия хотела бы остаться в том положении и на том месте, где мы сейчас находимся, вися всей своей тяжестью на полузасохшем суку и обгладывая скудные ягоды до тех пор, пока он не обломится, и весь этот ком не полетит кубарем в бездну. Если бы я не знал слишком хорошо, что филистеры — это филистеры и ничего больше, я вынужден был бы считать их самыми легкомысленными и поэтичными чудаками. Потому что, собственно говоря, только чудаки могут чувствовать себя хорошо в таком рискованном положении».
Те же мысли мы найдем и в важнейших критических работах Келлера, в его статьях о швейцарском писателе Иеремии Готгельфе. Келлер восхищается этим эпическим поэтом, своим предшественником, и тонко анализирует вопрос, почему в творчестве Готгельфа — реализм мог восторжествовать над ограниченными воззрениями автора. Келлер объясняет эту, выражаясь словами Энгельса, «победу реализма» тем, что, при всей своей политической ограниченности, Готгельф не имел ничего общего с политическими интриганами из «верхов», был далек от реакционных литературных салонов и принимал близко к сердцу интересы народа. Однако Келлер беспощадно критикует Готгелъфа, когда тот, в угоду своим реакционным взглядам, насилует действительность и огрубляет ее изображение своей неприкрытой пропагандой.
Келлер неразрывно связывает подлинное искусство с народностью, настоящую поэзию с демократией. Демократизмом проникнуто все мышление и творчество Келлера.
Почему же его демократизм остается оборонительным и до известной степени «местным»? Ответ на этот вопрос следует искать не в личной психологии поэта, — она, как мы видели, последовательно демократична. Оборонительную позицию навязывает Келлеру, вопреки его личному темпераменту, вопреки первоначальному направлению его развития, своеобразное сочетание исторических фактов: начинающееся капиталистическое разложение примитивной швейцарской-демократии, реакция в Германии и Франции, реакционный путь к национальному объединению Германии.
Юношей Келлер воспринял духовное наследие прогрессивной Германия XVIII и XIX веков. Если бы события 1848–1849 годов вызвали в Германии социальный переворот, если бы возник прогрессивный, демократический, культурный союз, Келлер, без сомнения, стал бы во главе немецкой реалистической литературы. Поражение революции и кризис немецкой культуры закрыли эту возможность: отныне Келлер вынужден был ограничиться узко швейцарской сферой. Мы имеем в виду не непосредственную тематику его произведений; она была бы у Келлера преимущественно швейцарской и в случае победы германской революции. Мы говорим об изменениях в общественно-философских взглядах Келлера. Творчество его отныне не могло быть орудием борьбы за конечную победу демократических идеалов в великом немецком содружестве, и он не мог развивать ту героическую тематику, о которой мечтал в Гейдельберге во время революции. Отныне он полностью захвачен оборонительной борьбой старой швейцарской демократии против зарубежной реакции и внутреннего капиталистического разложения.
Но и теперь Келлер не стал швейцарским; «местным» поэтом. Правда, во всем позднейшем его творчестве мы не найдем больше такого широкого подхода к высшим проблемам немецкой культуры, как в «Зеленом Генрихе». Но я в позднейший период, когда Келлер все свое творчество посвятил швейцарской демократии, он подходил к ее проблемам на основе тех взглядов, которые выработал в юности. Он самостоятельно развивал принципы немецкого гуманизма, обновляя их духом исконной швейцарской демократии; ни у одного немецкого писателя демократическая основа гуманизма не обнаруживается с такой ясностью.
Историческое положение Келлера и здесь до некоторой степени сходно с положением, которое занимает его учитель Людвиг Фейербах. Материализм Фейербаха был, в одно и то же время, развитием и распадом классического немецкого идеализма; и реализм Келлера был завершением и вместе с тем распадом классических традиций немецкой литературы.
В творчестве Келлера, впервые в литературе немецкого языка, появился оригинальный художественный эквивалент западноевропейского гуманизма. Келлер — единственный немецкий писатель, у которого переход к новому периоду развития литературы не вызвал ни провинциальной узости, ни приспособления к реакции, ни индивидуалистического, замкнутого в себе отчаяния. После Келлера немецкая литература все больше приближается к общеевропейскому развитию. И Келлер — единственный немецкий писатель, не подпавший при этом сближении под влияние начинающегося в Западной Европе декаданса, симптомы которого явственно обнаруживаются у Рихарда Вагнера, Фридриха Гсббеля и Конрада Фердинанда Манера. В противоположность писателям упадка, Келлер вводит идеалы гуманизма в народную жизнь, изображаемую им с великой правдивостью; вернее, он показывает с большим реалистическим искусством, что эти идеалы являются в действительности органическим продуктом народной жизни.
Конечно, и в творчестве Келлера нередко появляется известная узость, и нередко определяющим настроением бывает у него примиренное отчаяние. Но резиньяция присуща всей большой литературе XIX века: она показывает необходимость возникновения и гибели священнейших идеалов буржуазного гуманизма И у Келлера резиньяции даже меньше, чем у большинства великих реалистов XIX века.
Вообще положение Келлера в истории реализма XIX века очень своеобразно.
Разрушительные силы капиталистического прогресса не так свирепствуют в мире его произведений, как в мире Бальзака или Диккенса. В тех случаях, когда Келлер с реалистической беспощадностью изображает наступление капитализма, специфически-келлеровский мир распадается и гибнет.
Общественный строй, о котором мечтает Келлер, имеет не меньше утопических черт, чем строй, к которому стремится Бальзак; он тоже в значительной мере состоит из черт прошлого, перенесенных в будущее. Он не реакционен, как торийские утопии Бальзака с их феодально-социалистическими чертами, и более органично вырастает из швейцарской демократии, чем утопил Бальзака из общественного строя послереволюционной Фракции; поэтому расстояние между утопией и действительностью у Келлера не так велико. Но это не только преимущество, но и недостаток; разрыв с буржуазной жизнью у Келлера не настолько решителен, чтобы привести, при изображении современности, к той «победе реализма», которую одерживает Бальзак. Чем острее ощущает Келлер проникновение капитализма во всю швейцарскую действительность, тем суше и прозаичнее становится мир в его изображении, и тем неподвижней противостоят друг другу действительность и абстрактный идеал. Но показать по-бальзаковски поэзию «зоологического царства духа» он не может. Келлер позднейшего периода пытался уверить себя, что борьба его не безнадежна; однако творческая честность не позволила ему этого самообмана, и его труд перестал приносить творческие плоды.
Утопия, сотканная из черт прошлого, роднит Келлера с лучшими немецкими реалистами его времени — Штормом и Раабе. Но эти писатели обращались к тому прошлому, гибель которого была для них несомненна; на этот счет они не имели никаких иллюзий. Отсюда мужественный и полный юмора пессимизм Раабе, у которого старые разочарованные бойцы освободительных войн или польского восстания бродят, как выходцы с того света, по реакционному миру филистеров, непонятные ему и не понимающие его. Отсюда и лирическое самоограничение Шторма «новеллой-воспоминанием», о которой он сам говорит: «Классицизм требует, чтобы поэт отразил основное духовное содержание своего времени в художественно совершенной форме… мне же придется, во всяком случае, довольствоваться наблюдением из боковой ложи».
Творчество Келлера — отнюдь не «боковая ложа». Уже достигнув творческой зрелости, он мог еще сохранять иллюзии относительно судеб старой швейцарской демократии: эти иллюзии были совместимы с реалистическим изображением жизни и даже помогали видеть в ней ее максимальные возможности. Его юмор, впротивовес Раабе или Рейтеру, основан на вере в победу идеала; Келлер верил, что у демократии достанет сил воспринять и органически переработать все прогрессивные, экономические и культурные факторы капиталистического развития; он верил, что капитализм будет способствовать укреплению, а не разложению демократии. Но эта вора не могла продержаться долго. Тени все глубже ложатся на утопию Келлера. А так как сила его, как поэта в вере, а не в озлоблении или злорадном разоблачении — с началом сомнений начинается и упадок его искусства.
Так определяется своеобразие Келлера в истории литературы. Его творчество, несмотря на преобладание в нем существенно новых черт, все же является завершением классической немецкой литературы, а не началом нового подъема. (Как мы увидим впоследствии, это отнюдь не исключает того, что поэтическое общественное и морально-человеческое содержание произведений Келлера имеет большое значение, если не для его современности, то для будущего.) В творческой судьбе Келлера с очевидностью выразилось то влияние, которое имела победа реакции на развитие духовной жизни Германии.
Мы сравнивали его судьбу с судьбой Фейербаха и говорили, что сходство здесь далеко не полное. После 1848 года философское развитие Фейербаха остановилась; его влияние в Германии все уменьшалось, и он умер почти в полном одиночестве и забвении. Келлер, напротив, достиг вершины своего творчества в десятилетия, последовавшие за поражением революции; его произведения, как мы уже говорили, с самого начала завоевали общее признание. Этим Келлер обязан был тому, что он, как и Руссо, — швейцарец до мозга костей. Правда, это не дало его творчеству такого всемирно-исторического значения, как творчеству Руссо; у Келлера, как и у Фейербаха, многие возможности остались нераскрытыми. Но это зависело не столько от них самих, сколько от хода истории, от трагических судеб германской демократии.
Для классического немецкого гуманизма важнейшей проблемой была связь просвещения с жизнью; в образовании видели силу, способную поднять народ на высшую ступень. Но только лучшие представители классической литературы понимали эту связь глубоко и органично. Социальная изолированность писателей в отсталой Германии сказалась уже в новеллах Тика и романах Иммермана: вопросы знания, образования теряют там действительную связь с жизнью. В тенденциозной литературе «Молодой Германии» беспочвенность культуры привела к тому, что серьезные проблемы заменялись декламацией в честь «образованности».
В немецкой литературе известная вражда к образованию существовала к раньше. Писатели чувствовали, насколько чужды народу те формы образования, которые стали господствующими в реакционной Германии; но мало кто из них, погрязших в провинциализме, способен был противопоставить им образование подлинное. Отсюда — частые насмешки над образованием, якобы вообще чуждым и ненужным народу. Например, Фриц Рейтер рассказывает, как его дядя Брезиг захотел однажды развлечь своего друга Хаверманна чтением. Случайно им попался под руку том Аристофана. Рейтер изображает с двойной насмешкой как по адресу необразованных мекленбуржцев, так и по поводу «ненужного» образования комический эффект, вызванный этим чтением.
Для Келл;ра образование — серьезный фактор развития его персонажей. Путь от Жан-Поля к Гете, знакомство с Гомером и, особенно, с философией Фейербаха играет для морального роста Зеленого Генриха решающую роль. Можно возразить, что герой «Зеленого Генриха» хотя и плебей по происхождению, но все-таки художник, и роль образования в его жизни совпадает поэтому с ролью образования в романах гетевского стиля о формирования человека (Bildungsroman) Однако нельзя забывать, что и в «Вильгельме Мейстере» Шекспир не столько литературное явление, сколько жизненная сила; а роман Келлера, по сравнению с произведением Гете, решительно демократизован, приближен к жизни широчайших народных слоев. Роль образования в росте человека Келлер показал на примере людей из народа: для служанки Регины знакомство с «Волшебным рогом юноши», сборником народных песен, означает новую ступень духовного развития; крестьянка Юдифь в «Зеленом Генрихе» знакомится через своего друга, героя романа, с Ариосто, видит в нем зеркало жизни и радуется ясности и призрачности этого художественного отражения.
Такие примеры можно найти в любом произведении Келлера, В эпоху начинающегося упадка он был почти единственным писателем, показывающим, как нужна народу культура. После Келлера только литература революционного пролетариата снова заговорила о вечно живом стремлении народа к знанию, показала, чем является для народа овладение великим культурным наследием!
Келлер, как все подлинно народные писатели, был одновременно и художником, и учителем, стремящимся органически связать высокую культуру с непосредственной народной жизнью. Поэтому каждый честный и стоящий человек в мире Келлера — своего рода Вильгельм Мейстер, хотя и поставленный в менее благоприятные материальные и культурные условия.
Келлер не «снисходил» до народа, а был глубоко убежден, что все, что только есть великого в развитии человечества, возникло из глубин народной жизни и должно быть возвращено в народную жизнь. И он не разделял литературу на литературу для «образованных людей» и «книжки для народа» (хотя эта барская выдумка превращалась в прочный предрассудок уже в его время).
Очень характерна полемика по поводу новеллы «Деревенские Ромео и Джульетта» в переписке Келлера с очень популярный в то время писателем Бертольдом Ауэрбахом. автором деревенских рассказов. Объясняя название своего рассказа, связывающее его с шекспировской трагедией, Келлер писал: «Этот рассказ был бы праздным подражанием, если бы он не передавал подлинного случая, который доказывает, как глубоко коренятся в жизни человеческой все сюжеты великих старых произведений. Число таких сюжетов ограничено; но все снова и снова являются они в новых одеждах и побуждают художника запечатлеть их».
Ауэрбах протестует против названия новеллы. Оно-де напоминает ему «ту литературщину, которая идет не от жизни, а от мира печатного слова и его реминисценций..» Возражение Келлера очень характерно: «Во-первых, то, что мы сами пишем, тоже печатается на бумаге и принадлежит в этом смысле к бумажному миру; во-вторых, произведения Шекспира, хотя и напечатаны на бумаге — сама жизнь, а не мертвая реминисценция».
Это великолепная полемика против тех, кто, считая себя близкими к народу, не видят ни народности высокого искусства, ни больших культурных возможностей, таящихся в народной жизни.
Келлеру одинаково враждебны и провинциализм, и декадентская рафинированность — обе формы, порожденные отрывом литературы от жизни. Келлер непрестанно изучал постоянное взаимодействие литературы и жизни, проникновение плодотворных элементов народной жизни в высокую литературу и оплодотворение народной жизни этой литературой. Излагая в письме к Герману Хеттнеру свою точку зрения на относительное значение «литературной оригинальности», Келлер заключает: «Одним словом, не существует индивидуальной, суверенной оригинальности и новизны в том смысле, в каком их понимают бурные гении и много о себе воображающие субъективисты (пример, — Геббель, который гениален, но из-за того, что ищет нового во что бы то ни стало, выдумывает из рук вон плохие сюжеты). Ново, в глубоком смысле слова, только то, что возникает из диалектики культурного развития. Так, новое творил Сервантес, создавая своего Дон-Кихота…»
В реализме Келлера педагогические и эстетические тенденции едины. Писатель чувствовал свою ответственность перед народом, свою обязанность передать ему полностью, в понятной и убедительной форме, современную передовую культуру. При этом Келлер исходил из глубоко демократической предпосылки: он считал, что все морально здоровое, художественно правдивое понятно народу. Келлер видел, с какой демагогической ловкостью пропагандирует свои идеи реакция, и как слаба — потому что чужда народу — контрпропаганда большинства современных ему прогрессивных писателей. Он отдал всю свою литературную деятельность на служение политическому и общественному, моральному и эмоциональному совершенствованию народа. И человечески-моральное развитие для него всегда включало в себя преодоление реакционных предрассудков.
Первым учителем Келлера-реалиста был Фейербах, который искоренил в кем всякую «потусторонность» — все, выходящее за пределы действительности. Сближение с Фейербахом означало для Келлера, в первую очередь, отказ от всякой ложной поэзии т. е. от поэзии, которая сама не вырастает из жизни, а хочет украсить жизнь «извне».
Вообще, говоря, Келлер очень терпимо относился к пережиткам религиозных взглядов, если только они были субъективно честны и лишены ханжества; другое дело, когда речь шла о художественном творчестве. Вот что он писал, едва только усвоив философию Фейербаха: «…для искусства и поэзии нет отныне спасения без полной духовной свободы и пламенного восприятия природы, лишенного каких бы то ни было побочных и задних мыслей; и я твердо убежден, что отныне ни один художник не имеет будущности, если не захочет быть весь и полностью смертным человеком».
Келлер не был воинствующим атеистом, как русские ученики Фейербаха. Но из учения Фейербаха он усвоил великую основную истину: приоритет бытия над сознанием. Фейербах помог ему философски осознать то, что он практически осуществлял в своем творчестве как всякий настоящий реалист. Однако как писатель-реалист Келлер выходил за рамки фейербаховского материализма. Ведь он изображал людей в их общественных взаимоотношениях; а то, что мог сказать ему Фейербах о материалистической основе общественной жизни, было слишком скудно. Еще меньше Келлер мог удовлетвориться тезисом Бюхнера или Фогта: «человек есть то, что он ест»; он понимал, что односторонность этого взгляда делает его ложным и для жизни и для литературы.
Келлер-писатель исходит из материалистической обусловленности человеческой жизни; но примитивные, грубые формы этой связи он изображает лишь полуюмористически. Например, полон очаровательного юмора эпизод из сказки «Зеркало кошечки»: умный кот теряет, изголодавшись, достоинство и разум и заключает с городские чародеем Пинейсом договор, по которому обязуется отдать свое сало для колдовства после того, как его, кота, хорошенько откормят; но как только кот отъелся, к нему вернулся здравый смысл, и он перехитрил чародея. Аналогичные, юмористически изображенные ситуации есть и в «Зеленом Генрихе», где самосознание героя (в детстве) непосредственно зависит от того, сколько монет звенит у него в кармане, сколько он может тратить на сласти и для удовлетворения детского тщеславия. Но когда речь идет о серьезных социальных и человеческих проблемах, Келлер изображает чрезвычайно сложные диалектические взаимоотношения между бытием и сознанием.
В первую пору своего увлечения Фейербахом Келлер надеялся, что новое мировоззрение само по себе вызовет в нем моральный сдвиг; он думал, что материализм сам по себе позволяет человеку достигнуть большей моральной высоты. Но очень скоро он понял, что изменение одной лишь идеологии не может изменить сущность человека, что для этого необходимо изменить бытие, самое жизнь. Это ослабило боевой характер его фейербахианства; но зато Келлер уберег себя и от тех «идеологических» преувеличений, которыми отмечены атеистические взгляды большинства интеллигентов второй половины XIX века. Так, например, Нильс Лин (в романе Якобсена) ведет героическую борьбу за атеизм; однако же Нильс Лин уверен, что мир вместе с богом лишился и поэзии, и в его борьбе за атеизм преобладает самоотречение. Для Келлера же, напротив, фейербахианское мировоззрение было связано с пробуждением имманентной поэзии бытия, и в этом тоже ясно сказалось влияние швейцарской демократии на его мировоззрение и творчество.
Изначальная связь материализма Фейербаха с демократической революцией выражается, прежде всего, в том, что уничтожение божественного начала одновременно содержит в себе у Фейербаха требование настоящего, земного и полного, всестороннего развития человеческой личности. В реакционной Германия невыполнимость этого требования обнаружилась очень скоро. Но и во всяком развитом капиталистическом обществе имманентная поэзия бытия и возможность осуществить идеал свободно развитого человека неизбежно исчезают. Трагическая внутренняя борьба, переживаемая Якобсеном, — это для писателя еще значительно лучший выход, чем плоское безразличие — немецких механических материалистов.
Но для полупатриархальной швейцарской демократии — особенно в том понимании, какое выработал Келлер в зрелые годы, — принцип свободного развития человека еще представлял собой основу и частной и общественной жизни. Поэтому Келлер мог отразить в своем творчестве то демократическое жизнеутверждение, ту окрыленность надеждой, которые так увлекают в ранних философских произведениях Фейербаха.
Келлер — поэт реального, чувственного мира. Но в его поэзии нет склочной «фактичности» Келлер сам дает в «Зеленом Генрихе» очень яркое описание того, что он называет поэтическим:
«…Один и тот же закон делает отдельные явления поэтическими, то есть заслуживающими того, чтобы отображено было их существование; но о некоторых вещах, которые я до сих пор называл поэтическими, я теперь узнал, что непонятное и невозможное, запутанное и преувеличенное не поэтично. Как в движении должны царить покой и тишина, так и среди блеска и богатства образов должна царить правдивость; без нее не может быть создано нечто поэтическое или, что то же, — нечто живое и разумное…
…художники отличаются от других людей только тем, что сразу схватывают сущность явлений и умеют изобразить ее во всей полноте; остальные же люди узнают это изображение и удивляются ему…»
Ясность и полнота изображения основных моментов жизни — главный принцип реализма Келлера. Он считал Иеремию Готгельфа большим писателем потому, что тот всегда исчерпывает до дна свой материал, выбирает тему, имеющую общечеловеческое значение, и раскрывает содержащиеся в ней возможности.