«….я возвел в принцип величайшую простоту и ясность; никакой интриги и осложнений, никаких случайностей и т. д., — только прямое взаимодействие человеческих страстей и внутренне необходимые конфликты; при этом нужно, чтобы зритель как можно полнее представлял себе и предвидел, что и как произойдет, потому что только в этом заключается для него настоящее и высокое наслаждение».
Келлер особенно ценил в Готгельфе то, что этот писатель не создавал бесхарактерных персонажей; при этом он, конечно, вовсе не хотел сказать, будто писатель должен изображать только простых и цельных людей. Дело не в этом. Келлер ненавидел современную психологическую прозу с ее расплывчатыми, морально неопределенными персонажами. Он презирал немецкий псевдореализм своего времени, удовлетворяющийся поверхностным изображением человеческой психики, не испытывающий сущности людей посредством поступков, в которых обнаруживается самая суть человека. Вот почему Келлер так глубоко преклонялся перед Шекспиром.
В новелле «Pankraz der Schmoller» швейцарский мещанин, эмигрировавший в Индию и ставший там солдатом английской армии, читает Шекспира и описывает свои впечатления. Это описание полуюмористическое, но вместе с тем оно ясно рисует взгляды Келлера.
«Этот соблазнитель, этот лжепророк заставил-таки меня попасть впросак. Он рисует мир со всех сторон, очень цельно и правдиво, таким, каков он есть, — но только таким, каким он бывает в цельных людях, которые и в хорошем, и в дурном исполняют ремесло, предназначенное им жизнью, осуществляют свои склонности вполне и весьма характерно, и при этом прозрачны, как кристалл чистейшей воды, каждый в своем роде. Выходит так: скверные писаки, понимая и рисуя мир посредственности и бесцветной половинчатости, тем самым сбивают с толку слабые головы, наполняя их тысячью ничтожных заблуждений; а этот берет мир цельный и в своем роде завершенный, то есть такой, каким он должен, быть, и тем самым сбивает с толку умные головы, которые рассчитывают увидеть и найти в мире эту настоящую жизнь. Есть она на свете, да только не там, где мы находимся, и не в то время, когда мы живем! Есть еще немало на свете отчаянных, дурных женщин, но они не бродят по ночам, как прекрасная Леди Макбет, не потирают так страшно свои маленькие руки. Отравительницы, с которыми мы сталкиваемся, только дерзки и вероломны и пишут еще свои воспоминания да открывают торговлю старьем, когда отсидят свой срок… Вот — кровавый человек без демонического и в то же время столь человеческого мужества Макбета, а там — Ричард Третий без его остроумия и красноречия… Наши Шейлоки рады бы вырезать у нас кусочек мяса, но никогда не рискнут наличностью для достижения этой цели, и наши венецианские купцы подвергаются опасности не из-за веселого друга, у которого нет ни гроша за душой, а из-за самых простых мошенничеств с акциями; при этом они и не думают держать такие прекрасные меланхолические речи, а имеют самый дурацкий вид. Но в сущности, как мы говорили, все такие люди есть на свете, только они не собираются так мило все вместе, как в этих стихах, никогда цельный негодяй не сталкивается с цельным порядочным человеком, а полный дурак — с безусловным умным весельчаком, так что дело не доходит ни до настоящей трагедии, ни до хорошей комедии».
Реализм для Келлера — это исчерпывающая полнота жизни, ее внутреннее движение, развернувшееся во всю ширь до трагического или комического завершения. В своих народно-демократических принципах он находил верный масштаб дли правдивого и ложного, высокого и низкого в человеке. Эпически полное развитие действия и характеров влечет за собой в его произведениях разоблачение всего пустого, фальшивого и утверждает все ценные человеческие свойства. Он изображал настоящую жизнь, свободно развивающую свою чистую внутреннюю диалектику.
Келлер учился у Шекспира глубокому пониманию той роли, которая принадлежит случаю в жизни и литературе. Келлер-писатель использует случай как исходный момент и затем преодолевает его чисто случайный характер путем исчерпывающей поэтической характеристики людей; в результате, случайное становится поводом, позволяющим раскрыть сущность человека.
Келлер — ученик Шекспира и в том, что с беспощадной правдой вскрывает в людях все доброе и злое, все смешное и трагическое.
У Конрада Фердинанда Мейера, современника Келлера, была любовь к изображению ужасных или грубых сцен; Келлер чувствовал глубокую антипатию к такой грубости. Он хотел объективно изобразить, как победоносно шагает жизнь через головы трагически запутавшихся или комически самоуверенных индивидов. И основа этого жизнепонимания — принцип примитивной демократии, по-шекспировски идеализированной в гуманистическом духе: жизнь состоит из существенных и ярких явлений, из великих сил, сталкивающихся между собой.
Реализм Келлера, таким образом, отнюдь но идентичен простому пересказу того, что поддается в жизни непосредственно восприятию. Келлер любил жизнь, но эта любовь некогда не была у него слепой, некритичной, никогда не была простым прославлением существующего, в частности — любимой им швейцарской демократии.
«Швейцарский утопизм» Келлера заключался только в том, что он видел в современной Швейцарии силы, способные преодолеть изнутри начавшееся разложение демократии. Но он также ясно видел (и с беспощадным реализмом изображал) социальные опасности, уродливые черты в политической и моральной жизни своей страны. Его уважение к буржуазной добродетели в общественной жизни никогда не переходило в законопослушание или добродетельно-мещанское самолюбование; Келлер развивал просветительную этику, и в его произведениях контраст добродетели — это не преступление, нарушающее законы, а моральная низость, ложь, лицемерие, самообман и т. д.
Яснее всего обнаруживается его связь с традициями века просвещения в новелле «Три праведных гребенщика». В ней Келлер с большой творческой изобретательностью варьирует моральную теорию Мандевиля: общество, состоящее исключительно из добродетельных людей, не может существовать. В то время, как легкомысленные жители Зельдвиллы[1] кое-как ладят друг с другом (правда, не без многочисленных комических и трагикомических ссор), абстрактная, не имеющая подлинной человеческой ценности «добродетель» трех ремесленников приводит их к комической катастрофе. Но Келлер показывает также, что при наличии в человеке зародыша настоящей порядочности он может, даже попав в ложное положение, найти из него достойный выход («Платье делает людей»).
«Судьба» в романах Келлера — это всегда, в конечном итоге, моральная сущность человека. Ученик Фейербаха, Келлер знал и очень точно изображал власть общественных отношений. Но он знал и то, что одинаковые условия и события по-разному влияют на разных людей. И так как он не рисовал, подобно позднейшим натуралистам, скучный и безличный ход событии, а изображал конкретное диалектическое взаимодействие между обществом и индивидуумом — моральная сущность каждого отдельного человека имеет в его творчестве огромное значение.
В воззрениях Келлера нет морального релятивизма. Напротив, он непреклонно строг, и это позволяет ему по-настоящему индивидуализировать людей, создаваемых его воображением. Его моральные воззрения требуют, чтобы натура человека была испытана и получила соответствующую оценку; эпическое же требование — исчерпать материал до конца — предполагает извлечение из персонажей и ситуаций всего, что в них содержится, чтобы скрытая их сущность выступила наружу и человека постигла та судьба, какой он, по своей сущности заслуживает. Таким образом, эстетические и моральные воззрения Келлера совпадают, определяя собой характер его реализма.
Юмор Келлера тесно связан с его эстетическим и художественным принципом. Это — не прекраснодушное «понимание» человеческих слабостей и не прикрашивание безобразной прозы жизни, характерные для юмора большинства его современников-немцев. Фриц Рейтер, например, предпослал юмористическому описанию своего тюремного заключения в годы реакции стихи, в которых писал: «С чертополоха собирал я фиги». Такая «поэтизация», такое юмористическое смягчение отвратительных фактов жизни совершенно чужды Келлеру. Чертополох остается для него всегда чертополохом. Высмеивая низость и пошлость, Келлер так же беспощаден, как Шекспир, Сервантес или Мольер.
Похож он на них и в том отношении, что его смех не щадит смешных черт людей, достойных и близких его сердцу. Возражая Руссо, критиковавшему комическое изображение Мизантропа, Лессинг говорил, что смех Мольера в этом случае направлен не против всего образа и не против морального принципа, лежащего в его основе; смешные черты не снижают достоинства Мизантропа, и смех не убивает наших симпатий к нему. То же можно сказать и о юмористически изображенных положительных персонажах Келлера. Смех живет рядом с симпатией, потому что эта симпатия — так же как и черты, заставляющие нас смеяться, — порождена поступками персонажа; мы пережили эти поступки как реальные, и его хорошие качества так же близко восприняты нами, как и недостатки. Такое противоречиво-многостороннее отношение к художественным образам обусловлено реалистическим изображением человека.
Готфрид Келлер и самые полноценные из его персонажей любят жизнь имено так: со всеми ее противоречиями и неразрывным смешением великого и смешного. Лучшие из своих женских образов наделил Келлер этой чертой. Любовь его женщин всегда прозорлива, видит все слабости, горько осуждает проступки, — и в то же время она крепка и неизменна, твердо верит в избранника, найденного верным инстинктом. В этих женских образах (Юдифь и Доротея в «Зеленом Генрихе», Люси из «Эпиграммы», Мария Заландер а «Мартине Заландере») юмор Келлера звучит освобождающим смехом морально сильного, жизненного человека. Это юмор настоящего гуманиста, глубоко уверенного в том, что смех — одно из лучших средств, которыми мы располагаем для того, чтобы отвоевать права подавленной человечности.
Юмор Келлера имеет и чисто эстетическое значение. Келлер любит жизнь и верит в справедливость, в конечный разум жизни. Поэтому он не только чувствует себя вправе как реалист по-шекспировски сталкивать силу с силой в маленьком мире, созданном его воображением; любовь к жизни переходит у него в творческую любовь к характерному, в том числе и к характерным чертам человеческой низости. Доводя каждый отрицательный характер до самых крайних его проявлений, Келлер охотно пользуется теми возможностями гротеска и фантастики, которые открываются, когда материал исчерпан до дна. Он изобретает самые разнообразные, невероятные и острые ситуации, чтобы вывести на свет все смешные свойства человека. Но даже самая гротескная фантастика не уводит его от существенного: Келлер никогда не впадает в романтическое узлечение арабеской, гротескно-фантастические преувеличения неразрывно связаны у него с основной фабулой; поэтому-то у него нет чисто живописных описаний среды или внешности героев. Гротескная «опись инвентаря» в комнате восторженной старой дезы Шос Бюнцлин (в «Трех праведных гребенщиках»), описание снаряжения Джона Кабис (в «Кузнеце своего счастья») — это подлинно эпический рассказ, где способом ознакомления со средой является действие.
С помощью «преувеличений» Келлер достигает эпического величия и там, где изображает ограниченную, скучную и мелочную среду. Гротеск и фантастика дают жизненной картине ту полноту, которая всегда лежит в основе глубокого впечатления, производимого подлинно эпической литературой.
Готфрид Келлер, стремясь создать подлинно эпические произведения, искал, подобно своим великим предшественникам, поэтические элементы в самой жизни. Он не останавливался перед созданием острых, исключительных ситуаций, позволяющих выявить то, что существует в обыденной жизни в рассеянном и скрытом виде. Современники его считали это ошибкой, в известной мере даже чудачеством. Так, Теодор Шторм, высоко ценивший Келлера, осуждал его за нарушение меры и применял к нему слова Гете: «Поэту тоже хочется потупить на свой лад». «Читателю, — пишет Шторм, — остается терпеливо ждать, пока Келлеру не надоест забавляться». Шторм называет и пример такой «забавы» — конец новеллы «Бедная баронесса», где выразилась склонность Келлера к смелому юмору.
Вот содержание этой новеллы.
Последние в роде разорившиеся бароны Логаузен выдали замуж свою сестру Гедвигу за ротмистра Швендтнера и обобрали ее с помощью ее мужа. Энергичной Гедвиге Логаузен удается спастись от гибели, но она живет в нужде, сдавая комнаты в наем. Позднее ее судьба улучшается, — она выходит замуж за человека, имеющего достаток. И тут снова появляются бароны Логаузеи и Швендтнер, превратившиеся к тому времени в нищих бродяг. Второй муж Гедвиги своевременно их распознал. И очень характерен для Келлера способ их наказания и в то же время спасения, который для них придумал муж Гедвиги. Он заставляет этих погибших людей одеться чертями и отплясывать смешной танец на деревенской свадьбе. Актеры поневоле, видя среди зрителей свою счастливую сестру, особенно мучительно чувствуют свое унизительно-смешное положение. Только после этого муж Гедвиги дает им денег и посылает их в Америку, где они смогут начать новую жизнь.
Не удивительно, что чувствительный Шторм был оскорблен этим гротеском, напоминающим народные буффонады. Однако законы большого искусства здесь на стороне Келлера, а не Шторма.
Шторм неправ, отвергая эту особенность Келлера; тем не менее он делает тонкое и верное наблюдение: по его мнению, жесткий юмор, не останавливающийся черед крайностями, связан у Келлера с резиньяцией, к которой ведет большинство его произведений. Действительно, почти никто из персонажей Келлера не достигает своих целей, и почти все они доживают жизнь, мужественно примиряясь с тем, что счастье недостижимо. Шторм считает, что в этом отразились любовные неудачи Келлера; но, конечно, это слишком узкое толкование. Причину келлеровской резиньяции надо искать в другой области.
Всю жизнь Келлер искал органического единства между художественной работой и жизнью, между свободным выражением своей личности и полезной общественной деятельностью. При этом он не хотел компромиссов и переживал свои душевные противоречия очень тяжело.
Юность свою Келлер провел беспорядочно; не раз ему грозила полная нравственная гибель; позднее его жизь, казалось, пришла в равновесие, и он мог ее продолжать спокойно как профессиональный писатель. Но Келлер не хотел быть только профессиональным писателем. Он твердо верил, что лучшее искусство есть вместе с тем лучшее средство народного просвещения. Литература была для него моментом общественной жизни, всецело подчиненным ее интересам. А этой гармонии он не мог достигнуть.
В «Зеленом Генрихе» граф говорит герою, который намерен отказаться от искусства: «Я тоже чувствую, что вам следует сесть на другого конька: для добродетельного пейзажиста вы чересчур проницательны, угловаты, неточны и беспокойны, значит, нужен другой хозяин!» Так относился сам Келлер к своей художественной профессии. Граф из его романа ошибся лишь в том, что верил, будто Генрих мог освободиться от внутреннего разлада, отдав себя общественной деятельности. Добросовестно исправляя должность государственного секретаря, Келлер оставался все таким же угловатым и беспокойным.
Проблема взаимоотношения искусства и действительности не переставала мучить Келлера; правда, она не приобрела еще флоберовской трагической окраски, так как для Келлера искусство было частью общественной жизни.
Однако это было так именно для него; но общественное воздействие его произведений даже в Швейцарии было весьма проблематичным. Иначе и быть не могло.
Келлер был просветителем не менее убежденным, чем Дидро и Лессинг. Но те боролись за будущее, которое неизбежно должно было придти. В сознании Келлера всегда жило предчувствие неосуществимости его мечты, и тень безнадежности падала на его творчество даже в самые благополучные времена. Правда, Келлер был убежден, что демократия в конце концов восторжествует; точно так же он был уверен, что ее победа вызовет расцвет искусства. Он всё более сомневался, однако, в своей способности выразить этот подъем. Настроение его не было постоянным; но один набросок, относящийся к 50-м годам, показывает, как глубоко страдал Келлер от происходящего на его глазах упадка европейской демократии.
«Мучительна резиньяция художника, — писал Келлер, — вынужденного всякий день слышать, что только будущее даст поэзии прекрасную действительность и создаст великих поэтов; художника, который понимает это сам, но чувствует в себе силу и достоинство, чтобы создать нечто доброе, если бы он дожил до этого предвозвещенного времени. В нем есть стремление, есть страсть, к тому, чтобы дать выражения полноценной жизни, но он знает, что все, предвосхищающее время. — это не что иное, как фальшивая идеалистика, он вынужден от этого отказаться, и он слишком горд, чтобы подражать прежней, уже преодоленной, продукции. Ему остается сказать себе, что он должен схватить хотя бы то, что лежит к нему ближе всего, и, может быть, изобразить в прекрасной форме свое положение. Ведь в каждом времени есть здоровые, полезные моменты, и они дают материал для прекрасной, хотя бы и эпизодической поэзии».
Мы видим, что причина резиньяции Келлера отнюдь не узко личная.
Левые идеологи всех буржуазно-демократических революций пыталась под различными масками (библия в Англии, Спарта и Рим во Франции) восстановить патриархальное единство морали, разорванной феодализмом и капитализмом. Келлер не чувствовал симпатии ни к якобинцам, ни к их пуританским предшественникам; но в своем творчестве он, подобно Робеспьеру, «ставил добродетель в порядок дня». Его швейцарская утопия позволяла ему верить, что воссоединение общественной и личной морали возможно, и этому делу была посвящена вся его литературная работа. Но Келлер с разной силой изображал как воспитание общественного человека, так и те общественные и нравственные препятствия, которые мешают даже самым одаренным людям обрести единство с обществом. Именно эта правдивость, это ясное понимание действительности приводили его к глубокой резиньяции: препятствия были слишком сильны, и там, где Келлер пытался показать осуществление своего идеала, он создавал лишь схемы (конец новеллы «Госпожа Регель Амрайн»).
То же противоречие сказалось у Келлеpa и в изображении человеческой индивидуальности, Основой мещанства он справедливо считал разрыв между общественной и личной жизнью. Столь же справедливо он считал богему равнозначной филистерству и говорил, что «беспутный мещанин ни на волос не одухотвореннее мещанина солидного». Осмеяние мещанина — и трезвенного, и бесшабашного — соединялось у него со страстной защитой подлинной человеческой оригинальности; мало кто из писателей XIX века создал такую галлерею типов, живых и оригинальных в самом глубоком значении слова. Келлер сказал однажды: «Хорош только тот оригинальный характер, что заслуживает подражания». И эта тяга к «нормальности», к тому, чтобы оригинальность индивида и осуществление общественных интересов совпадали, ставит его в ряд тех лучших людей прошлого, которые находили проблемы, разрешимые лишь в неизвестном для них социалистическом будущем. Но как подлинный реалист Келлер не прикрашивал действительность, не изображал типы, в ней невозможные. Поэтому он в своем творчестве мог примирять неразрешимые современные противоречия только в форме своеобразной резиньяции.
Это не могло не отразиться и на выборе им художественных средств.
Келлер как новеллист развивал традиции, сложившиеся, главным образом, немецкой классической и романтической литературе. Новелла, характерная для этой традиций, строится на исключительном события и изображает типичные жизненные отношения через посредство оригинальных, с необычной резкостью выраженных черт.
Французская новелла того периода служила как бы дополнением к одновременно народившемуся социальному роману, выражая прежде всего непостоянство и неравномерность общественного прогресса, его внезапные повороты, его драматизм. В Германии, с ее анахронизмом общественных отношений, действительность не давала материала для социального романа, художественный закон которого — полный охват всего круга явлений, связанных с главной темой. Отсюда особая роль немецкой новеллы, отличная от французской: новелла, не требующая полноты изображения, могла и в Германии достигнуть высшего уровня европейской мысли, так как кульминационные моменты, которыми новелла ограничивалась, освещали, благодаря своей характерности, всю общественную жизнь в целом. Новелла, таким образом, замещала роман в немецкой литературе того времени.
Келлер, сказали мы, был продолжателем немецкой традиции; но социальный мир, служивший ему основой, не мог не внести новые черты в его творчество. Швейцария отстала в капиталистическом развитии не только от Франции, но и от Германии; в то же время политически, как национальное целое, она была гораздо демократичней и сплоченней Германии.
Этим определяется и композиционное своеобразие келлеровских новелл. Новеллы Келлера объединяются в циклы, но это не циклы Бальзака, единство которых образуется сквозным действием, отражающим мощь конкретной социальной закономерности, подчиняющей себе жизнь всех отдельных людей. В циклах Келлера тоже отражается единство социального начала, но оно выражено слабее и остается лишь общим фоном жизненной картины, и захватывая все отдельные человеческие фигуры произведения. Художественно оно выражается, главным образом, в общности колорита и в единстве обрамления.
Так построен знаменитый цикл «Люди из Зельдвиллы». Общий социальный и художественный фон здесь очень определенный. Но каждая отдельная новелла вполне закончена, и ни одна из них не переходит в другую; они дополняют друг друга, создавая лишь вместе взятые умственный и нравственный облик зельдвильцев.
Интересно проследить по этому циклу, как изменились взгляды Келлера из судьбу швейцарской патриархальной демократии. В предисловии ко второй части цикла он пишет о капиталистической тенденции как о детской болезни общества, которую можно преодолеть без труда; там рассматриваются эти тенденции и в первых новеллах этой части, полных легкого юмора и чувства превосходства. Но в последней новелле («Утраченный смех») капитализм предстает уже как грозная опасность. И весьма характерно, что с этого момента начинает разрушаться форма келлеровской новеллы.
В позднейших циклах новеллы уже не обнимаются общей социальной атмосферой, их обрамление приобретает субъективно-педагогический характер. Таково, например, обрамление «Цюрихских новелл»; оно охватывает притом лишь три первые веши цикла. В этих новеллах перед лицом юного цюрихца, желающего во что бы то ни стало быть «оригинальной личностью», демонстрируются три человеческие судьбы, которые показывают, что такое подлинная оригинальность и чем она отличается от своей мещанской карикатуры.
Обрамление в этом цикле еще искуснее, чем в первых новеллах. Форма изустного повествования — первоначальный исток новеллы — введена сюда и использована с таким совершенством, что новые средства в известной мере возвращают новелле непосредственную действенность, убедительность старой новеллы.
Высшего мастерства Келлер достигает в этом отношении в последнем своем цикле — «Эпиграмма» (Sinngedicht»). Обрамляющая новелла этого цикла повествует о любви, зарождающейся между двумя молодыми учеными, Рейнгардтом и Люси. Вставные новеллы, представляющие собой истории, рассказываемые действующими лицами обрамляющей новеллы, — это оружие влюбленных в их полусерьезном, полушуточном любовном поединке. Таким образом, все вопросы, связанные с любовью, получают чувственно-пластическое выражение и легко, без всякой назойливости, связываются с общественной моралью. Сами эти общественные проблемы здесь поэтически обобщаются, а образ возникающей любви, обогащаясь духовно, сохраняет всю свою непосредственность и нежность.
В вставных новеллах решаются вопросы: что такое любовь? существует ли превосходство мужчины над женщиной? как обстоит дело у мужчины и женщины в с «свободным любовным выбором», с уравнением в человеческих правах, с общественным и культурным равенством? Рассказанные случаи дополняют друг друга, противоречат друг другу, а действующие лица обрамляющей новеллы вставляют свои замечания и завязывают таким способом узловые моменты единой фабулы. Вместе с тем (пользуясь выражением Стендаля) моменты «кристаллизации» в любви между Рейнгардтом к Люси приобретают новеллистическую форму.
Эти обрамленные новеллы Келлера сближают его как писателя с классическими образцами, в частности с немецкой классикой. Они показывают также, как далек он был от своих современников. Выдающиеся писатели тех лет, Теодор Шторм и Конрад Фердинанд Мейер, тоже любили форму обрамленной новеллы, но, что очень показательно, не форму цикла, а единичной новеллы, заключенной, как в рамку, в повествование от первого лица. Обрамление вносит у Шторма лирический элемент: чаще всего он избирает форму воспоминания о давно прошедших событиях, смягчая этим контуры и делая лирическое настроение основным содержанием своего искусства. У Мейера выбор обрамленной новеллы порожден исторической концепцией автора. Великие люда представляются ему людьми загадочными, одиноко блуждающими среди современников. Обрамляющая новелла рассказывается обычно от лица человека, не способного понять смысл событий, о которых он повествует, я это обрамление передает в чувственно-образной форме одиночество главного героя. И у Шторма, и у Мейера, таким образом, обрамление служит для того, чтобы создать дистанцию между темой рассказа и действительной жизнью.
Обрамляющая новелла Келлера имеет совсем иное значение. Она выявляет (в зельдвильских новеллах) общую социальную основу цикла. Она служит также для усиления художественной достоверности событий. В особенности же она нужна автору для того, чтобы со всей возможной ясностью высказать его народно-просветительную тенденцию, оставив неприкосновенной и незагруженной поучением интересную фабулу новеллы обрамленной. Таким образом возврат Келлера к традиции устного сказа имеет совершенно другую цель, чем артистические средства Шторма или Мейера. Келлер — решительный противник какой бы то ни было эстетской стилизации. В рассказах о минувших временах он не допускает ни малейшей архаизации языка; он строго воздерживается и от диалектизмов при обрисовке местных событий. Он стремится сделать свою прозу эпической, почерпнуть ее содержание и форму из народного источника; и он хочет, чтобы его художественное обобщение было понятным всему народу.
Эпичность Келлер ценил в литературе более всего; ею он восхищался, хваля лучшие вещи Готгельфа. И он знал, что эпический дух не может быть рожден искусственно придуманной художественной формой, — эпос возникает лишь тогда, когда художественная тема органически вырастает из основных проблем народной жизни. В этом смысле главные темы Келлера (обыденная частная жизнь, вливающаяся в жизнь общественную; всестороннее индивидуальное развитие, приготовляющее человека к общественной деятельности) подлинно народны и эпичны.
Характерно, что в новеллах Келлера, всегда естественных и правдивых, поворотные моменты в судьбах отдельных героев очень часто приходятся на более или менее значительные моменты из жизни масс (приведу лишь несколько примеров: «Госпожа Регель Амрайн», «Дитеген», «Утраченный смех», «Знамя семи стойких»).
Наблюдение над ролью таких моментов в повествовании Келлера показывает, что они всегда возникают из самой сущности темы, в естественном развитии сюжета, и что их широкое и красочное изображение необходимо для того, чтобы эпический материал был использован с исчерпывающей полнотой. Ясней всего это видно в новелле «Знамя семи стойких». Зарождающаяся любовь Карла и Термины вызывает столкновение между их отцами, вдохновителями маленького радикально-демократического содружества «Стойких». Состоятельный отец Термины хочет для своей дочери такого брака, который содействовал бы расцвету его предприятия. Бедный портной Гедигер, отец Карла, — поклонник Робеспьера и французского террора, приемлет этот отказ, притом именно в силу своих радикально-демократических убеждений. Своей жене, встретившей смехом известие, что брак допущен не будет, он говорит: