- Я не могу найти, - сказала она после нескольких минут молчания, оставляю вас, доктор, победителем, до времени.
В эту минуту движение, происшедшее в передней, остановило мать против дверей, из оной ведущих в залу: казалось, кто-то незнакомый говорил; дверь отворилась, и доложено о прибытии из Смоленска Фомы. Восклицание вылетело из уст Софии. Она встала. Лицо ее вспыхнуло, глаза оживились.
- Маменька, позвольте ему войти сюда: у него, верно, есть письмо от княгини... Фома! - продолжала она, обратившись к дверям. - Войди сюда. Здравствуй, добрый Фома! Что княгиня? Есть ли письмо ко мне?.. Есть ли у тебя письмо? - повторяла она, между тем как старик раскланивался низкими поклонами с матерью.
- Княгиня Александра Андреевна, - сказал он и ей наконец, - приказала мне, матушка Софья Николаевна, взглянуть на вас своими глазами; слава богу, что вижу вас.
- Да разве нет письма ко мне?
Фома замялся: ему было приказано отдать письмо к дочери через мать: княгиня не знала о состоянии здоровья первой, а потому боялась испугать ее нечаянностию.
- Довольно, Фома, - сказала Софья, приняв величественный и оскорбленный вид, - я вижу, что у тебя есть письмо; подай его. - Беспокойство, выразившееся на страдающем лице ее, заставило обоих присутствующих повторить приказание. Письмо отдано; Софья села; дрожащей рукой сорвала аплатку, - и читала.
Письмо Тоцкой выражало чувства тоскующего дружества: она умоляла Софью беречь себя; говорила о лагере; говорила о Богуславе, мало, но с чувством. В заключение объявляла, что наша армия подошла уже к Смоленску и что муж не позволил ей приезжать более в лагерь, ибо ожидают нападения с часу на час. "Я с ним простилась, - продолжала она, - милая София, ты поймешь, как мне грустно. Я плачу, много плачу; дети целуют мои глаза и велят молиться, а не плакать, но кто может повелевать сердцу!.. Ах, друг мой, в какое страшное время мы живем, нет состояния, которому можно бы позавидовать... Война, этот грозный мор, подошла уже к Смоленску: к нашему мирному, доброму Смоленску... Не сон ли это, София!"
Она просит сказать откровенно о своем здоровьи и не задерживать посланного, чтоб скорее мог ее успокоить.
Софья, по прочтении письма, удалилась в кабинет, и уже было далеко за полночь, как она позвонила и велела позвать Фому.
"Благодаря твоему внимательному дружеству, - писала она, - я здорова, мой милый ангел-утешитель! Хотя и навязали мне доктора, но я здорова: я лучше это знаю, нежели он. Добрый старик, кажется, в недоумении на счет мой; кажется, боится за мою голову. Он умышленно завлекает меня в суждения с собой, и его наблюдательный вид смешит меня. Правда, я выдержала много в течение тех десяти дней, как мы расстались с тобой: кроме сцены у Богуслава, я на другой день дома, вскоре после твоего отъезда, была на испытании, которое стоило мне дорого; но природа превозмогла; я отделалась трехдневной лихорадкой, и голова и сердце мое здоровы уже, моя Александрина!"
Здесь Софья описывает посещение Богуслава.
"Мы расстались друзьями. Я ему простила в глубине моей души. Он желает ведь лучшего своему сыну: какой отец не желал бы того же? Говорят: почему он не сделал этого другим образом, с большим приличием?.. Странный, мне кажется, упрек: он, без сомнения, желал выразить свои мысли со всевозможною ловкостию; и тем более, стало быть, жалок, что не мог объясниться лучше.
Приезжай ко мне, Александрина: ты так близко теперь к неприятелю, что я боюсь за тебя. Я сама буду нянчить твоих детей: мне нужно телесное движение, чтоб оно хотя несколько отвечало внутреннему. Ученые споры с доктором меня только утомляют, а не рассеивают: я того и жду, что меня объявят помешанной избавь меня услышать такой приговор.
Мое положение в самом деле грустно, Александрина! Я и любима и люблю, - и однако же решено: никогда рука моя не может быть отдана ему. Это все бы еще сносно: законы чести и долга в моем понятии так святы; их исполнение дает такую возвышенность душе, что она становится всесильною; но мысль, что он в опасности, преследует меня, как злой демон; против этой мысли у меня нет оружия! Ты также малодушна, как вижу из письма твоего, - это меня радует!
Ах, друг мой! Зачем не выпало мне жребия обыкновенной жизни, условия которой так спокойны, радостны и печали столь безмятежны!.. Так мирная река, огражденная природными границами, течет по своей естественной наклонности, соединяется на пути с другими или проходит путь одна, до своего могильного ложа, в океане.
Но и между ними есть страдалицы, постигнутые роком; прекрасный путь их кратковременен, они набегают на пагубный утес и вдруг, с оторванным дном, летят в пропасть. Сонное болото остальная жизнь их!
Надобно же было так зло свершиться судьбе моей! Смейся, Александрина, это забавно: теперь в углу Семипалатского есть предмет несчастной страсти, героиня романа! Жаль, что я не совсем еще потеряла аппетит, и мой завтрак, назло доктору, все черный хлеб с солью; героине романа это не к лицу; а впрочем, в моих приключениях есть загадка; у меня даже есть тайна, которой и ты бы ужаснулась; у меня есть Синий человек, лицо самобытное, есть и друг - ты, моя Александрина!
Добрая мать моя много плачет: неприятная сцена с старым Богуславом подействовала сильно на ее нервы. Вокруг меня все уныло! Приезжай ко мне, друг мой!" - и проч.
В два часа ночи пустынный дом в лесу снова оживился шумной беседой. Фома прибыл из Семипалатского. Услужливый самовар кипел перед друзьями, сидящими на медвежьей софе, а посреди комнаты хозяйка собирала ужин для залетного гостя.
XIV
Первая, великая ошибка Наполеона в знаменитую кампанию 1812 года наконец стала невозвратною: армия Багратиона успела ускользнуть от грозных полчищ под предводительством маршала Давуста и короля Вестфальского, ее преследовавших, и соединилась с главною армиею, лишь только прибывшею к стенам Смоленска. Необозримое пространство окрестных полей покрылось русскими биваками. Торжественное ожидание великого события заступило место робости в сердцах жителей. Это чувство не походило на уверенность в безопасности - столь обманчивой в ратном деле, но - на грозный покой воина, которого многочисленные враги застали безоружным, но который успел уже накинуть броню и обнажить, на отчаянную защиту, свой пагубный меч. Казалось, старые красные стены Смоленска облеклись новым могуществом и внушали большую доверенность к чудовищной толстоте своей, к зубцам, надежной защите стрелков, и к высоте, на которую никакие лестницы не пособят взойти при малейшей обороне. Утренний дым из труб поднимался как бы радостнее - каждый знал наверное, что сегоднишнего обеда не будет принужден разделить с врагом. День прошел спокойно, и ночь, менее прежних тревожная, осенила дремлющий стан и город, на судьбу которого обращено было теперь внимание целого мира. Два страшных атлета, готовясь на смертный под стенами его бой, опочили богатырским сном; несколько дней продолжалось бездействие.
Наконец ночь пятого августа накрыла землю. Окрестности Смоленска, занятые на необъятное пространство армией, оглашались перекличкою часовых; но тишина господствовала в лагере - солдаты спали. Они не опасались нечаянного нападения близкого и сильного врага - над ним бодрствовал верный, неусыпный страж на полях Красного: надобно было перешагнуть чрез труп его, чтоб напасть на Смоленск.
На биваках авангарда, уже известного читателям, распространялось грозное молчание, но не сон. До озабоченного слуха доходили только ветер, шумящий в кустах, и свист по цепи. Воины, с оружием в руках, были в ежеминутной готовности вступить в дело. Они чувствовали великий долг свой; на них возложена была участь России - безопасность целой армии. Перед ними стояло ополчение Европы, предводимое победителем многих народов, героем бесчисленных побед: они первые должны были выдержать натиск его грозных сил и упорным сопротивлением задержать приближение к Смоленску.
Около полуночи особенное движение послышалось в лагере. Оно становилось слышнее и слышнее. Конский топот разносился по всему стану. Офицеры бросились к своим постам. Два всадника встретились один с другим и остановились.
- Князь, это ты? - вскричал один.
- А! Богуслав! - отозвался Тоцкий. - Что слышно?
- С аванпостов примчался казак: неприятель движется.
- Слава богу! - воскликнул Тоцкий. - Пора уже!
Кони, как из лука стрела, кинулись в сомнительный и чуткий мрак: друзья расстались, и вслед за сим пронзительный вой бесчисленных труб, грохот всех барабанов и крики - тревога! - огласили молчаливую долину. Эхо побежало по спавшим лесам. Стаи птиц поднялись с неслыханным криком в воздух. Ужас поразил окрестности - в каком испуге проснулись они! Матери, прижав младенцев своих к захваченному трепетом сердцу, кинулись спасать их от наставшего бедствия. Крестьяне, вооруженные кто чем мог, провожали семейства свои в леса. Темнота ночи наводила еще больший ужас. Дети кричали. Повозки мчались по деревням... все молились.
Недоставало света, чтоб открыть для глаз великолепную картину лагеря и ту пестроту движений, которые произвела тревога. Все закипело. Умолкнувший вой барабанов и труб заменился странной разноголосицей, понятной только уху солдата. Топот и ржание лошадей, брякотня оружий, суетливый говор строящихся рядов - все сливалось в один шум, неразборчивый, но ясно возвещавший каждому, что настал грозный час судьбы; что в этом вероломном мраке приближается неприятель... Одни громкие, спокойные голоса начальников ясно отливались по колоннам: "отряхнуть фитили", "прибить заряды", "выслать застрельщиков", "оглядеть кремни" - носилось по линиям выстроенных войск. Мало-помалу тишина улегалась; говор становился тише и тише, и вдруг сигнал приближения начальника, громкая команда - смирно! - полетела по колоннам мрачного лагеря.
Мертвое молчание водворилось повсюду. Несколько человек верхами прискакали к правому флангу...
- Друзья! - раздался мужественный голос перед рядами. - Перекрестимся и возложим твердое упование на бога: он будет заботиться о жизни нашей - нам теперь не до того. Дерзкий разбойник вбежал на нашу родину... на рассвете мы увидим против себя толпы его рабов... Они идут грабить наши дома, наругаться над святыней; резать наших жен и детей... Друзья! Царь и отечество взывают к нам и требуют защиты... На нас смотрит целая армия... за нас бог, защитник святыни... за нами дети наши! С богом, друзья; поздравляю вас с наступающим делом.
Грозное - ура - загремело повсеместно; все узнали голос Неверовского, бестрепетного вождя, любимца победы. Он объехал все колонны, и приближение его к каждой окликалось клятвами умереть смертию храбрых и воплями угроз вероломному пришлецу.
На правой оконечности стана, в частом и высоком кустарнике, поставлена была батарея из шести орудий конной роты полковника князя Тоцкого; сзади кустов расположена была кавалерийская колонна под командою майора, графа Свислоча: два эскадрона драгун и двести казаков составляли оную. На левом фланге стояла другая полурота Тоцкого, и для прикрытия ее кавалерийский отряд, порученный полковнику Богуславу.
Князь находился при первой полуроте: он сошел с лошади и сел на лафетный ящик, его окружили офицеры; мрачное молчание едва прерывалось ржанием лошадей.
- Благородные животные предчувствуют близкий бой, - сказал Тоцкий, сколько раз замечал я, что они смирно никогда не стоят перед сражением.
- Где полковник? - раздалось сзади.
- Храбрый граф Свислоч, - отозвался Тоцкий, узнавший его голос, счастливы ли вы?
- Совершенно счастлив, милый князь; давно пора драться. Насилу бусурманы надумались, как пришел Багратион: мы теперь можем с ними потягаться!
- Что ваши драгуны?
- О, мои драгуны так и просятся поточить палаши о французских латников. Порасстройте только ряды неприятельские вашей картечью; или пусть-ко залетные гости попробуют гикнуть на батарею вашу - смело, князь, давайте им залп под нос, уже у нас не отобьют орудий: вот вам голова и руки мои, что успеете чинно отскакать; а там, как увидим, что вы опять готовы, то мы - вправо и влево; а вы им снова русского хмелю. Слышите, ребята, - продолжал он, обращаясь к канонирам, - надейтесь на нас как на каменную стену... Вот, ей-богу, не выдадим!
Артиллеристы любили графа Свислоча; он часто бывал на их батарее и любил побалагурить.
- Мы знаем, ваше сиятельство, - отозвались некоторые, - что вы не любите выдавать; в вас кровь русская, сила богатырская; французы уж вам давно знакомы.
- Нет, ребята, - отвечал граф, - я этих французов не знаю: те, с которыми я знаком, были молодцы, огненные головы, народ отчаянный - с теми любо бывало сцепиться; а это французики, новички, крендели наполеоновской стряпни: на них бы полицейскую команду выслать довольно.
Солдаты смеялись, офицеры осыпали похвалами мужественного графа и его драгунов; Тоцкий сидел рассеянно на лафете.
- Ваш Ардатов командует центром первой линии, - продолжал граф, - а левую вашу батарею прикрывает Богуслав. Кстати, он лихой малой и молодец на коне... Что ж, полковник, вы велите мне убираться: вы составляете планы, как бить гостей?
- Нет, граф, - дружественно перебил его Тоцкий, - останьтесь с нами: вы нам клад. Однако ж, - продолжал он, - как будто начинает рассветать: уже можно отличить опушку леса... Долго же заставляют нас французы ждать себя - это неучтиво.
- С четверть часа назад, - сказал Свислоч, - я слышал, у них трубили переправу; кажется, должно быть верстах в десяти.