- А то, что мне придется искать кормилицу для маленького Изидора.
- Ты прав, ты прав, Питу! - согласилась Катрин. - Господи, какой ты добрый, Питу! Господи, как я люблю тебя! Питу едва устоял на ногах. Он попятился, ухватился за дверной косяк, и тихие счастливые слезы потекли у него по щекам. Неужели Катрин сказала, что любит его? Питу ничуть не заблуждался насчет того, какой любовью любит его Катрин, но какова бы ни была эта любовь, для него она значила безумно много. Закончив молитву, Катрин, как и обещала, поднялась с колен, медленно подошла к Питу и оперлась на его плечо. Питу, поддерживая Катрин, обвил рукой ее талию. Она не воспротивилась, но, прежде чем пересечь порог комнаты, обернулась и через плечо Питу бросила последний взгляд на гроб, освещенный стоящими по сторонам двумя свечами.
- Прощай, матушка! Прощай навеки! - прошептала она и вышла. Около комнаты Катрин Питу остановился. Катрин слишком хорошо знала его, чтобы понять: он хочет что-то сказать ей.
- Да? - промолвила она.
- Мадемуазель Катрин, - несколько смущенно пробормотал Питу, - не кажется ли вам, что сейчас самое время покинуть ферму?
- Я покину ее только тогда, когда ее покинет моя мать, - объявила Катрин. Она так твердо сказала это, что Питу понял: решение ее непреклонно.
- И все-таки, когда покинете ферму, - промолвил Питу, - вы знайте: на расстоянии лье отсюда имеются два места, где, можете быть уверены, вас всегда с радостью примут. Это хижина папаши Клуи и дом Питу. Свои две комнатенки Питу именовал .домом."
- Спасибо, Питу, - ответила Катрин и кивнула, как бы подтверждая, что воспользуется либо одним, либо другим убежищем. Поблагодарив, Катрин прошла к себе в комнату, не беспокоясь за Питу, поскольку приют на ферме ему всегда был обеспечен. С десяти утра стали подходить приглашенные принять участие в церемонии похорон. Пришли все окрестные фермеры - из Бурсона, из Ну, из Ивора, из Куайоле, Дарньи, Арамона и Вивьера. Мэр Виллер-Котре добрейший г-н де Лонпре прибыл одним из первых. В половине одиннадцатого с барабанным боем, со свернутым знаменем в полном составе прибыла арамонская национальная гвардия. Катрин, вся в черном, держала на руках тоже запеленутого в черное сына; она здоровалась с каждым приходящим, и мы обязаны сказать, что все испытывали лишь уважение и к матери, и к ребенку, облаченным в одинаковый траур. В одиннадцать во дворе находилось больше трехсот человек. Не было только священника, церковных служек и носильщиков. Подождали еще четверть часа. Никто не подошел. Питу поднялся на чердак, самое высокое место на ферме. Из чердачного оконца как на ладони видна была дорога, соединявшая Писл? и Виллер-Котре. И хотя у Питу было превосходное зрение, он никого на ней не увидел. Он спустился и поделился с г-ном де Лонпре не только своими наблюдениями, но и соображениями. Наблюдения его были следующие: никто сюда совершенно точно не идет, а соображения - что никто, вероятно, и не придет. Ему рассказали о визите аббата Фортье и о том, как тот отказал матушке Бийо в последнем причастии. Питу знал Фортье и догадался: аббат не желает исполнять свой долг священнослужителя при погребении г-жи Бийо, а поводом, но не причиной является то, что она не исповедалась перед смертью. Эти соображения, высказанные Анжем г-ну де Лонпре и повторенные мэром присутствующим, произвели гнетущее впечатление. Все молча переглядывались, и вдруг прозвучал голос:
- Ну что ж, если аббат Фортье не хочет отслужить панихиду, обойдемся без нее. Голос принадлежал Дезире Манике. Дезире Манике был известен своими атеистическими убеждениями. Воцарилась тишина. Было ясно, что предложение обойтись без панихиды показалось присутствующим слишком дерзновенным. А между тем эти люди уже как бы прошли школу Вольтера и Руссо.
- Господа, - предложил мэр, - идемте в Виллер-Котре. Там все станет ясно.
- В Виллер-Котре! - закричали вокруг. Питу дал знак четверым гвардейцам, они подсунули под гроб два ружья и подняли его. Гроб пронесли мимо Катрин, которая стояла на коленях у двери и держала на руках маленького Изидора. Когда гроб вынесли, Катрин поцеловала порог дома, куда уже не надеялась возвратиться, и, поднявшись, сказала Питу:
- Вы найдете меня в хижине папаши Клуи. Не оглядываясь, она прошла по двору и исчезла в глубине сада.
Процессия, растянувшись длинной цепью, двигалась по дороге, как вдруг те, кто был в ее хвосте, услышали крик. Они обернулись. От Ивора, то есть по Парижской дороге, к ним во весь опор скакал верховой. Часть лица у него была закрыта двумя черными повязками; в руке он держал шляпу и махал ею, подавая сигнал, чтобы его подождали. Питу тоже оглянулся.
- Поди ж ты! - воскликнул он. - Господин Бийо! Ой, не хотел бы я быть сейчас на месте аббата Фортье. Услышав имя Бийо, процессия остановилась. Верховой скакал быстро, и скоро вслед за Питу узнали его и остальные. Подскакав к голове процессии, Бийо соскочил с лошади, бросил поводья ей на шею и произнес ясно и отчетливо:
- Привет и спасибо, граждане! После чего он занял за гробом место Питу, который в его отсутствие возглавлял похоронную процессию. Конюх забрал лошадь и повел ее на ферму. Все с любопытством посматривали на Бийо. Похудел он не очень сильно, но побледнел изрядно. После кровоизлияния вокруг левого глаза у него еще остался сине-фиолетовый кровоподтек. Стиснутые зубы, нахмуренные брови свидетельствовали о мрачной ярости, которая только и ждет повода излиться.
- Вы знаете, что произошло? - осведомился Питу.
- Все знаю. Как только Жильбер сообщил Бийо, в каком состоянии находится его жена, тот нанял кабриолет, на котором доехал до Нантейля. Там, поскольку лошадь выбилась из сил, он сменил ее на почтовую, в Левиньяне перепряг и приехал на ферму, когда похоронная процессия уже вышла оттуда. Г-жа Клеман в нескольких словах все ему рассказала, Бийо взял верховую лошадь и, завернув за угол ограды, увидел растянувшуюся по дороге процессию; криками он остановил ее. И теперь он, как мы уже упоминали, нахмурив брови и угрожающе стиснув зубы, возглавлял похоронный кортеж. И без того молчаливая и мрачная процессия окончательно помрачнела и замолкла. На въезде в Виллер-Котре ее ждала довольно большая группа. Она присоединилась к процессии. Чем дальше углублялся кортеж в город, тем больше мужчин, женщин и детей выходило из домов, кланялись Бийо, который отвечал им кивком, и кто вливался в ряды, а кто пристраивался в хвосте. Когда процессия подошла к площади, в ней насчитывалось более пятисот человек. С площади уже была видна церковь. Все оказалось так, как и предвидел Питу: церковь была закрыта. Перед церковными дверями процессия остановилась. Бийо мертвенно побледнел, выражение его лица становилось все более угрожающим. Г-н де Лонпре вызвал и расспросил серпентиста, который одновременно был привратником в мэрии, а потому подчинялся и мэру, и аббату Фортье. Оказалось, аббат Фортье запретил всем церковным служащим участвовать в похоронах. Мэр спросил, где ключи от церкви. Они находились у церковного сторожа.
- Пойди возьми у него ключи, - велел Бийо Анжу Питу. Питу при его длинных ногах потребовалось минут пять, чтобы обернуться туда и обратно.
- Аббат Фортье забрал ключи с собой, чтобы быть уверенным, что никто не откроет церковь, - объявил он.
- Придется пойти к аббату и отнять у него ключи, - решил новоявленный сторонник крайних мер Дезире Манике.
- Да, пошли к аббату! - поддержали его сотни две человек.
- Это слишком долго, - сказал Бийо, - а смерть не привыкла ждать, когда стучится в двери. Он огляделся: напротив церкви строили дом. Плотники тесали бревно. Бийо направился к ним и знаком показал, что ему нужно это бревно. Плотники постронились. Бревно лежало на двух колодах. Бийо обхватил его руками примерно посередине и рывком поднял. Он думал, что силы у него прежние. Однако под неимоверной тяжестью Бийо пошатнулся, и какое-то мгновение казалось, что сейчас он упадет. Но в тот же миг Бийо обрел равновесие, зловеще улыбнулся и медленным, твердым шагом двинулся с бревном наперевес. Это было похоже на движение древнего тарана, каким Александры, Ганнибалы и Цезари сокрушали крепостные стены. Раздвинув ноги, Бийо встал перед церковной дверью, и чудовищное орудие начало свою разрушительную работу. Дверь была дубовая, засовы, замки и крюки-железные. После третьего удара засовы, замки и крюки сдались, и дубовая дверь распахнулась. Бийо бросил бревно. Четыре человека подняли его и с трудом перетащили туда, где Бийо его взял.
- А теперь, господин мэр, - сказал Бийо, - распорядитесь, чтобы гроб моей жены, которая никому никогда не сделала зла, установили на хорах, ты, Питу, приведи церковного сторожа, привратника, певчих, мальчиков-причетников, ну, а я займусь попом. Мэр сопроводил гроб в церковь, Питу, взяв с собой своего лейтенанта, Дезире Манике и еще четырех человек на случай, если кто заупрямится, пошел собирать певчих, причетников, церковного сторожа и привратника, а Бийо направился к дому аббата Фортье. Многие пожелали пойти вместе с ним.
- Нет, я сам, - решительно объявил Бийо. - Быть может, мне придется прибегнуть к крутым мерам, но каждый должен сам отвечать за свои дела. Он прошел по улице Эглив и свернул на Суасонскую. Таким образом, второй раз в течение года революционеру-фермеру предстояло встретиться со священником-роялистом. Мы помним, как происходила первая встреча, а сейчас, возможно, станем свидетелями подобной же сцены. Горожане, видя, как Бийо стремительно шагает к дому аббата, провожали его взглядами, покачивали головами, но продолжали стоять в дверях своих домов, и ни один не пошел за ним.
- Он сказал, чтобы никто его не сопровождал, - повторяли они друг другу. Парадный вход в дом аббата был заперт так же, как двери в церковь. Бийо поглядел, нет ли поблизости какой-нибудь стройки, откуда можно взять еще одно бревно, но обнаружил только тумбу из песчаника, которую подкопали сорванцы мальчишки, отчего она шаталась в яме, как зуб в лунке. Фермер подошел к тумбе, несколько раз свирепо качнул, как следует расшатал и вырвал из обрамляющей ее брусчатки. Затем, подняв ее над головой, словно новый Аякс или Диомед, отступил шага на три и, точно из катапульты, швырнул этот каменный блок в дверь. Дверь разлетелась в щепки. Как только Бийо пробил себе проход, в окне второго этажа появился аббат Фортье и громогласно стал призывать своих прихожан на помощь. Но стадо не ринулось на голос пастыря, решив предоставить возможность волку и пастуху самим выяснять отношения. Бийо понадобилось некоторое время, чтобы высадить еще не то две, не то три двери, отделявшие его от аббата Фортье. Заняло у него это не больше десяти минут. К концу десяти минут, прошедших после того, как была вышиблена первая дверь, по все более отчаянным крикам и все более бурным жестам аббата зрители без труда догадались, что опасность приближается. И вдруг они увидели, как позади священнослужителя явилось бледное лицо Бийо и на плечо аббата опустилась могучая длань. Аббат вцепился в деревянный подоконник; он тоже обладал недюжинной силой, и даже Геркулесу было бы не так-то легко оторвать его. Но Бийо обхватил аббата Фортье вокруг пояса, напряг ноги и рывком, способным вырвать из земли дуб, оторвал его вместе с куском подоконника, за который тот уцепился. Фермер и священник скрылись в глубине комнаты, и вскоре слышны были лишь все удаляющиеся вопли аббата, подобные мычанию быка, которого атласский лев тащит к себе в логово. А Питу в это время собирал трясущихся от страха певчих, мальчиков-служек, церковного сторожа и привратника; все они по примеру серпентиста поспешно облачились в рясы и стихари, зажгли свечи и приготовили все необходимое для панихиды. И тут через боковую дверцу, выходящую на площадь перед дворцом, ввалился Бийо, хотя все его ждали у главного входа на Суасонской улице. Он волок, за собой священника, причем, невзирая на сопротивление последнего, достаточно стремительно, словно шел один. О, это уже был не человек, а некая стихийная сила наподобие потока или лавины; ничто человеческое, казалось, уже было не способно сопротивляться ему, побороть его могла только такая же стихия! Шагов за сто до церкви бедняга аббат перестал противиться. Он был окончательно укрощен. Все расступились, давая проход этой паре. Аббат с ужасом глянул на дверь, разбитую, словно она была из стекла, а затем, увидев на своих местах всех тех, кому он строжайше запретил сегодня появляться в церкви, - кого с алебардой, кого с молитвенником в руках, то есть с предметами, с какими им и приличествует быть, покачал головой, как бы признавая: нечто могущественное и непреодолимое гнетет, нет, не религию, но ее служителей. Он прошел в ризницу и через несколько секунд вышел оттуда в полном облачении и со святыми дарами. Однако, когда он, поднявшись в алтарь и поставив на престол дароносицу, повернулся, дабы начать службу, Бийо поднял руку и объявил:
- Довольно, недостойный служитель Божий! Я всего лишь намеревался сломить твою гордыню, а теперь хочу, чтобы все знали: святая женщина, какой была моя жена, может обойтись и без молитв фанатичного и злобного попа вроде тебя. После этих слов под сводами церкви пронесся ропот, и тогда Бийо сказал:
- Если это святотатство, пусть оно падет на меня. Затем он обратился к многочисленной толпе, заполнившей не только церковь, но и обе площади перед мэрией и перед дворцом:
- На кладбище, граждане! Ответом ему было многоголосое:
- На кладбище! Четверо носильщиков вновь подсунули ружья под гроб, подняли его и, как пришли - без священника, без певчих, без всех тех религиозных церемоний, какими церковь обычно сопровождает людское горе, - вынесли его из церкви, и процессия из шестисот человек, возглавляемая Бийо, двинулась к кладбищу, расположенному, как мы помним, в конце улочки Пл?, шагах в двадцати пяти от дома тетушки Анжелики. Кладбищенские ворота были заперты, подобно входу в церковь и двери дома аббата Фортье. Странно, но перед этим ничтожным препятствием Бийо остановился. Смерть внушает уважение к мертвым. По знаку фермера Питу помчался к могильщику. Ключ от кладбища, естественно, был у могильщика. Минут через пять Питу принес не только ключ, но и два заступа. Аббат Фортье лишил несчастную покойную и церковного отпевания, и погребения в освященной земле: могильщику был дан запрет на рытье могилы. При этом последнем свидетельстве ненависти священника к фермеру все собравшиеся на похороны угрожающе зароптали. Будь в сердце Бийо хотя бы десятая доля той желчи, что преполняет души святош и, похоже, так изумляла Буало, фермеру достаточно было бы промолвить слово, и аббат Фортье наконец обрел бы мученический венец, который он громогласно испрашивал себе в тот день, когда отказался служить мессу перед Алтарем отечества. Но ярость Бийо была той же природы, что ярость народа и ярость льва: мчась вперед, лев наносит удары, рвет, сокрушает, но никогда не возвращается назад. Бийо кивком поблагодарил Питу, поняв его намерения, взял у него ключ, отворил ворота, пропустил гроб и вошел на кладбище, а за ним последовал траурный кортеж, состоявший из всех способных передвигаться на собственных ногах горожан. Дома остались лишь роялисты да святоши. Нет смысла говорить, что тетушка Анжелика, принадлежавшая к последним, в страхе заперла дверь, пронзительно испуская отчаянные вопли и призывывая громы небесные на голову племянника. Но все, в чьих сердцах были живы доброта, чувство справедливости и любовь к семье, кого возмутила злоба, возобладавшая над милосердием, мстительность, возобладавшая над кротостью, иными словами, три четверти города, собрались здесь, протестуя, нет, не против религии, но против священников и фанатизма. Прибыв на то место, где предстояло выкопать могилу, которую могильщик, не знавший, что ему запретят ее рыть, уже наметил, Бийо протянул руку к Питу, и тот подал ему один заступ. Бийо и Питу с непокрытыми головами, окруженные гражданами, которые стояли тоже с обнаженными головами, принялись под жгучим июльским солнцем рыть могилу для самой смиренной и самой набожной женщины, которая поразилась бы, скажи ей кто при жизни, что после смерти она станет причиной такого скандала. Работа длилась целый час, но ни одному из землекопов, пока она не была закончена, даже в голову не пришло передохнуть. Пока они копали, люди сходили за веревками, и, когда работа была завершена, веревки уже были готовы. Бийо и Питу сами опустили гроб в могилу. Они с такой простотой и естественностью исполняли свой последний долг перед покойницей, что никто из присутствующих даже не пытался помочь им. Все поняли - вмешаться было бы святотатством. И только когда первые комья земли застучали о дубовую крышку гроба, Бийо ладонью, а Питу рукавом вытерли пот со лбов. Затем они закопали могилу. А когда все было кончено, Бийо отбросил заступ и раскрыл Питу объятия. Питу упал на грудь фермеру.
- Бог мне свидетель, - промолвил Бийо, - в твоем лице я обнимаю все простые и великие земные добродетели: милосердие, верность, самоотверженность, братство и посвящаю свою жизнь победе этих добродетелей! - Простерев руку над могилой, он воскликнул: - Перед лицом Бога я объявляю вечную войну королю, который отдал приказ убить меня, дворянству, которое обесчестило мою дочь, попам, которые отказали в погребении моей жене! Затем он повернулся к участникам похорон, с сочувствием выслушавшим его клятву, и предложил:
- Братья! Скоро будет созвано новое Национальное собрание, которое сменит предателей, заседавших нынче у фейанов. Выберите меня депутатом этого Собрания, и увидите, сумею ли я сдержать свою клятву. Предложение Бийо было встречено единодушными возгласами одобрения, и, не сходя с места, над могилой его жены, чудовищным алтарем, достойным чудовищной клятве, которая только что прозвучала, кандидатура Бийо была выдвинута в Законодательное собрание. Бийо поблагодарил земляков за поддержку и его дружеских чувств, и ненависти, и все, будь то горожане или крестьяне, расходясь по домам, уносили в сердцах дух революционной пропаганды, который в своем ослеплении разжигали и делали смертоносным оружием против себя как раз те, кого он и должен был уничтожить, то есть король, дворянство и духовенство.
События, о которых мы только что рассказали, произвели глубокое впечатление не только на жителей Виллер-Котре, но и на фермеров из окрестных деревень. Фермеры на выборах составляли огромную силу: у каждого из них было по десять, двадцать, тридцать работников, и, хотя выборы в ту эпоху были двухстепенными, избрание полностью зависело от так называемой сельской местности. И все, прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, произносили лишь два слова:
- Будь спокоен. Бийо вернулся на ферму, ничуть не беспокоясь: впервые он увидел средство отплатить дворянству и королевской власти за все то зло, что было причинено ему. Бийо ведь чувствовал, а не рассуждал, и его жажда мести была такой же слепой, как и слепо нанесенные ему удары. Он возвратился на ферму, и никто не услышал от него ни слова о Катрин, никто не мог понять, знает ли он о ее недавнем пребывании в доме. Уже год он ни разу не произнес ее имя, для него дочь словно перестала существовать. Но вот у Питу все было совершенно иначе; золотое сердце, он в глубине души сожалел, что Катрин не может полюбить его, но, повидав Изидора и сравнив себя и этого изящного молодого человека, понял, почему Катрин полюбила юного де Шарни. Да, он ревновал ее к Изидору, но на Катрин ничуть не держал зла; напротив, он все так же преданно любил ее. Утверждать, что преданность эта была совершенно чужда тоски, значило бы солгать, но даже тоска, сжимавшая сердце Питу при каждом новом доказательстве любви, какую Катрин питала к своему возлюбленному, свидетельствовала о бесконечной доброте его сердца. Изидора убили в Варенне, и теперь Питу испытывал к Катрин лишь безмерную жалость; вполне отдавая, в отличие от Бийо, справедливость молодому человеку, он вспоминал все, что было прекрасного, доброго, благородного в своем, сейчас уже вне всяких сомнений, сопернике. А следствием этого было то, чему мы оказались свидетелями: Питу не только любил Катрин, печальную и облаченную в траур, еще, быть может, сильней, чем Катрин веселую и кокетливую, но даже, что уже совершенно невероятно, полюбил так же, как она сама, и бедного сироту, ее сына. Словом, нас ничуть не удивляет, что, попрощавшись, как и остальные, с Бийо, Питу направился не на ферму, а в сторону Арамона. Кстати сказать, в Арамоне так привыкли к внезапным исчезновениям и возвращениям Питу, что, несмотря на высокое положение, которое он занимал в деревне, будучи капитаном национальной гвардии, никто не тревожился из-за его отлучек; если он вдруг исчезал, односельчане шепотом оповещали друг друга:
- Генерал Лафайет опять вызвал Питу. Этим было все сказано. Питу возвращался, у него спрашивали про столичные новости, а поскольку у Питу благодаря Жильберу они были самые свежие и достоверные, то через несколько дней все убеждались, что предсказания их капитана подтверждаются, и потому чуть ли не слепо доверяли ему и как командиру национальной гвардии, и как пророку. Со своей стороны, Жильбер видел доброту и верность Питу и знал, что, если понадобится, ему можно доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, любое сокровище, любое поручение - одним словом, все - и быть совершенно уверенным в его преданности и силе. Всякий раз, когда Питу приезжал в Париж, Жильбер, причем ни в малейшей степени не оскорбительно, спрашивал, не нужно ли ему чего, и почти всегда Питу отвечал: "Нет, господин Жильбер., что, впрочем, не мешало г-ну Жильберу вручать ему несколько луидоров, каковые Питу опускал себе в карман. Несколько луидоров для Питу в сравнении с его личными средствами и данью, которую он взымал натурой с леса герцога Орлеанского, были целым состоянием, и, как правило, к очередному посещению Жильбера они не бывали до конца истрачены, меж тем как рука доктора вновь превращала карман Питу в легендарную реку Пактол. Так что не будем удивляться ни отношению Питу к Катрин и Изидору, ни тому, что, поспешно распростившись с Бийо, он отправился узнать, как устроились мать и младенец. Дорога, по которой он шел в Арамон, шла мимо папаши Клуи, и в сотне шагов от хижины он встретил старика; тот возвращался домой, неся в ягдташе зайца. Сегодня был заячий день. В нескольких словах папаша Клуи сообщил Питу, что Катрин пришла к нему и попросила снова дать ей пристанище, каковое он с радостью ей уделил; войдя в комнату, где она стала матерью и где Изидор давал ей неоспоримые доказательства своей любви, бедная девочка очень плакала. Но подобного рода печаль не лишена некоторого очарования; всякий, кто испытал большое горе, знает, что страшнее всего страдания, когда нету слез, а часы, когда льются слезы, сладостны и счастливы. Войдя в хижину, Питу увидел, что Катрин с непросохшими глазами сидит на кровати, держа на руках сына. Увидев Питу, Катрин положила ребенка к себе на колени, протянула руки и подставила лоб молодому человеку; Питу с радостью взял ее за руки и поцеловал в лоб, так что на мгновение мальчик оказался под сводом, образованным сомкнутыми руками, матери и Питу и губами Питу, приникшими ко лбу Катрин. После такого приветствия Питу, опустившись на колени перед Катрин и целуя маленького Изидора, объявил:
- Мадемуазель Катрин, только не беспокойтесь: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет нуждаться. В кармане у Питу лежало пятнадцать луидоров, и для него это было богатство. Катрин, обладавшая и добрым умом, и добрым сердцем, умела ценить доброту.
- Спасибо, господин Питу, - ответила она. - Я верю вам и счастлива этим, ведь вы мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы окажемся одни на свете. Но вы же не покинете нас, нет?
- Ах, мадемуазель, - всхлипывая, воскликнул Питу, - не говорите мне таких слов, а то у меня сразу начинают литься слезы!
- Я виновата, простите меня, - сказала Катрин.
- Да нет же, вы правы, я сам дурак, что так расплакался.
- Господин Питу, - предложила Катрин, - мне нужно подышать свежим воздухом. Дайте мне руку, и мы немножко погуляем в лесу. Думаю, мне станет легче.
- Да и мне тоже, мадемуазель, - ответил Питу, - а то я чувствую, что мне не хватает воздуха. Младенец же не испытывал никакой потребности в свежем воздухе; мать только что покормила его грудью, и он хотел спать. Катрин уложила его в кроватку и подала руку Питу. Пятью минутами позже они шли под высокими деревьями леса, этого великолепного храма, который Господь воздвиг природе, своей бессмертной дочери. Питу эта прогулка, во время которой Катрин опиралась на его руку, невольно напомнила ту, происходившую два с половиной года назад в день Троицы, когда он провожал Катрин на бал, где, к великому его огорчению, с нею танцевал Изидор де Шарни. Сколько же событий вместились в эти два с половиной года и как ясно Питу, не будучи философом на уровне г-на де Вольтера или г-на Руссо, понимал, что и он, и Катрин- всего лишь атомы, несомые всеобщим вихрем! Но у атомов этих при всей их ничтожности тем не менее имеются, как и у больших вельмож, как у принцев, как у короля и королевы, свои радости и скорби, и та же самая мельница, которую вертит своею рукой Рок и которая перемалывает и превращает во прах короны и троны, перемолола и превратила во прах счастье Катрин с такой же легкостью, как если бы та восседала на троне и носила на голове корону. А какие изменения внесла в положение Питу революция, которой он так активно способствовал, порою даже сам не понимая, что делает! Два с половиной года назад Питу был юным крестьянином, изгнанным из дома тетушкой Анжеликой; его подобрал Бийо и взяла под покровительство Катрин, которая пожертвовала им ради Изидора. Сегодня Питу стал силой: на боку у него была сабля, на плечах эполеты, он именовался капитаном; Изидора убили, и теперь он, Питу, покровительствовал Катрин и ее ребенку. Ответ Дантона на вопрос какого-то человека, спросившего: "С какой целью вы совершили революцию!" - "Чтобы те, кто был внизу, поднялись наверх, а те, кто был наверху, оказались внизу., - если применить его к Питу, был в высшей степени справедлив. Но добрый и скромный Питу, хотя, вероятно, подобные мысли и появлялись у него в голове, не извлек из своего нового положения никаких преимуществ и на коленях умолял Катрин позволить ему защищать ее вместе с ребенком. Катрин же, как все страждущие сердца, стократ вернее судила о людях в дни скорби, чем в дни радости. Питу, который, когда она была счастлива, казался ей всего лишь славным пареньком, вдруг превратился в святого, каким он и был на самом деле, то есть человеком, исполненным доброты, душевной искренности и преданности. И вот, несчастная, испытывающая потребность в друге, она поняла, что Питу именно тот друг, какой ей нужен; теперь Катрин принимала Питу с распростертыми объятиями, с очаровательной улыбкой на устах, так что у него началась жизнь, превосходившая даже самые смелые его мечты о райском блаженстве. Тем временем Бийо, ни разу не произнесший имя дочери, убирал урожай и делал все, чтобы пройти в Законодательное собрание. Только один человек, если бы захотел, мог помешать ему в этом, но граф де Шарни, поглощенный любовью и счастьем, замкнулся с Андре в своем замке Бурсон, вкушая радости нежданного блаженства, и думать не думал ни о каком депутатстве. Так что в кантоне Виллер-Котре ничто не помешало избранию Бийо, и он прошел подавляющим большинством. Будучи избран, Бийо занялся сбором возможно большего количества денег. Год был удачный; Бийо рассчитался с арендаторами, а из своей доли оставил сколько нужно зерна для сева, кормов, соломы и сена для скота, денег для содержания работников и однажды утром послал за Питу. Питу, как мы уже упоминали, время от времени навещал Бийо. Тот всегда принимал его с искренним радушием, приглашал позавтракать, если было время завтрака, пообедать, если было время обеда, либо угощал стаканчиком вина или сидра, если была пора просто выпить стаканчик. Но еще ни разу Бийо не посылал за Питу. Потому Питу отправился на ферму не без тревоги. Бийо был все так же мрачен; никто не мог похвастаться, что с той поры, когда Катрин ушла с фермы, он видел на его лице улыбку. Сегодня Бийо был еще мрачней, чем обыкновенно. Тем не менее он пожал Питу руку даже сильней, чем всегда, и долго не отпускал ее. Питу с удивлением смотрел на фермера.
- Питу, ты честный человек! - объявил Бийо.
- Надеюсь, господин Бийо, - отвечал Питу.
- А я так в этом убежден.
- Вы очень добры ко мне, господин Бийо.
- Я решил, Питу, что, когда я уеду, управлять фермой будешь ты.
- Я? - изумился Питу. - Нет, это невозможно!