- Но, господин Бийо, тут же множество дел, за которыми может уследить только женский глаз.
- Знаю, - согласился Бийо. - Ну, так подберешь женщину, которая вместе с тобой будет надзирать за фермой. Я не спрашиваю у тебя ее имя, мне даже и ни к чему знать его, а когда я соберусь приехать на ферму, то предупрежу тебя за неделю, так что, ежели мне нельзя видеть эту женщину или ей нельзя видеть меня, у нее будет время съехать.
- Хорошо, господин Бийо, - кивнул Питу.
- В амбаре, - продолжал Бийо, - засыпано зерно для будущего сева, в сараях сено, солома и корма для скота, а в этом ящике деньги на оплату и прокорм работников. Бийо отворил ящик, полный денег.
- Минуточку, минуточку, господин Бийо! - воскликнул Питу. - Сколько их тут?
- Не знаю, не считал, - ответил Бийо, задвинул ящик, повернул ключ и отдал его Питу. - Когда деньги кончатся, обратишься ко мне. Питу понял скрытый смысл этого ответа, растворил объятия, чтобы прижать к себе Бийо, но, решив, что это будет слишком большой дерзостью с его стороны, отступил и сказал:
- Ох, простите, господин Бийо, ради Бога, простите!
- За что простить, друг мой? - удивился Бийо, тем не менее умиленный такой скромностью. - За то, что один честный человек раскрыл объятия, чтобы обнять другого честного человека? Обними же меня, Питу! Питу бросился в объятия Бийо.
- А если вдруг я буду нужен вам там? - просил он.
- Не беспокойся, я про тебя не забуду. Сейчас два пополудни. В пять я уезжаю в Париж. Значит, в шесть ты можешь прийти сюда с женщиной, которую выберешь себе в помощь.
- Хорошо, - кивнул Питу. - Но у меня остается совсем немного времени. До свидания, господин Бийо.
- До свидания, Питу. Бийо провожал взглядом уходящего Питу, а когда тот скрылся из виду, прошептал:
- Ну почему моя Катрин не влюбилась в славного парня вроде него вместо этого благородного мерзавца, из-за которого она осталась невенчаной вдовой и безмужней матерью? Думаем, нет смысла говорить, что в пять Бийо сел в дилижанс, отправляющийся в Париж, а в шесть Питу, Катрин и маленький Изидор были уже на ферме.
Торжественное открытие Законодательного собрания было назначено на 1 октября 1791 года. Бийо, как и остальные депутаты, прибыл в конце сентября. Новое Собрание состояло из семисот сорока пяти членов; четыреста из них были адвокаты и юристы, семьдесят два - литераторы, журналисты и поэты, семьдесят - конституционные священники, то есть присягнувшие Конституции. Остальные двести три были собственниками или арендаторами, как Бийо, бывший одновременно и собственником и арендатором, либо людьми свободных профессий, а то и ремесленниками. Впрочем, общей чертой, объединявшей новых депутатов, была молодость: большинству из них не исполнилось еще и двадцати шести лет; можно было говорить о новом и неведомом поколении, которое Франция прислала, чтобы резко порвать с прошлым; шумная, бурная, мятежная, она пыталась низвергнуть традицию, и новые депутаты, в большинстве своем образованные - как мы уже упоминали, кто поэты, кто адвокаты, кто химики, - полные энергии и благих порывов, беспримерного пыла, безмерно преданные идеям, крайне невежественные в государственных делах, неопытные, велеречивые, легкомысленные, задиристые, принесли, разумеется, то великое, но и безмерно опасное, что называется неизвестностью. Но в политике неизвестное почти вегда сопрягается с тревогой. Почти каждому из этих людей, за исключением Кондорсе и Бриссо, можно было задать вопрос: "Кто вы!" И впрямь, куда подевались светочи и просто свечи Учредительного собрания? Куда подевались Мирабо, Сиейесы, Дюпоны, Байи, Робеспьеры, Барнавы, Казалесы? Исчезли, все исчезли. Лишь кое-где, словно заблудившиеся среди цветущей юности, виднелись седовласые головы. Остальные же представляли Францию юную и возмужалую, Францию, которой было еще далеко до седин. Ах, какие прекрасные головы предстояло отрубить революции, и она почти все их отрубила! Кроме того, чувствовалось: в стране готовится гражданская война, из-за границы надвигается интервенция; все эти молодые люди были не просто депутаты, они были бойцы, и департамент Жиронда, который объявил, что в случае войны все его население в возрасте от двадцати до пятидесяти лет выступит к границам, послал в Собрание свой авангард. Этот аванград составляли Верньо, Гюаде, Жансонне, Фонфред, Дюко; одним словом, то было ядро, которое станут называть Жиронда и которое даст имя партии, вполне достойной, несмотря на все свои вины, сочувствия из-за выпавшего ей удела. Рожденные дыханием войны, они, словно атлеты, жаждущие схватки, одним прыжком выскочили на кровавую арену политической жизни! И когда они шумно рассаживались по местам на скамьях Собрания, ничто не предвещало тех первых порывов бури, что принесут грозы двадцатого июня, десятого августа и двадцать первого января. Не было больше правого крыла: оно было упразднено; следовательно, не было аристократов. Все Собрание целиком было настроено против двух врагов - дворян и священников. Оно получило мандат: если те будут сопротивляться, подавить их сопротивление. Что же касается короля, было оставлено на совести депутатов определить свою позицию по отношению к нему; ему сочувствовали, надеялись, что он вырвется из-под тройного гнета королевы, аристократии и духовенства, ну, а если поддержит их, его следовало раздавить вместе с ними. Бедного короля уже не именовали ни королем, ни Людовиком XVI, ни величеством, а всего-навсего исполнительной властью. Первым движением депутатов, когда они вошли в совершенно незнакомый им зал, было оглядеться. С каждой стороны они увидели непонятно для кого предназначенные трибуны.
- Для кого эти трибуны? - раздалось несколько голосов.
- Для депутатов прошлого Собрания, - отвечал архитектор.
- Да никак это коллегия надзирателей? - изумился Верньо. - Что же такое Законодательное собрание - палата представителей нации или школьный класс?
- Подождем, поглядим, как будут вести себя наши наставники, - бросил Эро де Сешель.
- Пристав! - крикнул Тюрио. - Передайте им, когда они начнут собираться, что в Собрании есть человек, который чуть не сбросил коменданта Бастилии со стены, и этот человек называется Тюрио! Через полтора года этот человек стал зваться "Убей короля". Первым деянием нового Собрания стало направление депутации в Тюильри. Король имел неосторожность не сам принять ее, а послать министра.
- Господа, - сообщил министр, - король сейчас не может принять вас, приходите в три. Депутация удалилась.
- В чем дело? - удивились остальные члены Собрания столь скорому ее возвращению.
- Граждане, - объяснил один из посланцев, - король сейчас не готов нас принять, и у нас в запасе три часа времени.
- Отлично! - крикнул со своего места безногий Кутон. - Используем же эти три часа. Я предлагаю упразднить титул .величество." Ответом ему было громогласное "ура!" Титул "величество" был упразднен даже без голосования.
- А как же тогда будет называться исполнительная власть? - раздался чей-то голос.
- Королем французов, - ответил другой голос. - Достаточно красивый титул, чтобы господин Капет удовлетворился им. Все взгляды обратились к человеку, который только что назвал короля Франции г-ном Капетом. Это был Бийо.
- Принято .король французов.! - закричало чуть ли не все Собрание.
- Погодите, у нас осталось целых два часа, а у меня есть предложение, - заявил Кутон.
- Говорите!
- Предлагаю, когда король войдет, всем встать, но после того, как он вошел, сесть и надеть шляпы. Поднялся чудовищный шум, одобрение было столь громогласным, что его можно было принять за возмущение. Но когда шум утих, выяснилось, что все согласны с предложением. Оно было принято. Кутон поднял глаза на часы.
- Нам остается еще час, - сказал он. - А у меня еще одно предложение.
- Говорите! Говорите!
- Я предлагаю, - продолжал Кутон тем сладким голосом, который в иных случаях приобретал жуткое звучание, - чтобы для короля ставили не трон, а простое кресло. Его прервали аплодисменты.
- Подождите, - поднял он руку, - я еще не закончил. Тотчас же установилась тишина.
- Предлагаю также, чтобы кресло короля стояло слева от председателя.
- Осторожней! - раздался голос. - Ведь это значит не просто убрать трон, но и поставить короля в подчиненное положение.
- А я и предлагаю не только убрать трон, но и поставить короля в подчиненное положение, - подтвердил Кутон. Его ответ вызвал совершенно чудовищный восторг; в этих бурных аплодисментах были уже все события и двадцатого июня, и десятого августа.
- Ну что ж, граждане, - сказал Кутон, - три часа прошли. Я благодарю короля французов за то, что он заставил нас ждать: ожидая, мы не теряли времени даром. Депутация вновь отправилась в Тюильри. На сей раз принял ее король, но с явным неудовольствием.
- Господа, - объявил он, - я смогу прибыть в Собрание только через три дня. Депутаты переглянулись.
- Значит, государь, это произойдет четвертого?
- Да, господа, четвертого, - подтвердил король и повернулся к ним спиной. Четвертого октября король велел передать, что он нездоров и прибудет на заседание только седьмого. Однако четвертого октября отсутствие короля не помешало внести в новое Собрание Конституцию 1791 года, то есть важнейшее творение прошлого Собрания. Ее сопровождали и окружали двенадцать старейших депутатов Учредительного собрания.
- А вот и двенадцать старцев Апокалипсиса! - крикнул кто-то. Конституцию нес архивариус Камю. Он взошел на трибуну, предъявил Конституцию народу и возгласил, словно новый Моисей:
- Народ, вот новые скрижали закона! Затем началась церемония присяги. Все Законодательное собрание, хмурое и безразличное, прошло мимо нее; большинство заранее знало, что бессильная эта Конституция проживет не больше года, а присягало, чтобы присягнуть, поскольку это была обязательная церемония. Три четверти присягавших вовсе и не собирались держаться присяги. А меж тем слух о трех принятых декретах разошелся по Парижу. Упразднить титул .величество.! Убрать трон! Простое кресло слева от председательствующего! Это было почти то же, что возгласить: "Долой короля!" Первыми, как обычно, запаниковали деньги: государственные бумаги резко упали, банкиры начали испытывать страх. На девятое октября намечались большие изменения. В соответствии с новым законом упразднялся пост главнокомандующего национальной гвардии. Девятого октября Лафайет должен будет подать в отставку, и отныне главнокомандование будут осуществлять по очереди шесть командующих легионами. Настал день королевского заседания; как мы помним, это было седьмого октября. Король вошел в зал. Вопреки ожиданиям, когда он вошел, все не только встали, не только обнажили головы, но и встретили его овацией. Собрание кричало: "Да здравствует король!" Но в ту же секунду, словно роялисты решили бросить вызов новоизбранным депутатам, трибуны закричали:
- Да здравствует его величество! По скамьям представителей нации пробежал ропот, все взоры обратились к трибунам, и оказалось, что крики эти раздаются в основном с трибун, предназначенных для бывших членов Учредительного собрания.
- Ладно, господа, - пробурчал Кутон, - завтра вами займутся. Король сделал знак, что он хочет говорить. Его выслушали. Речь его, чрезвычайно продуманно составленная Дюпор-Дютертром, произвела большое впечатление; вся она сводилась к тому, что необходимо поддерживать порядок и объединиться в любви к отечеству. Председательствовал на заседании Пасторе. Он был роялистом. В речи своей король сказал, что он испытывает потребность, чтобы его любили.
- И мы, государь, - ответил председательствующий, - испытываем потребность в вашей к нам любви! После этих слов в зале раздалась овация. В своей речи король еще сказал, что революция завершена. Какое-то мгновение Законодательное собрание, все целиком, было согласно с ним. Но чтобы так было, государь, вам не следовало оставаться по собственной воле королем священников и невольным королем эмигрантов. Впечатление, произведенное речью короля в Собрании, распространилось на весь Париж. Вечером король с семейством отправился в театр. Он был встречен громовой овацией. Многие плакали, и даже у Людовика XVI, при всей его несклонности к проявлениям чувствительности подобного рода, на глазах были слезы. Ночью король написал всем монархам, что принял Конституцию 1791 года. Впрочем, как известно, однажды он уже поклялся в верности этой Конституции, даже еще до того, как она была завершена. Назавтра Кутон вспомнил, что посулил вчера бывшим членам Учредительного собрания. Он объявил, что хочет сделать предложение. Уже известно было, какие предложения вносит Кутон. Все умолкли.
- Граждане, - заговорил Кутон, - я требую, чтобы в этом Собрании были уничтожены все следы привилегий, а следовательно, все трибуны открыты для публики. Предложение приняли единогласно. На следующий день народ заполнил трибуны бывших депутатов, и после этого тень Учредительного собрания исчезла из зала.
Мы уже говорили, что новое Законодательное собрание избиралось, в частности, для борьбы с аристократами и священниками. Это был подлинный крестовый поход, только на знаменах его вместо девиза: "Так хочет Бог. - было начертано: "Так хочет народ." Девятого октября, в день отставки Лафайета, Галуа и Жансонне сделали отчет о религиозных волнениях в Вандее. Ответ был разумный, сдержанный, именно поэтому он и произвел сильнейшее впечатление. Кто же был вдохновителем, а может, и написал его? Одни ловкий политик, вступление которого на сцену и в наше повествование мы вскоре увидим. Собрание оказалось весьма терпимым. Один из его членов, Фоше, потребовал только, чтобы государство прекратило оплачивать священников, которые заявили, что не желают подчиняться голосу государства, но в то же время продолжало выплачивать пенсии старым и больным священнослужителям, отказавшимся присягнуть. Дюко пошел дальше: он призвал к терпимости и потребовал оставить священникам свободу принимать или не принимать ирисягу. Еще дальше пошел конституционный епископ Торн. Он заявил, что даже отказ священников присягнуть свидетельствует об их высоких добродетелях. Сейчас мы увидим, как авиньонские святоши ответили на эту терпимость. После дискуссии о конституционных священниках, впрочем так и незавершенной, перешли к эмигрантам. Это означало перейти от войны внутренней к войне, надвигающейся извне, то есть коснуться двух самых больных ран Франции. Фоше делал доклад о проблеме духовенства, Бриссо - об эмиграции. Он рассматривал эту проблему с возвышенной и гуманной стороны, подхватив ее там, где год назад выпустил из рук умирающий Мирабо. Бриссо потребовал делать различие между эмиграцией, вызванной страхом, и эмиграцией, вызванной ненавистью, и быть снисходительными к первой, но суровыми ко второй. По его мнению, нельзя удерживать граждан в королевстве, напротив, им нужно распахнуть настежь все двери. Он не добивался даже конфискации владений эмигрировавших из ненависти. Он только потребовал перестать платить тем, кто собирается поднять оружие на Францию. Но ведь и впрямь нелепость: Франция продолжала выплачивать содержание всем этим Конде, Ламбекам и Шарлям Лотарингским. Увидим мы сейчас, и как ответили эмигранты на такую мягкость. Когда Фоше завершил доклад, пришли известия из Авиньона. Когда заканчивал Бриссо - из Европы. Затем на западе возникло зарево, словно там бушевал пожар; то были новости из Америки. Мы начнем с Авиньона. Но сперва в нескольких словах расскажем историю этого второго Рима. Шел 1304 год, только что умер Бенедикт XI, умер до неприличия скоропостижно. Поговаривали, что его отравили фигами. Филипп Красивый давший рукою Колонна пощечину Бонифацию VIII, не сводил глаз с Перуджи, где собрался конклав. Уже давно у него возникла мысль перенести папский престол из Рима во Францию, чтобы, как только папство окажется у него под замком, заставить его работать в свою пользу и, как пишет наш великий историк Мишле, .диктовать ему доходные для себя буллы, использовать его непогрешимость и превратить Духа Святого в писца и сборщика налогов для королевского дома Франции." И вот к нему прискакал гонец, весь покрытый пылью, умирающий от усталости, едва способный говорить. Он привез важные новости. На конклаве силы французской и антифранцузской партий оказались равными, ни один из кандидатов в папы не мог получить при голосовании большинства, и стали уже поговаривать, что, дескать, надо собирать новый конклав в другом городе. Это крайне не понравилось перуджинцам, которые считали для себя честью, чтобы папа был выбран в их городе. Дабы добиться этого, они воспользовались весьма хитроумным средством. Они установили кордоны вокруг места, где заседал конклав, и не пропускали к кардиналам ни еды, ни питья. Кардиналы возопили.