- Так поторопитесь. Король только что принял мою отставку. Г-н де Роменвилье понесся вверх по лестнице. Семнадцатого утром Дюмурье нанесли визит гг. Шамбоннас и Лажар, оба явились по поручению короля. Шамбоннас - чтобы принять портфель министра иностранных дел, Лажар - военного министра. Утром восемнадцатого король ждал к себе Дюмурье, чтобы получить от него отчет по расходам, в том числе и по секретным. Когда Дюмурье появился во дворце, все решили, что он вернулся на свой пост, обступили его, стали поздравлять.
- Осторожней, господа! - предостерег их Дюмурье. - Вы имеете дело с человеком, не возвратившимся, а уходящим. Я пришел отчитаться. Вокруг него в один миг стало пусто. Появившийся слуга объявил, что король ждет г-на Дюмурье у себя в кабинете. Людовик XVI вновь обрел безмятежность. Что было тому причиной - сила духа или ложная уверенность в собственной безопасности? Отчитавшись, Дюмурье встал.
- Итак, сударь, вы отправляетесь в армию Люкнера? - откинувшись на спинку кресла, поинтересовался король.
- Да, государь, я с радостью покидаю этот ужасный город и сожалею только о том, что оставляю вас в опасности.
- Да, я знаю о грозящей мне опасности, - с притворным равнодушием промолвил король.
- Государь, - промолвил Дюмурье, - поймите меня: сейчас, покинув кабинет министров и навсегда прощаясь с вами, я говорю вовсе не из личных соображений; нет, только из верности, из искреннейшей привязанности к вам, из любви к отчизне, для вашего спасения, спасения короны, королевы, ваших детей, во имя всего, что дорого и священно для человеческого сердца, я умоляю ваше величество не упорствовать в своем намерении наложить вето. Это упорство ни к чему хорошему не приведет, вы только погубите себя, государь!
- Не будем больше об этом, - с некоторым раздражением бросил король. - Я принял решение.
- Государь! Государь! Эти же самые слова вы произнесли в этой же комнате в присутствии королевы, когда обещали мне санкционировать декреты.
- Давая вам это обещание, сударь, я совершил ошибку и раскаиваюсь в ней.
- Повторяю вам, государь, - я ведь в последний раз имею честь говорить с вами, так что простите мне мою прямоту, но мне пятьдесят три года, и у меня есть некоторый опыт - вы совершили ошибку не тогда, когда пообещали мне санкционировать декреты, а сегодня, отказываясь выполнить свое обещание. Вашей доверчивостью злоупотребляют, вас увлекают к гражданской войне, а сил у вас нет, вы падете, и история, сострадая вам, упрекнет вас в том, что вы стали причиной бед Франции!
- Вы полагаете, сударь, меня упрекнут в бедах Франции? - спросил Людовик XVI.
- Да, государь.
- Бог свидетель, я желаю ей только счастья!
- Не сомневаюсь в этом, государь, но вы должны будете дать ответ перед Богом не только за чистоту своих намерений, но и за то, во что они претворились. Вы думаете, что спасаете религию, но на самом деле губите ее: священники будут истреблены, ваша разбитая корона свалится и обагрится вашей кровью, кровью королевы и, быть может, ваших детей. О мой король! Мой король! Задыхаясь от волнения, Дюмурье прикоснулся губами к протянутой ему руке Людовика XVI. И король с совершенным спокойствием и величием, которое, казалось, было не свойственно ему, ответил:
- Вы правы, сударь, я жду смерти и заранее прощаю моих убийц. Что же до вас, я вас уважаю и благодарен вам за ваши чувства. Прощайте, сударь! Стремительно поднявшись, король отошел к окну. Дюмурье медлительно, чтобы привести в порядок лицо и дать королю возможность обратиться к нему, собрал бумаги и так же медленно направился к дверям, готовый вернуться по первому слову Людовика XVI, но это первое слово оказалось и последним.
- Прощайте, сударь! Желаю счастья! - произнес король. После этого Дюмурье уже просто не мог задержаться ни на секунду. Он вышел. Королевская власть только что разрушила последнюю свою опору, король сбросил маску. Он оказался с открытым лицом перед народом. Посмотрим же, что делал народ.
По Сент-Антуанскому предместью весь день разъезжал верхом на массивной фламандской лошади человек в генеральском мундире; он раздавал направо и налево рукопожатия, целовал хорошеньких девушек, ставил выпивку парням. То был один из шести преемников г-на Лафайета, важная фигура в национальной гвардии, командир батальона Сантер. Рядом с ним, словно адъютант рядом с генералом, гарцевал на крепкой лошадке человек, которого, судя по его одежде, можно было отнести к сельским патриотам. Лоб его пересекал шрам, и насколько открыто и улыбчиво было лицо командира батальона, настолько же угрюм был взгляд и угрожающе выражение его спутника.
- Будьте наготове, друзья! Стойте на страже нации! Предатели устраивают заговоры против нее, но мы начеку! - выкрикивал Сантер.
- Что надо делать, господин Сантер? - спрашивали жители предместья. - Вы же знаете, мы с вами! Где предатели? Ведите нас на них!
- Потерпите! - отвечал Сантер. - Скоро придет время.
- А когда? Сантер не знал, но отвечал на всякий случай:
- Будьте спокойны, вас оповестят. А сопровождавший его человек склонялся с лошади и шептал людям, которых он узнавал по тайным знакам:
- Двадцатого июня! Двадцатого июня! Они отходили от него, и тотчас в двух-трех десятках шагов вокруг них образовывался кружок, и они сообщали дату: двадцатое июня. Что же должно было произойти двадцатого июня? Этого еще никто не знал, но все знали: двадцатого июня что-то произойдет. Среди тех, кому была сообщена эта дата, мы могли бы узнать людей, принимавших участие в событиях, о которых мы уже рассказывали. Например, Сент-Юрюжа, которого мы видели, когда он утром пятого октября выступал из сада Пале-Рояля, ведя первый отряд в Версаль; обманутый женой, посаженный в Бастилию и освобожденный четырнадцатого июля, он теперь мстил дворянству и королевской власти за свой неудавшийся брак и беззаконное заключение в крепость. Верьера - вы ведь в ним знакомы, не так ли? Дважды являлся нам этот апокалиптический горбун с раздвоенным подбородком: в первый раз в севрском кабачке вместе с Маратом и герцогом д'Эгюийоном, переодетым в женское платье, во второй - на Марсовом поле за несколько секунд до того, как был открыт огонь. Фурнье-американца, который стрелял в Лафайета из-за колеса телеги; правда, тогда ружье у него дало осечку, но на сей раз Фурнье клялся, что поразит кое-кого повыше, чем командующий национальной гвардией, а чтобы не было никакой осечки, удар нанесет шпагой. Г-на Босира, который за то время, пока мы не встречались с ним, отнюдь не постарался исправиться; Босира, получившего вновь Оливу из рук умирающего Мирабо, точь-в-точь как шевалье де Грие получил Манон Леско из рук того, кто, на миг вытащив ее из грязи, тут же столкнул в болото. Хромого коротышку Муши, скрюченного, кривоногого и притом чудовищно разряженного и перепоясанного трехцветным шарфом, который скрывал чуть ли не половину его корпуса; он был не то муниципальным служащим, не то мировым судьей, короче, разобраться трудно. Гоншона, этого Мирабо народа, который показался Анжу Питу еще уродливей, чем Мирабо дворянства; после мятежа Гоншон куда-то провалился, как в феерии проваливается злой дух, в котором временно не нуждается автор, - проваливается, чтобы потом явиться вновь, но уже стократ ужасней, яростней и свирепей. И среди этой толпы, собравшейся, словно вокруг нового Авентина, вокруг развалин Бастилии, прохаживался худощавый молодой человек с гладкими волосами и глазами, вспыхивающими огнем, одинокий, как орел, которого он впоследствии взял в качестве эмблемы; никто его не знал, и он не знал никого. То был артиллерийский лейтенант Бонапарт, случайно оказавшийся в Париже в отпуске; как мы помним, это о нем, когда он явился в Якобинский клуб, Калиостро сделал столь необыкновенное пророчество Жильберу. Кто же взбудоражил, взволновал всю эту толпу? Человек с бычьей шеей, львиной гривой и громовым голосом, ожидавший Сантера в задней комнате его лавки, - Дантон. Для этого свирепого революционера, с которым мы пока знакомы только по тому скандалу, какой он устроил в партере Французского театра во время представления "Карла IX. Шенье, да по его кровожадным речам с трибуны Клуба кордельеров, настал час по-настоящему выйти на политическую сцену. В чем причина могущества этого человека, сыгравшего столь роковую роль в судьбе монархии? Да в королеве! Злопамятная Австриячка не хотела, чтобы Лафайет стал мэром Парижа, и предпочла ему Петиона, того самого, который сопровождал ее из Варенна и, едва став мэром, вступил в борьбу с королем, приказав окружить Тюильри караулом. У Петиона были два друга, которые шествовали одесную и ошуюю его, когда он вступил в мэрию, - Манюэль и Дантон. Манюэля он сделал прокурором Коммуны, а Дантона - его заместителем. Верньо, указывая на Тюильри, возгласил с трибуны: "Из этого рокового дворца именем деспотизма не раз исходил ужас, так пусть же теперь он вступит туда именем закона!" И вот пришел час воплотить в явь прекрасный и жуткий образ, который использовал оратор Жиронды; нужно было отыскать этот ужас в Сент-Антуанском предместье и подстрекнуть его, душераздирающе вопящего и угрожающе воздевшего руки, ворваться во дворец Екатерины Медичи. Кто мог вызвать его успешнее, чем страшный чародей революции Дантон? У Дантона были широкие плечи, огромные руки и атлетическая грудь, в которой билось могучее сердце; он был тамтамом революции, и каждый удар по нему обрушивался на толпу громовыми раскатами, опьянявшими ее. С одной стороны, Дантон через Эбера соприкасался с народом, с другой, через герцога Орлеанского, - с троном; а между уличным торговцем контрамарками и принцем королевской крови, близким к трону, располагалась целая клавиатура, каждый клавиш которой соответствовал определенной социальной струне. Окиньте взглядом эту гамму, она проходит через две октавы, и в ее мощном звучании чувствуется некая гармония: Эбер, Лежандр, Гоншон, Россиньоль, Моморо, Брюн, Югенен, Ротондо, Сантер, Фабр д'Эглантин, Камил Демулен, Дюгазон, Лазовски, Сийери, Жанлис, герцог Орлеанский. Заметьте, мы здесь отнюдь не ставим четких границ, так что кто теперь сможет нам сказать, до каких низин опускалась и до каких высот поднималась эта власть за теми пределами, где наше слабое зрение уже ничего не в силах различить? То была власть, возмутившая Сент-Антуанское предместье. Уже шестнадцатого числа один из людей Дантона, поляк Лазовски, член совета Коммуны, начал действовать. Он объявил на Совете, что двадцатого июня два предместья, Сент-Антуан и Сен-Марсо, представят Собранию и королю петиции по поводу вето, наложенного на декрет о священниках, и одновременно посадят на террасе Фейанов Дерево свободы в память о заседании в Зале для игры в мяч 20 июня 1789 года. Совет отказал в разрешении на подачу петиций.
- Обойдемся и без него, - подсказал на ухо Лазовски Дантон. И Лазовски громко повторил:
- Обойдемся и без него! Итак, в дате двадцатого июня было явное и скрытое значение. С одной стороны, повод: представить королю петицию и посадить Дерево свободы. С другой - цель, ведомая лишь нескольким посвященным: избавить Францию от Лафайета и предупредить неуступчивого короля, короля старого режима, что бывают такие исторические бури, во время которых монарх может утонуть вместе с троном, короной и семейством, словно корабль, погруженный вместе с командой и грузом в океанскую пучину. Как мы уже упомянули, Дантон дожидался Сантера в задней комнате его лавки. Накануне Дантон передал Сантеру через Лежандра, что пора поднимать Сент-Антуанское предместье. А утром к патриоту-пивовару явился Бийо, сделал тайный опознавательный знак и сообщил, что комитет прикомандировывает его на весь день к нему. Вот почему Бийо, изображавший из себя адъютанта Сантера, знал гораздо больше, чем сам командир батальона. Дантон пришел, чтобы вместе с Сантером отправиться ночью на встречу, которая должна была произойти в Шарантоне, в домике на правом берегу Марны недалеко от моста. Там должны были сойтись люди, которые вели странную темную жизнь и неизменно направляли ход всех волнений и мятежей. Ни один из них не опоздал. Этими людьми двигали самые разные страсти. В чем был их источник? О, описать это было бы трудно, почти невозможно. Некоторых из них воспламеняла любовь к свободе; кое-кем, как, например, Бийо, двигало чувство мести за перенесенные оскорбления, но большинство действовало, побуждаемое ненавистью, нищетой, дурными инстинктами. На втором этаже находилась запертая комната, входить куда имели право только вожаки; они спускались из нее с четкими, точными и не подлежащими обсуждению инструкциями; казалось, там находится обитель неведомого божества, возвещающего свои повеления. На столе была расстелена огромная карта Парижа. Палец Дантона чертил на ней истоки, течения, притоки и места слияния всех тех людских ручейков, речек и рек, которым завтра предстояло затопить Париж. Площадь Бастилии, куда сходятся улицы Сент-Антуанского предместья, квартала Арсенал и предместья Сен-Марсо, была назначена местом сбора, Законодательное собрание - поводом, а Тюильри - целью. Бульвар должен был стать широким и надежным руслом, по которому покатится этот ревущий поток. Каждому было определено его место, каждый поклялся исполнить то, что ему назначено, и на том разошлись. Лозунг дня гласил: "Покончить с дворцом!" Но каким образом покончить? Это пока оставалось неясным и туманным. Весь день девятнадцатого июня на подступах к Бастилии, вокруг Арсенала, в Сент-Антуанском предместье собирались группы. Вдруг посреди одной из таких групп появилась отважная и страшная амазонка в красном; за пояс у нее были заткнуты пистолеты, а сбоку висела сабля, та самая, которой предстояло нанести восемнадцать ударов, прежде чем найти и пронзить сердце Сюло. То была прекрасная уроженка Льежа Теруань де Мерикур. Мы встречали ее пятого октября на дороге в Версаль. Что произошло с нею после этого? Льеж восстал, Теруань решила отправиться на помощь родному городу, была по пути арестована агентами императора Леопольда и провела полтора года в австрийских тюрьмах. Бежала ли она или ее выпустили? Перепилила ли она решетки или обольстила своего тюремщика? Все это покрыто тайной, как и начало ее жизни, столь же ужасной, как конец. Но как бы то ни было, она появилась! Вот она! Дорогая куртизанка, она стала публичной женщиной народа; за золото, полученное от аристократов, она купит клинки прочного закала, пистолеты с золотой и серебряной насечкой, из которых будет поражать своих врагов. Народ узнал ее и приветствовал радостными возгласами. О, сколь же вовремя вернулась прекрасная Теруань, как кстати она облачилась накануне завтрашнего кровавого праздника в красную амазонку! Вечером того же дня королева видела, как она скакала мимо террасы Фейанов с площади Бастилии на Елисейские поля - с народного собрания на патриотический банкет. При криках, донесшихся оттуда, королева поднялась на дворцовый чердак и увидела накрытые столы; вино лилось рекой, звучали патриотические песни, и при каждом тосте за Национальное собрание, за Жиронду, за свободу пирующие грозили кулаками в сторону Тюильри. Актер Дюгазон пел куплеты против короля и королевы, и король с королевой могли во дворце слышать аплодисменты, которыми награждали исполнителя. Кто же пировал там? Федераты из Марселя, приведенные Барбару; они пришли вчера. Восемнадцатого июня в Париж вступило десятое августа!
В июне светает рано. В пять утра батальоны были уже собраны. На сей раз восстание было упорядочено, оно обрело облик нашествия. Толпа знала своих вожаков, подчинялась дисциплине; каждый знал свое место, свой ранг, свое знамя. Сантер сидел на коне, окруженный штабом из жителей предместья. Бийо не отходил от него ни на шаг; создавалось впечатление, будто некая таинственная власть поручила ему наблюдать за Сантером. Собравшиеся были разделены на три корпуса наподобие армейских. Первым командовал Сантер. Вторым Сент-Юрюж. Третьим Теруань де Мерикур. Около одиннадцати утра по приказу, доставленному каким-то неведомым человеком, огромная толпа тронулась в путь. После выхода с площади Бастилии в ней насчитывалось примерно двадцать тысяч человек. Мрачное, странное, ужасное зрелище являла она собой. Наиболее упорядоченным выглядел батальон, которым командовал Сантер, в его рядах было много людей в мундирах, вооруженных ружьями и штыками. Два же других были поистине народной армией, состоящей из истощенных, бледных людей в лохмотьях: сказались четыре года неурожая и дороговизны хлеба, из которых три приходились на революцию. Вот она бездна, откуда вышла эта армия. И она шла без мундиров, без ружей, в отрепьях, в рваных блузах, вооруженная самым нелепым оружием, подвернувшимся под руку при первом порыве гнева, - пиками, вертелами, затупившимися копьями, саблями без эфесов, ножами, привязанными к палкам, крюками грузчиков, молотами каменщиков, сапожными ножами. А вместо знамен она несла виселицу с повешенной куклой, изображающей королеву, бычью голову, на рога которой был наколот лист с непристойной фразой, и пронзенное вертелом говяжье сердце с надписью "Сердце аристократа." И еще она несла флаги с девизами: Санкция или смерть! Назначение министров-патриотов! Трепещи, тиран! Пробил твой час! На углу Сент-Антуанской улицы процессия разделилась. Сантер, облаченный в мундир командира батальона, повел своих национальных гвардейцев по бульвару. Сент-Юрюж, площадной вождь, ехавший на накрытой попоной лошади, которую ему привел какой-то конюх, и Теруань де Мерикур, возлежавшая на пушке, которую влекли мужчины с обнаженными руками, двинулись по улице Сент-Антуан. Пройдя через Вандомскую площадь, они должны были встретиться на террасе Фейанов. Три часа двигалась эта армия, увлекая за собой жителей улиц, по которым она проходила. Она была подобна потоку, который, взбухая, начинает яриться и вскипать. На каждом перекрестке она разбухала, на каждом углу вскипала. Все это огромное множество людей шло молча, лишь время от времени нарушало молчание и взрывалось громовым криком или запевало знаменитую "Пойдет!" 1790 года, которая постепенно из песни, придающей бодрости, превратилась в угрожающую, и еще толпа выкрикивала: "Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты! Долой господина и госпожу Вето!" Еще задолго до появления головы колонны уже слышался звук шагов многих тысяч ног, как издалека слышится шум вздымающегося прилива; временами вдруг доносились отзвуки ее пения, возгласов, криков - вот так же ветер издали доносит рев урагана. На Вандомской площади предводительствуемый Сантером корпус, несший с собой саженец, который собирались посадить на террасе Фейанов, наткнулся на цепь национальных гвардейцев, перегородивших проход; для такой толпы не представило бы ни малейшей трудности прорвать и смести эту цепь, но народ жаждал праздника, он пришел посмеяться, развлечься, напугать господина и госпожу Вето и не собирался убивать. Несшие деревце отказались от намерения посадить его на террасе Фейанов и решили ограничиться двориком соседнего монастыря капуцинов. Законодательное собрание уже почти час прислушивалось к этому шуму, и вот появились комиссары толпы и попросили от имени тех, кого они представляют, о чести продефилировать перед депутатами. Верньо потребовал разрешить это, но одновременно предложил направить для защиты дворца шестьдесят депутатов. Жирондисты тоже хотели всего лишь напугать короля и королеву, но не причинять им никакого вреда. Некий фейан воспротивился предложению Верньо, заявив, что подобная предосторожность будет оскорблением для народа Парижа. Уж не скрывал ли он под фальшивой уверенностью в парижском народе надежду, что преступление все-таки совершится? Согласие было дано: вооруженные жители предместий могут продефилировать по залу заседаний. Тотчас же были открыты двери для прохода тридцати тысяч петиционеров. Шествие началось в полдень, а завершилось лишь в три часа. Толпа добилась исполнения первой части своих требований: она прошествовала через зал Национального собрания и огласила свою петицию; теперь осталось потребовать от короля санкционировать декрет. Ну, а коль скоро Собрание приняло депутацию, было ли у короля средство отказать ей в приеме? Король, и это совершенно несомненно, был ничуть не важнее председателя Собрания; ведь когда Людовик XVI приходил встретиться с председателем, ему предоставлялось кресло, точно такое же, как у председателя, да притом стоящее по левую руку от него. Король вынужден был ответить, что он примет делегацию, состоящую из двадцати человек. Народ не надеялся войти в Тюильри; он рассчитывал, что туда войдут его делегаты, а сам он в это время будет проходить мимо окон дворца. А на флаги с угрожающими девизами, на зловещие символы король и королева полюбуются из дворцовых окон. Все ворота во дворец были закрыты; во двор и в сад Тюильри были стянуты три линейных полка, два эскадрона тяжелой кавалерии, несколько батальонов национальной гвардии и четыре пушки. Королевское семейство видело из окон эту зримую защиту и, похоже, чувствовало себя достаточно спокойно. А меж тем толпа, как всегда без всякого злого умысла, потребовала, чтобы ей открыли ворота, ведущие на террасу Фейанов. Офицеры, охранявшие ворота, без приказа короля открыть их отказались. Тогда три муниципальных советника попросили пропустить их, чтобы получить такой приказ. Их пропустили. Монжуа, автор "Жизнеописания Марии Антуанетты., сохранил их фамилии. То были Буше-Рене, Буше-Сен-Сов?р и Муше, тот самый низкорослый мировой судья из Сен-Клод, скрюченный, кривоногий, сутулый, похожий на карлика, перепоясанного широченным трехцветным шарфом. Их впустили во дворец и проводили к королю. Просьбу изложил Муше.
- Государь, - обратился он к королю, - собрание проходит в соответствии с законом и под эгидой закона, поэтому для беспокойства нет причин; мирные граждане собрались, чтобы подать петицию Национальному собранию и отметить гражданский праздник в память клятвы, данной в восемьдесят девятом году в Зале для игры в мяч. Эти граждане желают пройти через террасу Фейанов, однако туда не только закрыты ворота, но вход преграждает еще и артиллерийское орудие. Мы пришли просить вас, государь, чтобы открыли ворота и граждане могли спокойно войти туда.
- Сударь, - отвечал король, - по вашему шарфу я вижу, что вы муниципальный служащий, и именно вам должно осуществлять закон. Если вы полагаете необходимым именно этим путем вывести народ из Национального собрания, распорядитесь открыть ворота на террасе Фейанов; пусть граждане прошествуют по ней и выйдут через Конюшенные ворота. Договоритесь на сей счет с господином командующим гвардией и, главное, проследите, чтобы общественное спокойствие не было нарушено. Трое депутатов поклонились и вышли в сопровождении офицера, который должен был подтвердить, что приказ открыть ворота был отдан самим королем. Ворота открыли. Чуть ворота открыли, все захотели пройти в них. Началась давка, а известно, что представляет собой толпа при давке: это пар, который взрывается и все разносит. Ограда террасы Фейанов треснула, точно хворостяной плетень. Толпа передохнула и радостно растеклась по саду. Но Конюшенные ворота открыть забыли. Найдя их запертыми, толпа проследовала мимо цепи национальных гвардейцев, стоящих вдоль фасада дворца, и вышла через ворота, ведущие на набережную, а поскольку ей нужно было вернуться к себе в предместье, она решила пройти через калитку площади Карусели. Но все калитки оказались заперты и охранялись. Усталая, утомленная, стиснутая толпа начала раздражаться. И тут она припомнила, что главная цель сегодняшнего дня - подать королю петицию, чтобы он снял свое вето. Потому толпа осталась ждать на площади Карусели, вместо того чтобы разойтись по домам. Прошел час, она стала выказывать нетерпение. Все бы обошлось, но этого как раз и не хотели допустить вожаки. Какие-то люди переходили от группы к группе и уговаривали:
- Останьтесь! Останьтесь! Король должен дать санкцию. Нельзя расходиться, пока санкция не будет получена, иначе придется собираться снова. Толпа сочла, что эти люди совершенно правы, но в то же время задумалась, а долго ли еще придется дожидаться пресловутой санкции. Все хотели есть, всех томил голод. Правда, цены на хлеб упали, но - хочешь больше язаработать, больше работай; как бы ни был дешев хлеб, задаром его не дают. Все эти люди, рабочие со своими женами, матери с детьми, встали в пять утра, причем многие легли спать на пустой желудок, и приняли они участие в этом шествии со смутной надеждой, что вот король санкционирует декрет и все будет хорошо. Но, похоже, король не испытывал ни малейшего намерения санкционировать его. А становилось все жарче, и людей начала мучить жажда. От голода, жажды и жары собаки бесятся. Однако несчастный народ сохранял спокойствие и ждал. Правда, иные стали трясти ворота. Во двор Тюильри вышел муниципальный советник и обратился с речью к толпе.
- Граждане, - сказал он, - это жилище короля, и, войдя в него с оружием, вы нарушите его неприкосновенность. Король соизволит принять вашу петицию, но только представленную двадцатью депутатами. Между тем депутаты, которых народ ждал уже больше часу, так и не были еще допущены к королю. Вдруг от набережной донеслись громкие крики. Это Сантер и Сент-Юрюж въехали верхом на лошадях, а Теруань - на пушке.
- Что вы тут делаете перед воротами? - закричал Сантер. - Почему не входите?
- Действительно, - удивился народ, - почему мы не входим?
- Но вы же видите: ворота закрыты, - послышались голоса. Теруань соскочила с пушки и объявила:
- Она заряжена. Разнесите ворота ядром. Пушку развернули к воротам.
- Подождите! Подождите! - закричали двое муниципальных советников, - Не надо насилия! Сейчас вам откроют. Они навалились на поворотный засов, запирающий ворота, засов поднялся, и ворота распахнулись. Народ устремился в них. Представьте себе толпу и вообразите, что это был за чудовищный поток. И вот толпа ворвалась; она увлекла с собой пушку, и та катилась в толпе, пересекла вместе с нею двор, поднялась по ступенькам и вместе с нею оказалась на верху лестницы. А там стояли муниципальные советники, перепоясанные шарфами.
- Что вы собираетесь делать с этой пушкой? - закричали они. - Пушка в покоях короля! Уж не думаете ли вы, что с помощью насилия вам удастся чего-нибудь добиться? Народ и сам изрядно удивился, как эта пушка тут очутилась. Ее повернули и хотели спустить вниз. Она застряла осью в дверях, и пушечное жерло оказалось обращенным на толпу.
- Вот так так! Артиллерия даже в королевских покоях! - закричали новоприбывшие, не знавшие, откуда здесь пушка, не распознавшие, что это пушка Теруань, и решившие, что ее нацелили на них. По приказу Муше два человека стали рубить топорами дверной наличник и, освободив пушку, выкатили ее из вестибюля. Но, услыхав удары топора, многие решили, что это высаживают двери во дворце. Около двухсот дворян прибежали во дворец, нет, не в надежде защитить его, просто они сочли, что покушаются на жизнь короля, и хотели умереть вместе с ним. Среди них были старый маршал де Муши, бывший командир распущенной конституционной гвардии г-н д'Эрвильи, командир батальона национальной гвардии предместья Сен-Марсо Аклок, три гренадера из батальона предместья Сен-Мартен, единственные оставшиеся на посту , гг. Лекронье, Бридо, а также явился человек в черном, который уже однажды прикрыл своей грудью короля от пули убийц; человек, чьи советы неизменно отвергались, но в день, когда нависла опасность, которую он тщетно старался предотвратить, этот человек пришел, чтобы стать последней преградой между нею и королем. То был Жильбер. Король и королева, поначалу весьма встревоженные шумом, который производила толпа, постепенно стали привыкать к нему. Все августейшее семейство собралось в спальне короля. Вдруг до них донеслись звуки ударов топоров, сопутствуемые взрывами криков, подобными отдаленному ворчанию грозы. И в этот миг в спальню вбежал человек, восклицая:
- Государь, не отходите от меня ни на шаг! Я все беру на себя!
Король и королева узнали доктора Жильбера. Он появлялся здесь лишь периодически, когда происходили решающие события разыгрывающейся безмерной трагедии.
- Доктор, это вы! Что происходит? - в один голос спросили Людовик XVI и Мария Антуанетта.
- Во дворце народ, государь, - отвечал Жильбер. - А шум этот означает, что народ требует встречи с вами.
- Государь! - воскликнули разом королева и принцесса Елизавета. - Не покидайте нас!
- Государь, - обратился Жильбер к Людовику XVI, - не соблаговолите ли вы наделить меня на час всей властью, какой обладает капитан на борту судна, попавшего в бурю?
- Согласен, сударь, - ответил король. В этот миг в дверях показался командующий национальной гвардией Аклок, бледный, но полный решимости защищать короля до конца.
- Сударь, вот король, он готов следовать за вами. Обеспечьте безопасность короля, - сказал ему Жильбер и повернулся к Людовику XVI: - Идите, государь, идите!
- Я хочу быть вместе с моим мужем! - воскликнула Мария Антуанетта.