Но случай не драматургичен. Нельзя сочинять пьесу, построенную на нелогичных поворотах сюжета. Это было бы ничем не лучше пресловутого Deus ex machina древних, которым нет-нет да пользуются и современные неумелые авторы, когда, запутавшись в интриге, они разрешают ее каким-нибудь необоснованным, в самом конце из ниоткуда взявшимся объяснением.
Интрига и случай — равно неестественны. Войдем невидимкой в любой дом, во множество домов. (А действие русской пьесы не может протекать вне дома. В России нет маленьких уютных площадей, окруженных домами с балкончиками, которые были столь удобны европейским драматургам. На такой площади встречались соседи, прохожие не мешали их разговорам, но могли появиться, если в них была нужда; вокруг балконов строились любовные сцены; было где устроить поединок на шпагах, потасовку слуг — единство места соблюдалось превосходно. Но в России уличная жизнь неразвита: летом героев можно вывести в сад или публичный парк; но нельзя же им там гулять целый день! К тому же летом почти все уезжают из города в деревню — и всплывают трудности изображения деревенской жизни. Европейцы, кроме городских площадей, могли использовать для встреч разнообразных персонажей кафе, а в России и их не было. Существовали ресторации, кондитерские и модные лавки, но круг их посетителей был очень ограничен: мужчины не посещали лавки, приличные дамы — ресторацию, в кондитерских всегда сидели дети. Существовали присутственные места, где в приемных могли ожидать посетители всех слоев, пробегать чиновники всех рангов, но здесь показались бы совершенно невероятными встреча влюбленных, семейные неурядицы и вообще обычная жизнь. Существовал театр, но залу на сцене не разместить, а за кулисами кого можно изобразить, кроме актеров, писателей и гвардейцев? Итак, остается дом.) После некоторого колебания Грибоедов выбрал Москву как место действия пьесы, ибо жизнь его родного города была лишена всяких петербургских и оренбургских крайностей.
Что же случается в заурядном московском доме? Так ли уж часто происходят здесь незаурядные события? Не чаще ли его обитатели просто утром встают, днем занимаются делами, вечером ложатся спать? в свой черед, без больших приключений, вступают в брак, в свой черед, без «помощи» врагов, умирают? Почему бы не построить пьесу совершенно не традиционно? Не разделять ее течение на обязательные 1–3–5 актов, но подчинить не театральным законам, а естественному порядку вещей (откуда взялось непременное нечетное членение? Оно, может быть, обладает драматическими преимуществами, хотя успех пьес, случайно лишившихся одного акта — как «Севильский цирюльник» Бомарше, срочно сокращенный автором после неудачной премьеры, — показал, что само по себе число частей не имеет ни малейшего значения). Жизнь кратна четырем: существуют четыре времени суток, четыре времени года, четыре возраста человека. Изобразить на сцене развитие человека от детства до старости было бы слишком неудобно; даже один год тянется слишком долго. А вот изобразить один день легко и просто — и правы были древние, настаивая на единстве времени, когда действие пьесы укладывается в двадцать четыре часа. Это требование не следует понимать буквально: неразумно втискивать в сутки события, которых хватило бы на три года! Но в одном дне русского дома столько событий и не окажется. Если собрать здесь обычных людей и поставить их в правдоподобные отношения между собой, едва ли они совершат что-то небывалое! Поучительнее всего показать их день целиком. Люди властны над многим, но остановить восход и заход солнца они не в силах. Некоторые пытаются не замечать солнце: превращают полдень в утро, а ночь — в день. Но это удается до поры, чаще всего даже самым независимым натурам приходится следовать принятому распорядку дня. Пусть же неумолимый ход часов с неотвратимой точностью станет определять не только ритм, но весь смысл действия.
Мысль показалась Грибоедову настолько увлекательной и простой, что он пришел в недоумение, почему никто не воспользовался ею раньше — ведь правило «единства времени» существовало более двух тысяч лет. «Безумный день» Бомарше охватывал, правда, одни сутки в одном замке, но течение пьесы определялось поступками персонажей, а не бегом минут. «Липецкие воды» Шаховского тоже изображали день с утра до ночи, но герои действовали вне всякой связи со временем суток, разве что тайные свидания назначали на ночь. А в прочих пьесах действие начиналось, когда это было угодно автору, а заканчивалось (в этот же день), когда проблемы героев разрешались свадьбой или гибелью. Критиков, вероятно, удивит четырехактное членение пьесы, но для тех, кто сам не разберется в замысле, Грибоедов предполагал написать в начале каждого действия: «Утро», «Вечер» или «Ночь» — так станет понятнее.
Первое действие покажет утро в доме: волей-неволей его обитатели покинут спальни, с началом дня оживут хлопоты, возникшие не сегодня, но притаившиеся в ночной тиши. Второе действие — время от завтрака до обеда; в доме, по принятому обычаю, появятся утренние посетители, без особого приглашения, поэтому их выход на сцену не потребует никакой мотивировки. Третье действие — вечер. Поскольку нельзя будет опустошить сцену, отправив обитателей дома в театр или в гости, можно будет собрать гостей у них в доме (это вполне оправданный ход; ведь редкий вечер дворяне проводят в узком семейном кругу). На праздник, естественно, съедутся все те типы общества, которых не оказалось среди обитателей дома. Четвертое действие — ночь; волей-неволей гости разъедутся, их уход со сцены не потребует иного объяснения, кроме боя часов. Хозяева останутся одни, воскреснут их утренние проблемы, если не были прежде решены, но ночь их притушит, заставит отложить на завтра. День закончится… Земля продолжит безостановочное вращение, неизбежно наступит новый день, принесет те же или подобные трудности… И день уйдет в вечность, воплощая бесконечный ряд обычных дней. Зеркало отразит не один день одного дома, но множество дней множества домов, словно отражение зеркала в зеркале, создающее иллюзию мириад зеркал…
Что ж, время, место и слог пьесы определены. Теперь всего важнее понять, какими людьми надо населить сцену, а уж свои взаимоотношения они смогут выявить сами. Кто типичнее всего среди действующих лиц России?
Грибоедов перебирал в памяти знакомых, поскольку в Персии он с ностальгией вспоминал о них, даже о московской родне. Он вспоминал о них и потом, по дороге в Россию, с волнением предвкушая новые встречи. Он думал о них и в Москве, расспрашивая сестру о судьбе прежних друзей и приятельниц или прося тихонько подсказать забытые имена и лица. Кто вспоминался ему прежде всего?
Конечно, дамы. Например, старухи, подозрительные ко всему и всем, глухие к любым доводам, скорые на обвинения, судящие безапелляционно безо всякой оглядки на факты. Они проявляли глубокий интерес к действиям правительства и политике (потому что окружающих по слабости зрения и слуха почти не замечали), но преломляли настоящее сквозь призму старческих представлений, безнадежно устаревших. С ними нельзя было не считаться: они великолепно умели портить всем настроение, непонятно — со зла или по тупости. Их душевная глухота часто сопровождалась глухотой естественной, но отнюдь ею не определялась. В то же время они порой бывали проницательны, поскольку на их памяти всё уже случалось (люди ведь не так оригинальны, как им кажется), они судили по аналогии и оттого иногда яснее представляли развитие характеров и событий, чем менее опытная молодежь. Пожалуй, любая дама на красных каблуках, в фижмах и парике, соответствовала этому типу и — увы! — он не исчезнет, как исчезнут когда-нибудь каблуки и парики.
Вот хотя бы княгиня Наталья Петровна Голицына, рожденная Чернышева. Она жила при дворе еще во времена Елизаветы Петровны; родные ее братья пользовались особым расположением Екатерины II в бытность ее великой княгиней и были сосланы от греха подальше; Наталья Петровна не пострадала — с молодости она отличалась уродством, имела усы и бородку; но вышла замуж благодаря родственным связям и богатству, нарожала детей, много путешествовала. При дворе Людовика XVI играла не последнюю роль; когда же короля обезглавили, она и не подумала покинуть Париж — ей-то что! — и только оттого и заметила революцию, что в карете стало трудно проехать по городу да визиты стали редки: к кому ни приедешь — казнен! Она всегда была своенравна и надменна, особенно с теми, кто менее знатен, но умела быть и приветливой. Дожив до глубочайшей старости, она всех, кто помоложе, считала молодежью; своих шестидесятилетних детей, навещавших мать, помещала в детских на антресолях и строго приказывала дворецкому следить, чтобы «Митенька не упал, сходя с лестницы». Ей было уже почти сто лет, а умирать она и не собиралась. Конечно, ее портрет не нарисуешь в пьесе — слишком яркий, необычный характер; но разве мало менее известных старух такого же склада? Для смеха подобной героине можно бы придать немецкий акцент: не потому, что она немка — в этом нет ничего смешного, а потому, что воспитывалась еще не француженкой-гувернанткой, а остзейской бонной, как полагалось во времена дедов Грибоедова. Деды-то умерли так давно, что Александр их не помнил, но сверстницы дожили в здравии до 1823 года и по-прежнему считали, что немецкий акцент изящен, Французская революция была вчера, а императрица Екатерина еще молода.
Или другие старухи, помоложе, пока не глухие, не склонные к подозрительности, по-своему добрые, но беспрекословно требовавшие уважения к себе и ко всему, что они сами уважают. Они менее интересовались политикой, чем окружающими, потому что были свободны от любых забот и считали себя вправе быть судьями над людьми, которых видели и слышали. На них держалось общественное мнение: они открыто корили всех, кто им не нравился, но способны были на дружелюбие к тем, кто им нравился. Они не делали сознательно ничего дурного, твердо стояли на страже нравственности и справедливости — но горе тем, кто понимал эти слова иначе, чем они!
Такова была и оставалась в Москве Настасья Дмитриевна Офросимова, уже раз попавшая в комедию графа Ростопчина в виде разносчицы вестей Набатовой (в ту пору она была моложе и активнее). В 1823 году она могла только сидеть в углу с грозным видом и гнать от себя мужчин в белых панталонах, понося их за бесстыдство. Правда, у нее громогласность и самовластие были формой чудачества: так уж себя поставила, ничего другого от нее не ждали и были бы, пожалуй, разочарованы, поведи она себя мягко. Истинный ее портрет в пьесу не подойдет — нетипичен, но в смягченном, упрощенном виде — это вечный образ.
Конечно, бывали и совсем иные старухи — умные, добрые, всепонимающие, как Елизавета Петровна Янькова (хотя и она не без греха: не выдала же она дочь за Федора Толстого за то лишь, что тот любил рисовать). Но таким героиням на сцене делать нечего: чистые добродетели, как и пороки, не затрагивают чувств зрителей и попросту усыпляют их.
А матери дочерей-невест? Обходительные по необходимости, равнодушные ко всему, что не имеет выгоды для дочек, они жили только для них, строили их судьбу; если дочери им не противоречили, они были к ним добры; если же не ценили их порой непрошеных забот — взрывались бешенством. Тут на ум приходила известная Марья Ивановна Корсакова, которая в 1823 году сбывала двух последних дочек и не обошла вниманием и Грибоедова, тем более что один из ее сыновей, Сергей, проявлял интерес к его кузине Софье Грибоедовой, которой недавно минуло семнадцать лет. Марья Ивановна — высший тип такого рода, но прочие маменьки, хотя зауряднее, все на нее похожи.
Хорошо было бы изобразить и мать единственного сына, часто подавляющую в нем энергию и лучшие качества или направляющую их в неверное русло, портя его характер и жизнь. Грибоедов слишком хорошо знал подобную особу, но за попытку вывести на сцене собственную матушку недолго было и на Соловки попасть, притом все признали бы, что за дело!
Но есть отчасти схожий тип: молодая жена, еще без детей, счастливая обретенным положением дамы и радостно перевоспитывающая мужа, постоянно ругая его и опекая на людях, точно малого ребенка. Бедняга чаще всего с горя спивался, и она винила в этом кого угодно, но не себя; объяснить ей вредность ее поступков никто бы не смог: она-то полагала, что заботится о нем из лучших побуждений. Избранницы ближайших друзей Грибоедова, Бегичевых, нисколько не походили на этот образ. Анна Ивановна Барышникова была умна и добра и отчасти напоминала Александру его сестру Марию; а Александра Васильевна Давыдова, жена Дмитрия, в дополнение к обычным добродетелям, с юности привыкла вести хозяйство своей пожилой тетки и трех братьев, служивших в армии. Ее усилия заслужили благодарность всей семьи и в то же время не уменьшили ее женственности и веселости. Обе дамы предоставляли своим мужьям жить, как те хотели (хотя сами были богаче и, пожалуй, влиятельнее), и поддерживали все затеи Степана и Дмитрия, будь то хороший стол или сочинительство романов.
Однако и жен-командирш повсюду хватало. В Москве блистала Прасковья Юрьевна Кологривова, урожденная княжна Трубецкая, по первому браку княгиня Гагарина. Первого мужа она потеряла в ранней молодости; он погиб при штурме Варшавы, а сама она попала к полякам в плен и в тюрьме родила дочь. Суворов освободил ее; она долго не выходила замуж вновь, скорбела по мужу, но потом понемногу начала вести светскую жизнь: играла в спектаклях, поднималась на воздушном шаре (!) и открыто покровительствовала интересным молодым людям. Под старость, теряя привлекательность, вышла за отставного полковника кавалергардского полка; он был так горд оказанным ему предпочтением, что как-то на балу одному из великих князей, спросившему его, кто он, Кологривов, растерявшись, ответил, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, это звание важнее всех своих чинов. Жена верховодила им, не оставляя в то же время заботу о молодых людях. Едва ли во всей России хоть одна знатная дама (не говоря о незнатных) летала по воздуху, кроме княгини Гагариной; сама она — исключительна, но в упрошенном виде — это распространенный тип.
А старые девы? Еще не потерявшие надежду на замужество, они при всяком случае демонстрировали таланты и знания, коль скоро красоты и молодости уже не было; они находились в курсе всех новостей, мод и сплетен; страдали резкими перепадами настроения (в душе — от надежды к отчаянию, внешне — от очарования к грубости). Они, конечно, бывали очень разными. Сестра Грибоедова Мария в тридцать один год отличалась ровным, благородным нравом и сердечной добротой. Среди ее близких подруг были известные «три фации Москвы» (за глаза именуемые «тремя Парками»), Елизавета Нарышкина, Мария Волкова и Александра Пашкова, все фи знатные, очень некрасивые, донельзя гордые и привередливые. Они не только не гонялись за женихами, но отталкивали и тех, кто мог посвататься к ним, прельстившись их родством, состоянием и положением при дворе. Все три были слишком умны и сильны духом (особенно Волкова), чтобы удовлетвориться охотниками за приданым, поэтому предпочли остаться незамужними. Но были особы и попроще, пообычнее, например Александра Благово, родственница Яньковой, великая советодательница и болтунья, кого угодно закомандует, заклюет, заговорит до дурноты — а потому, что надеется выделиться.
Всего занятнее были юные девицы: они всегда сбивались в стайки, хохотали, бегали и разрывались между желанием быть как подружки и стремлением выделиться из их числа и привлечь взоры молодых людей. Они радовали взор, но удручали слух и часто становились рупором чужих идей, за неимением собственных, рупором любых идей, за неумением в них разобраться; они заглушали более тихие голоса своим криком. Особенно тяжело было общаться с сестрицами, близкими по возрасту, которые и дома не расставались, как, например, в семействе князя Павла Петровича Шаховского, который имел четырех маленьких сыновей и шесть дочерей постарше. Две младшие девочки тянулись за старшими и взрослели раньше времени, а старшие приноравливались к младшим и казались моложе своих лет — оттого все шесть почти не разнились между собой, и даже матушка их не различала, вывозя скопом на вечера к родственникам (не на балы, куда маленьким было не положено являться). Княжны были веселыми, дружелюбными, недурными собой, но сколько же они производили бессмысленного шума!
Встречались, однако, девицы совсем иного склада: они подчеркнуто сторонились сверстниц, считали себя выше их, презирали всех, стремились утвердить новый взгляд на мир — новый по сравнению со старым, каким бы старый ни был. Они не имели силы заявить о себе громко и протестовали скрытно; если же необходимость заставляла их высказаться — поток их слов и чувств сметал всё, разумное и неразумное. Они сами искали себе мужа и никогда не соглашались с выбором родителей, даже не видя претендента на свою руку. Они очень редко становились счастливыми — и только потому, что ощущали себя не такими, как все, даже если их отличия были воображаемыми. Они всегда находились в меньшинстве, но в их среде зрело и развивалось то, что отличало каждое поколение женщин от предыдущего, хотя и сохраняя с ним преемственную связь.
Этот тип, при всей скрытности, иногда производил удивительных женщин. Предельный случай, конечно, это Надежда Александровна Дурова, кавалерист-девица, которую отлично знал как боевого товарища Денис Давыдов и рассказал как-то о ней сестре и зятю Бегичеву без насмешки, с каким-то недоумением перед непонятным явлением. Дурова не открывала своего пола, ничего о себе не говорила — но само ее существование было вызовом привычному укладу вещей. Или чуть менее редкий случай: Маргарита Михайловна Тучкова, юная жена, тайком, переодевшись денщиком, сопровождавшая мужа в походах и сражениях. Ее судьба после Бородина, где Тучков героически погиб, заслуживала глубочайшего сострадания, в Москве ее бесконечно уважали, но это-то было обычным, а вот скрытый молодой задор, переодевание мужчиной — казались удивительны. Ни та ни другая героини не годились в бытовую, не романтическую пьесу, но у них имелись более заурядные последовательницы.
Таковы те женщины России, образы которых были достаточно противоречивы и потому интересны. Разного рода злодейки, ангелы, мотовки, кокетки, неверные жены не привлекали Грибоедова: их легко распознать с первого взгляда, они не вызывали колебаний в оценках, они сто раз выводились у других авторов; в 1823 году их фигуры не казались поучительны. Существовали еще ученые женщины, действительно увлеченные наукой и творчеством, выказывавшие нечто явно новое, например любовь к родному языку. Грибоедов хорошо знал одну из них — Варвару Семеновну Миклашевич, но образ синего чулка, как его ни смягчай, был далеко не однозначен, и он побоялся обидеть Жандра нечаянной критикой; к тому же этот тип был еще крайне редок.
Александр не делился своим замыслом с Бегичевым, потому что тот был слишком занят да, кроме того, предпочитал судить текст, а не план текста. Зато Мария была глубоко встревожена намерениями брата. Она возмутилась его желанием нажить кучу врагов себе — а еще более ей: ведь станут же шептаться, что злая девка Грибоедова указала брату на оригиналы! Ему-то безразлично, он уедет в Петербург, в Грузию, в Персию; а ей жить со всеми обиженными, встречаться каждый день и куда ж деваться от общего раздражения и осуждения? Александр утешал сестру, говоря, что никто из ее знакомых никогда не припишет ей склонности к злословию за спиной друзей; он, конечно, готов в угоду сестре перенести действие из Москвы в какую-нибудь Чухлому, но ведь это не поможет, все равно сплетники будут выискивать черты сходства персонажей с реальными людьми, — и это неизбежно, в этом и состоит его задумка (не в том, чтобы спровоцировать скандалы, а в том, чтобы заставить людей оценить себя и других).
Теперь Грибоедов обдумывал выбор героев-мужчин.
Совсем старых стариков, в париках и кафтанах, не имело смысла изображать: их число в обществе в силу природы вещей всегда ничтожно мало; они порой производят сильное впечатление, но слишком, слишком редки.
Другое дело, старики помоложе. Некогда влиятельные и полезные люди, или, может быть, ничтожные и злобные, или повесы и даже фавориты государыни, или неучи и гонители наук — с возрастом они сравнялись; окружающие относились к ним одинаково. Их уважали за продолжительную жизнь (хотя это едва ли их заслуга), их берегли, но на них не обращали внимания. И они ни на что не обращали внимания, ограничивая свои желания простыми вещами — поспать в уголке, поесть, еще поспать. В отличие от своих активных сверстниц они мало или вовсе не интересовались политикой и людьми. Они оставались глухи ко всему и даже не пытались воображением или подручными средствами преодолеть глухоту. Таких лиц не стоило бы и выводить на сцену, но надо же показать, во что — увы! — могут превратиться нынешние молодые люди. Пусть посмеются сейчас — через полвека будут смеяться над ними.
Над старостью смеяться грех? Но старость не обязательно должна быть бессмысленной. Глухота — большой порок, но слуховые рожки давно изобрели, и даже крыловская мартышка знала, что существуют очки, хотя и не научилась ими пользоваться (вроде графа Гудовича). Поэтому демонстративная глухота в свете — чаще всего изощренное средство поиздеваться над собеседниками.
Вот, например, князь Николай Семенович Вяземский: некогда был храбрым суворовским офицером, получил ранение при Очакове, вышел в отставку полковником; вследствие контузии он стал немного глух, а к старости — еще и неимоверно скуп, но не это в нем было плохо. Сердце он имел доброе, но характер тяжелый и прескверный: чуть что не по нем, уходил к себе в кабинет и спал там целыми днями, молча выходил к столу, молча уходил спать — и так неделю, а то и две. Вся его семья страдала от этих нелепых приступов молчания, в такие дни он и со знакомыми не общался. Потом все проходило — до новой обиды. Детей своих он содержал бедно, и они даже не могли найти себе достойной пары в жизни. Порой его глухота была способом избежать неприятного разговора: князь прибегал к ней, если сыновья просили выделить им деньги или жена требовала купить что-то по хозяйству. Но стоило заговорить о подарке ему — слух князя чудесным образом прояснялся.
Впрочем, молчаливые старички все же лучше старичков шумных, судящих вкривь и вкось: те становятся похожи на старух. Всего интереснее старики-рассказчики, много повидавшие и умевшие живописать былое. Беседы с ними поучительны — раз, другой, третий; потом начинаешь замечать, что их истории повторяются и, прослушав каждую неоднократно, стараешься впредь не попадаться им на глаза.
А пожилые мужи? Еще в силе, в важных чинах, отцы семейств, хозяева в собственном доме, они растеряли уже надежды молодости, не приобрели еще старческого покоя и, если жизнь их сложилась не вполне удачно, мечутся, пытаются чего-то достичь последними усилиями, — и так и просятся в комедию. Тут Александру сразу же приходил на ум его дядюшка Алексей Федорович, по-своему достойный сострадания, как и все поколение, исковерканное Французской революцией. Теперь Алексей Федорович не давал даже балов и маскарадов и почитал смыслом жизни удачно пристроить дочь Софью, не затратив больших средств за полным их отсутствием. Свою старшую, Елизавету, он выдал за генерала Паскевича, как показало время — удачно, хотя зять не имел состояния и должен был постоянно возить семью с места на место, перемещаясь по делам службы. Для Софьи отец мечтал о надежном московском пристанище. Других забот у него не было.
Кое-кто из его ровесников еще служил — но какой в этом смысл, если не держишься за жалованье и прочие выгоды, как за последнее средство к существованию?
Грибоедов знал множество чиновников всякого ранга и не видел особой необходимости изображать их в пьесе. Служащий мужчина в расцвете лет — не тип в частной жизни; сознание важности своей деятельности или своей персоны, конечно, проявляется в его поведении, но оно не связано с полезностью его труда. Человек может быть очень важен, занимаясь пустым делом, и наоборот. Достойные фигуры не заслуживают осмеяния, а глупое самохвальство или подхалимство легко показать на примерах более старых или более молодых персонажей. Зрители сами легко решат, каких чиновников в России больше: толковых или нет. Грибоедов встречал, особенно среди военных, яркие фигуры, полезные Отечеству — и Кологривов, и Ермолов обладали множеством достоинств. И даже мнительный и завистливый Муравьев, при всех своих несовершенствах, заслуживал уважения искренним желанием отличиться на благо родины. В Министерстве иностранных дел таких людей Грибоедову встречалось меньше; конечно, Завадовский, Всеволожский и даже Кюхельбекер могли бы служить с толком, но под гнетом неразумного начальства растрачивали себя впустую. Сам Грибоедов много и удачно действовал в Персии — но разве это к чему-нибудь привело? В других департаментах дела шли еще медленнее, хуже и часто совершенно в никуда. Все это прекрасно понимали: в молодости нельзя было не служить (то есть можно, конечно, но лучше все-таки было приобрести хоть какой-то чин), но в пожилых летах люди не выходили в отставку, только если достигали высших рангов, хотя бы сенаторского звания, — или уж от полной безысходности и разорения.
Вернувшись в Россию после пятилетнего отсутствия, Грибоедов с горечью заметил, что и в среде военных произошли огромные перемены. До Кавказа не докатилась волна аракчеевских нововведений — да Ермолов и не дал бы им ходу. Но в Москве Александр начал встречать военных, которые прежде не имели бы ни малейшей надежды выбиться из сержантов. В 1815-м или даже в 1818 году у молодых офицеров был за плечами боевой опыт, Париж, слава героических свершений — это придавало им значительность в собственных глазах, в глазах солдат и окружающих, значительность слишком очевидную, чтобы показывать ее нарочитой важностью и высокомерной грубостью к низшим. К 1823 году немногие из героев 1812 года получили продвижение. Большинство из них покинули службу, и им на смену, особенно в армии, выдвинулись новые типы, срисованные с Аракчеева: неродовитые, провинциальные, малокультурные, безынициативные, малоуважаемые, они не смогли проявить себя в боях, зато оказались весьма кстати при устройстве военных поселений и обучении солдат муштре и фрунту. В свете их очень не любили, особенно после семеновской истории: против такого именно полковника Шварца, жестокого и заносчивого, восстал три года назад Семеновский полк, не привыкший к неблагородным командирам, и приятель отрочества Грибоедова, князь Иван Щербатов, до сих пор сидел в крепости за участие в том выступлении. В Москве недоумевали: конечно, императору виднее, но жертвовать потомками княжеских родов ради какого-то Шварца — едва ли дальновидно. Теперь в армии награждались тупость и исполнительность, а живость и образованность преследовались. Даже дуэли в армии почти перевелись — видно, новые офицеры мало беспокоились о своей чести. Только гвардия, сплошь родовитая, воспитанная лучшими педагогами, воспринявшая традиции Отечественной войны, еще давала отпор Аракчееву. Но Семеновский полк был расформирован…
Многие молодые люди оставляли службу и, если не имели пристрастия к хозяйству или творчеству, женились и проводили время в бездействии, еле оживляемом игрой на флейте или игрой в карты. Грибоедов, хотя был бесконечно привязан к Степану Бегичеву, в глубине души сознавал, что его друг не использовал в жизни и сотой доли отпущенных ему талантов и сил. Правда, Степан не обладал ни малейшим честолюбием и приносил пользу уже одним своим облагораживающим влиянием на окружающих, которое в полной мере испытал и Грибоедов. Однако оно могло бы распространяться на большее число людей. Дмитрий Бегичев, например, сочинял роман, был деятелен, рассчитывал на высокий пост, на котором мог бы принести много добра. Степан же пребывал в праздности. Александр не был уверен, что его друг не прав. Так и Крылов полагал, что лень — единственное надежное прибежище от любых бед. Бегичев же считал, что каждому свое: Грибоедов должен служить и творить, поскольку не создан для безделья, сам же Степан не станет зря расходовать энергию, потому что в России это будет работой впустую.
Впрочем, не все молодые люди почитали бесполезный труд бессмысленным. В любом труде они видели единственный смысл — выгоду. Они полагали важным в начале карьеры не иметь своего мнения ни о чем, чтобы легче впитывать мнение вышестоящих и, следовательно, более опытных особ; ни в коем случае им не противоречить, потому что те лучше знают служебную жизнь; быть со всеми в приязненных отношениях, потому что в юности трудно решить верно, кто хорош, кто нет; оказывать всем небольшие услуги, поздравлять всех именинников и именинниц, потому что вежливость, хотя обременительна, может приносить пользу в будущем. Можно было бы сказать, что в них есть что-то от мольеровского Тартюфа или от Джозефа Сэрфеса из «Школы злословия» Шеридана, если бы не одно важное отличие: те герои лицемерили и знали это; молчаливые юноши были искренни! Они искренне считали, что их долг молчать, слушать, слушаться. Да и то сказать, выскажешься не вовремя, тотчас и получишь публичный нагоняй (с молодежью старики не церемонились): «Ах вы, негодные мальчишки! служили без году неделю, да туда же суетесь судить и рядить о политике и критиковать поступки таких особ! Знаете ли, что вас, как школьников, следовало бы выпороть хорошенько розгами? И вы еще называетесь дворянами и благородными людьми — беспутные!» Нужно было обладать из ряда выходящей смелостью и уверенностью в себе, на манер Чаадаева, чтобы заявить о себе в полный голос.
К примеру, Степан Жихарев, хотя еще в пансионе проявлял склонность к творчеству, не смел сам о нем судить, а полностью полагался на мнения известных авторов или актеров; буквально на коленях приближался к Английскому клубу или к Державину; при любом высказывании ссылался на знатных лиц; восхищался особами в орденах и лентах; наилучшей похвалой драматургу считал аплодисменты вельмож или, сверх чаяний, высочайшее одобрение; каждый день объезжал пол-Москвы с визитами именинникам — и всё не по зову сердца, не по взятой на себя обязанности, не даже ради карьеры или какой-то прямой выгоды, а по глубокому убеждению, что таков его долг младшего, подчиненного, неопытного. Выполнение долга перед людьми, как и перед Богом, приносило ему удовлетворение, само себя вознаграждало — а там и другие, может быть, вознаградят. Только среди лошадей и собак Жихарев становился похож на человека, имеющего свой взгляд на окружающих. А многие подобные ему и того не умели!
Например, пресловутые архивные юноши, служившие в Москве в архивах министерств без жалованья, ради простейшего продвижения в чинах. Безличные, бессловесные, безымянные, они едва заслуживали внимания, разве что выходили повесами. О них начальник одного из архивов, Павел Григорьевич Дивов, как-то удачно сострил, что их недостатки происходят оттого, что им с детства льстили все, от математического учителя до танцевального, а было бы полезнее послать их в манеж, потому что лошадь не льстит: неумелого тотчас сбросит. Во всяком случае, в искусстве верховой езды архивные юноши далеко уступали кавалеристам, были неловки в бальных залах, дичливы с дамами, рыхлы от неподвижности. В пьесе им не следовало бы и имени давать, чтобы не придать чрезмерной значимости, но как без имени? Назвать какой-нибудь русской литерой — ее придется прочесть как «г-н Наш» или «г-н Добро» — никакая фамилия не могла бы быть более «говорящей». А назвать латинской литерой — публика может счесть их иностранцами. Но все-таки фамилии они не заслуживают! Похожи на них были и пожилые, вечные юноши, неудачники, без семьи и пристанища, заядлые разносчики сплетен и скверных новостей, которыми привлекали к себе минутное внимание собеседников.
Среди молодых людей, как и среди девиц, непременно в любом поколении встречались те, кто не походил на большинство, кто проявлял новый образ мыслей и чувств, который, вероятно, только в следующем поколении завоюет всеобщее признание. Это были представители будущего, это был круг Грибоедова, его друзья, он сам, наконец. Ему казалось труднее всего объективно изобразить свою среду, не рискуя впасть в приукрашательство или встретить осуждение приятелей. Он предпочел бы выбрать героя из младших сверстников, не участвовавших в войне и оттого чувствовавших свою неполноценность и обиду на судьбу. Александр легко мог бы придать персонажу черты забавной раздражительности, присущие Кюхельбекеру или молодому Пушкину, их романтичность и восторженность. Но он был слишком к ним близок, чтобы судить, насколько они типичны, а в чем неизмеримо превосходят сверстников, помимо творческого гения. Выбор представителя молодого поколения он пока отложил.
29 апреля 1823 года Бегичев женился. Грибоедов явился на свадьбу в самом веселом расположении духа. Перед венчанием священнику вздумалось дать молодым наставления в семейной жизни, и Александр, желая рассеять скуку, еле слышно перетолковывал на ухо Степану эту речь — каждое напыщенное или пустое выражение он доводил до предела, превращая в пародию на самое себя. Бегичев едва сдерживался, чтобы не расхохотаться в церкви. Однако долгая церемония, запах благовоний, монотонные звуки песнопений утомили Грибоедова. Он замолчал, в какой-то момент ему стало мерещиться, что он присутствует не на свадьбе, а на похоронах. Эти мысли удручили его — на Востоке их восприняли бы как дурное предзнаменование. Он с трудом удержал венец над головой Степана. Тот заметил бледность друга: «Что с тобой?» — «Глупость, мне вообразилось, что тебя отпевают».
Наконец всё счастливо закончилось. Бегичев недели на три заперся у себя, принимая только по необходимости родственные визиты. Грибоедов отдался развлечениям, которые предоставляла москвичам установившаяся теплая погода. 1 мая, спустя долгие годы, он съездил с дядей, Марией и Сонечкой в Сокольники и нашел там мало перемен: только поезда графа Орлова уже давно не было, за смертью старого вельможи. Целый месяц Александр ежедневно бывал в свете — на всех балах и праздниках, куда Настасья Федоровна вывозила Марию, на всех пикниках и дачах у знакомых и малознакомых. Даже Бегичев заметил перемену в образе жизни друга и как-то с неудовольствием указал ему на несерьезность и даже странность подобного поведения. Но Грибоедов спокойно отвечал: «Не бойся! время мое не пропадет». Бегичев про себя решил, что Александр изучает типы, которые мог бы использовать в пьесе, и перестал возражать. Так оно, в общем, и было, но Грибоедов не наблюдал жизнь со стороны, а искренне веселился, стремясь прежде всего стереть в памяти персидские страдания.
Впрочем, он вернулся из Персии, полный не только поэтических замыслов. В Москве ему встретился Александр Всеволожский, брат Никиты, такой же музыкант и богач, но характером не буян и повеса, а человек спокойный, солидный и предприимчивый. От предков-золотопромышленников он унаследовал не только заводы, промыслы и земли, но и жажду приумножать капиталы, однако не нещадным порабощением крестьян и работников, а смелыми, авантюрными затеями. Всеволожский очень заинтересовался рассказами Грибоедова о богатствах Грузии и Персии, текущих в карманы англичан, хотя Россия к этим странам ближе и может быть им намного полезнее. Вдвоем они положили основать компанию по торговле с Персией: Всеволожский должен был найти вкладчиков с деньгами, Грибоедов — обеспечить участие персидской стороны. Они втянули в дело француза Шарля Эттье, прежде служившего офицером в Иране, в котором Грибоедов увидел идеал усердного и исполнительного комиссионера. Летом Всеволожский отправлялся по своим делам на нижегородскую Макарьевскую ярмарку и звал Грибоедова с собой. Тот обещал. Дома ему жилось скверно. Семейство, как всегда, собиралось в Хмелиты, но Настасья Федоровна ежедневно по многу раз напоминала сыну о необходимости возвратиться к Ермолову. Александр, однако, не собирался этого делать и просил о неопределенном продлении отпуска для поездки на лечение за границу без сохранения жалованья. Нессельроде, через ходатайство Ермолова, просьбу уважил. И Грибоедов с легкой душой уехал пока вслед за Бегичевым в его тульское имение (тем более что опять остался без всяких средств). В родном доме он получил один-единственный подарок: камердинера взамен умершего Амлиха. Им стал юный сын преданной служанки семьи, Александр Грибов, выбранный хозяином за веселый нрав и забавное сходство имен. Грибоедов сразу же его отчаянно разбаловал и обращался с ним почти по-приятельски, а не как со слугой.
Деревня Бегичева Лакотцы располагалась не очень живописно — в низине, на берегу какого-то ручья. Александра встретили необыкновенно радушно. Он предполагал пробыть здесь только несколько дней и уехать в Нижний, что-бы не мешать молодым, но Степан и слышать не хотел о его отъезде. Места в доме всем хватало; кроме Грибоедова, сюда приехал Дмитрий Бегичев с женой; однажды заехали навестить Жандр с Варварой Семеновной, но надолго не остались: Миклашевич показалась такой старой и вздорной на фоне жен Бегичевых, что все с радостью расстались с нею.
География окрестностей была впечатляющей. В одном дне пути находился Липецк, и семейство Бегичевых несколько раз за лето непременно ездило туда попить воды и повеселиться. Конечно, лучшее общество уже не приезжало сюда, но дворяне соседственных имений оставались верны Липецку: в их глазах он имел одно достоинство — близость. Грибоедов, наслышавшись издавна об этом курорте, побывал там. Галерея и зала для пьющих воды, собор, бани и особняки, построенные едва пятнадцать — двадцать лет назад, еще не успели обветшать, целебные источники исправно извергали железистые воды, но городок портили какие-то рвы, прорытые неведомо зачем Петром I, и оружейные заводы, им же основанные. Грибоедов надеялся встретить здесь Степана Жихарева или кого-нибудь из петербургских знакомых, но не случилось.
На полпути к Липецку лежала Лебедянь — Бегичев обещал другу съездить туда в сентябре на знаменитую конскую ярмарку. Там можно будет повидать степных помещиков, офицеров-ремонтеров, барышников и цыган со всей страны. Туда-то Жихарев и все любители лошадей явятся всенепременно, а кроме них — бесчисленные купеческие семьи, московские модистки и лавочники с залежавшимся товаром, картежные шулеры и куча всякого сброда. И незачем Грибоедову будет тащиться к Всеволожскому в Нижний — тот с делами и без него управится, а полюбоваться ярмарочной кутерьмой и балаганами можно будет и в Лебедяни.
Наконец, совсем рядом с Лакотцами расстилалось Куликово поле — незасеянный, незастроенный памятник великого прошлого Руси. Погожим днем верхом, чтобы не тащиться в экипажах по пыльной дороге, хозяева с Грибоедовым поехали на него взглянуть. Оно оказалось очень обширным; кругом, куда ни посмотришь, не видно конца, и зелень травы сливалась у горизонта с голубизной неба. Местные жители считали, что в самом центре поля есть большая яма, которая во времена, когда здесь кочевали татары, была кладовой с железными створами и служила для хранения отнятых у русских денег; потом эта кладовая обвалилась, заросла травой и затерялась в бескрайних просторах поля. Грибоедов загорелся идеей ее отыскать, но братья Бегичевы его отговорили: во-первых, было, на их взгляд, жарко (они ведь не сидели пять лет в Персии!), а во-вторых, в отрочестве они изъездили все поле, но ничего не обнаружили, даже наконечников Мамаевых стрел. Грибоедов жалел, что с ним нет сестры, но молодая хозяйка понимала, что нельзя пригласить Марию и Александра без их матери, не нанеся той оскорбления, а Анна Ивановна отнюдь не желала начинать семейную жизнь ссорой с влиятельной и вредной старухой. Александр сперва порывался отправиться к Всеволожскому, но вскоре неспешное течение чудесных летних дней заставило его забыть об отъезде. Он столько разъезжал в последние годы, и так приятно было никуда не спешить, не думать ни о каких делах: «Любезный друг. Пишу тебе из какого-то оврага Тульской губернии, где лежит древнее господское обиталище приятеля моего Бегичева. Опоздавши выездом из Москвы, чтобы сюда перенестись, я уже предвидел, что не поспею к тебе в Нижний; однако думал выгадать поспешностию в езде время, которое промедлил на месте. Ничуть не так. Отсюдова меня не пускают. И признаюсь: здесь мне очень покойно, очень хорошо. Для нелюдима шум ярмонки менее заманчив… Коммерческие наши замыслы тоже рушились, за безденежием всей компании. Сговоримся в Москве, склеим как-нибудь, коли взаимная выгода соединит нас, право это хорошо, а если нет: утешимся, взаимная, добрая приязнь давно уже нас соединила, и это еще лучше. Прощай, любезный Александр; не замешкайся, будь здоров, помни об своем милом семействе, а иногда и обо мне. Верный твой А. Грибоедов».
В Лакотцах Александр отдохнул душой. Он наслаждался теплом без давящей духоты, с освежающим легким ветерком, запахом воды и сада. Здесь можно было лежать в траве или на сене, не опасаясь смертоносных насекомых; можно было срывать листья или цветы, не опасаясь уколоться колючками. Братья Бегичевы ездили верхом или удили рыбу, дамы проводили время в саду. Грибоедов вставал с солнцем, по привычке, вывезенной с Востока, завтракал еще в одиночестве и уходил в конец сада в деревянный домик-беседку, который захватил для себя одного и где не позволял себя беспокоить. Друзей он видел только за обедом, легким по летнему времени. После обеда все в доме по обыкновению спали, но Александр редко предавался этому занятию, успевшему ему приесться в Персии. Он снова отправлялся в сад и возвращался уже к вечернему чаю. Чайный стол устанавливали в хорошую погоду на лужайке в цветнике, и веселая компания засиживалась за ним допоздна. Летний вечер — лучшее время в деревне. Предзакатное солнце золотило зелень деревьев, на землю опускалась умиротворяющая тишина; где-то вдали призывно мычала корова, просясь домой, или лаяла собака; летали запоздавшие шмели; потом медленно, словно нехотя, алый закат гас, вокруг пламени свечи мелькали мотыльки; потом появлялись — увы! — комары и приходилось с сожалением уходить в дом. Грибоедов садился за рояль и играл до глубокой ночи. И Бегичевы, и Грибоедов каждый день с нетерпением ожидали наступления вечера. Днем Александр работал, за чаем он прочитывал написанные сцены, выслушивал похвалы или замечания, но не отвечал на них до следующего дня, пока не обдумывал и не исправлял, что находил нужным; потом разговор переходил на прототипы, на московских знакомых и далее перескакивал с одного на другое, на Петербург, Персию. Беседа всегда была увлекательной, Грибоедов шутил, снимая напряжение умственной работы.
Так летними месяцами 1823 года рождалось «Горе от ума». В эти же дни, где-то далеко на юге, в Кишиневе и Одессе, среди светской суеты и служебных ссор, Пушкин писал первую главу «Евгения Онегина».
Цензор
А как-с заглавие, позвольте вас спросить?
Сочинитель