Главная проблема, как всегда, заключалась в англичанах. Александр Сергеевич узнал дорогой из иностранных газет, что новый премьер-министр герцог Веллингтон начал с того, что послал в Ирландию, тихую и покорную, войско, при появлении которого она явно должна была взбунтоваться.
Грибоедов подумал, что по логике герцога следовало бы и России напасть на Польшу, отнять у нее конституцию и заняться русификацией. Он прочел, что английский король в речи на открытии парламента призвал русского царя отречься от права войны на Средиземном море. И это после того, как русская эскадра во многом предопределила победный исход Наваринской битвы! Впрочем, дело было именно в этом: англичане злобно смотрели на успехи России, а помешать им ничем не могли.
Грибоедов встретил в Тавризе всех старых знакомых: Макдональда, Макнила, Кемпбелла, секретаря посольства Стюарта — сплошь компания шотландцев по происхождению. Однако их положение по отношению к Великобритании изменилось. Макдональд находился в трудной ситуации. Он представлял интересы Ост-Индской компании, но одновременно и парламента, поскольку другого посла в Персии не держали. Между тем стремления Компании и правительства совершенно разошлись. Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо, был человек резкий, вспыльчивый и горделивый, что нисколько не удивительно при необыкновенной славе, окружавшей в Англии его имя с самого 1815 года. Он считал, что разные заигрывания с местными правителями, столь любимые Компанией, противоречат чести британского оружия, и полагал единственно правильным завоевывать все территории, которые оказывались в сфере интересов его государства. Тридцать лет назад, нанявшись с собственным полком на службу к Компании, Веллингтон (тогда еще Артур Уэлсли) совершенно переменил ее полумирную политику и несколькими мощными ударами, включая знаменитый штурм Серингапатама, завоевал для нее половину Индии. С тех пор его воинственный пыл не угас, и, будучи уже в пожилых годах, он не отказывал себе в удовольствии драться на дуэлях. Естественно, премьер-министр требовал от Макдональда снова стравить Россию с Персией, чтобы тем легче было английским войскам захватить ослабленный Иран и выгнать из него ослабленную Россию. Председатель Контрольного совета по делам Индии лорд Элленборо, назначенный парламентом, также был отъявленным русофобом. Он беспрерывно подсчитывал количество русских войск в Закавказье и количество миль от Аракса до Инда и беспрерывно уверял английское общественное мнение, что только одно может спасти Индию от нашествия русских — превентивная война: надо напасть раньше, чем нападут на нас! Не на берегах же Инда встречать врага! В британской прессе в 1828 году началась настоящая истерия; журналисты призывали правительство расправиться с ненавистной Россией. В Персии доктор Макнил активно поддерживал именно эту точку зрения и заодно пугал шаха скорым падением его власти под ударами северного соседа.
Однако большинство акционеров и чиновников Компании, в том числе Макдональд и Джон Кемпбелл, сын председателя Совета директоров Компании, придерживались противоположных взглядов. По их мнению, ввиду падения платежеспособности Компании, ввиду слишком невыгодного для нее Туркманчайского мира следовало поставить крест на Иране и перенести линию стратегической обороны от Аракса в Афганистан. Торийское правительство не собиралось даже рассматривать такой вариант: уступить Персию русским? лишиться такого важнейшего рынка сбыта фабричных тканей? Не бывать этому! Макдональд стоял за мир в Иране; он жил в Тавризе, в столице Аббаса-мирзы, который тоже мечтал о мире. Макнил стоял за войну между Персией и Россией, которая заставила бы русских бороться на два фронта; доктор жил в Тегеране, в гареме шаха и пестовал в нем враждебность к царю.
Грибоедов, как и раньше, имел возможность играть на противоречиях англичан, шаха и его наследника. Возможность — но не полномочия. Он получил от министра инструкцию действовать очень жестко и прежде всего выколотить из персов восьмой курур. Он не считал это справедливым. Первоначально Петербург хотел получить пять куруров, что он и сумел обеспечить, применив чисто восточную хитрость. Но аппетит Петербурга возрос, когда Нессельроде и К° увидели в Туркманчайском договоре цифру в десять куруров. Они захотели их получить. К приезду Грибоедова в Тавриз четыре пятых восьмого курура находилось уже в руках Паскевича, вместо оставшейся одной пятой Аббас-мирза дал в залог алмазы, кроме того, Макдональд лично поручился за выплату этих денег. Англичанин не имел на то разрешения ни своего правительства, ни Компании: в итоге его расписка обеспечивалась только его собственным состоянием, естественно, недостаточным. Как бы то ни было, Аббас-мирза и Макдональд сделали действительно все, что могли; ни в казне, ни у населения никаких средств больше не было. Грибоедов потребовал от Паскевича вывести войска из Хойской области, удерживаемой в обеспечение восьмого курура, поскольку персы свои обязательства выполнили, хотя вместо части денег дали алмазы. Паскевич, однако, просил устроить так, чтобы армия могла зазимовать в Хое, поскольку было уже поздно ее выводить. Грибоедов даже с этим справился, договорившись с принцем, что налоги с Хои будут отныне собирать персы, а русские солдаты станут содержаться за счет своего правительства. Удержание Хои за Россией не замедлило получение контрибуции. Макдональд вздохнул с облегчением и был искренне благодарен Грибоедову; он очень боялся оказаться в вечной кабале у русского правительства или же навлечь безудержный гнев собственного правительства за несанкционированное поручительство.
Аббас-мирза, желая поскорее заслужить благосклонность русского императора, перелил в слитки золотые украшения дворца, отдал золотой трон, одна отделка которого стоила дороже золота. Некогда богатый дворец шах-заде был разорен, тем более что Компания перестала поддерживать принца своими субсидиями в наказание за сближение с Россией. Русское посольство жило еще беднее. Родофиникин платил так мало и нерегулярно, что Грибоедов открыто ругал его и в частных письмах, и в официальных отношениях. Грек был жаден не только на деньги. Секретарю Амбургера Иванову, отлично работавшему в Тавризе, он шесть лет не давал нового чина, так что молодой человек взбесился и потребовал отставку. Грибоедов признал справедливость его жалобы, перевел его в штаб Паскевича и послал Родофиникину упрек, что глупость начальника лишила посольство опытного и способного чиновника. По той же причине и Амбургер просился в отставку, но его потеря была бы столь серьезной для Грибоедова, что он написал Паскевичу просьбу похлопотать о немедленном повышении ему оклада до пристойной суммы прямо перед императором, минуя проклятого грека. Что касается невыплачиваемого жалованья, то Александр Сергеевич самовольно взял недостающие деньги из курура, уведомив грека, что рад бы их вернуть, но надо же что-то есть!
Вскоре по прибытии перед Грибоедовым встала еще одна сложная задача. Аббас-мирза рвался в Петербург, желая лично выразить свое нижайшее почтение великому императору. Англичане решительно этому противились, опасаясь полностью потерять всякое влияние на принца. Нессельроде вслед за ними также противился этой поездке под предлогом, что принц захочет просить отсрочку в уплате девятого и десятого куруров. Грибоедов признавал, что это более чем вероятно, но если не позволить шах-заде поездку, его нынешнее расположение и покорность могут смениться враждебностью. Он просил министра прислать официальное приглашение, а уж Грибоедов позаботится пустить его в ход только тогда, когда принц не будет иметь физической возможности к путешествию из-за каких-то дел. Его вынужденный отказ окажется в этом случае на его совести, а дружеские отношения двух стран не пострадают.
Аббас-мирза, побуждаемый вековой ненавистью персов к туркам, мечтал вступить с ними в войну, несмотря на полное разорение своих земель. Принц вел сложную и невразумительную игру. Турецкий султан отправил тайного посланника к шаху, призывая выступить вместе против России; Аббас-мирза одновременно и без согласования с отцом послал своего агента к султану с тем же предложением (гонцы, переодетые купцами, разминулись в пути). Шах рассердился на сына за излишнюю самостоятельность, ибо не хотел ни с кем воевать. Одновременно различные мятежные паши Османской империи то и дело присылали к шах-заде или приезжали сами, обещая что угодно, вплоть до выплаты за него двух оставшихся куруров, лишь бы он помог им хоть малым войском и пушками. Принц сам запутался в своих интригах, не понимая, стоит ли он за султана или за пашу, за отца или за императора. И Грибоедову без труда удалось выбрать для него единственный вариант и заставить твердо его придерживаться, а именно — без колебаний встать на сторону России. Грибоедов десять лет считал, что сталкивать Иран и Турцию — политика самая правильная. Паскевич так считал. Более того, общественное мнение России тоже так считало! Булгарин однажды в письме упрашивал Грибоедова направить Аббаса-мирзу против турок. Александр Сергеевич мог только ответить в бессильном негодовании: «Любезный друг, знаешь ли ты, имею ли я на то разрешение. Коль служишь, то прежде всего следуй буквально ниспосылаемым свыше инструкциям. Я, брат, из своей головы готов изобретать всякие наступательные планы, но не исполнять, покудова мне же, наоборот, не предпишут поступать так, а не иначе».
В каждом послании Нессельроде, Родофиникину и Паскевичу Грибоедов настаивал, что надо велеть Аббасу-мирзе драться с турками. Но даже граф Эриванский не мог добиться согласия Министерства иностранных дел. Грибоедов просил его писать прямо императору, поскольку иначе, как в 1821 году, он, может быть, решится взять всю ответственность на себя: Паскевич, как тогда Ермолов, его похвалит, Нессельроде расклюет, а на чьей стороне будет нынешний царь? Грибоедов хотел быть уверен, что министр проводит политику, угодную государю. Ведь могло быть и так, что депеши посла в Персии оставались совершенно неизвестны Николаю. Знает ли он, что посланник имеет предписание любой ценой удерживать Аббаса-мирзу от возможных военных действий? Нессельроде, как и раньше, боялся вызвать гнев Англии. Грибоедова это приводило в отчаяние. Девять лет назад он добился Ирано-турецкой войны; и что же? разве это хоть как-то повредило русско-английским отношениям? Пошла ли Британия войной на Россию или хоть на Иран? Нет, она спокойно вступила в союз с Россией против Турции и сражалась, пусть и нехотя, при Наварине. Так чем она опасна России?
Наконец, была еще одна, самая деликатная, дипломатическая задача. Туркманчайский договор обеспечивал возврат России всех пленных и перебежчиков. Тут, как и десять лет назад, Аббас-мирза был непреклонен. Он не желал распускать свой батальон русских бехадыран. Хуже того, среди пленных было немало женщин, захваченных персами и запертых в их гаремах. Невозможно было узнать, что думают пленницы о своем нынешнем положении: довольны ли судьбой или рвутся на родину? Грибоедов не мог позволить себе не думать вовсе об участи соотечественниц; но как узнать их настроение? Родственники пленных из Тифлиса, Эривани и самого Тавриза умоляли посланника вернуть их потерянных детей и жен. Некоторые армяне даже собрались ехать с ним в Тегеран, чтобы помогать в розысках. Грибоедов, однако, не представлял, как даже с помощью широчайших армянских связей проникнуть в персидские гаремы?
Борьба с собственным министерством и персами изводила Грибоедова. Своему старому кавказскому другу Петру Сахно-Устимовичу он признался: «У нас здесь скучно, гадко, скверно. Нет! уже не испытать мне на том свете гнева Господня. Я и здесь вкушаю довременно все прелести тьмы кромешной». Одна Нина служила ему утешением. Он видел в ней жену, сестру и дочь в одном милом личике; с ней он мог говорить об оставленных в России друзьях, которых ей предстояло узнать и полюбить. Но и за нее приходилось беспокоиться: она очень тяжело переносила первые месяцы беременности, а хороших врачей вокруг не было. Грибоедов с начала мая пытался добиться присылки к нему знаменитого астраханского доктора Семашко, но переписка разных ведомств никак не приходила к концу. Он захватил с собой из Эривани немецкого доктора Мальмберга, более или менее разбиравшегося в местных болезнях. Но в сложных случаях приходилось обращаться к англичанам. А те оказывали помощь бесплатно, по-дружески, что, естественно, налагало на посла ответные обязательства. Он постоянно ставил этот вопрос перед Родофиникиным, но тому-то что до болезней дипломатов?!
Из России Грибоедов почти не получал приятных вестей. В ответ на его сообщение о женитьбе матушка, вместо поздравлений, прислала такое гадкое письмо, что он не выдержал и, хоть обиняком, пожаловался Паскевичу как родственнику: «Держите это про себя и не доверяйте даже никому в вашем семействе. Мне нужно было вам это сказать, сердцу легче».
Из Тифлиса пришло известие о внезапной скоропостижной смерти генерала Сипягина. Зато туда приехал Никита Всеволожский. Проект Закавказской компании был близок к осуществлению. Паскевич, лично его прочитав, был несколько напуган размахом Грибоедова и впервые направил его сочинение на рассмотрение других лиц: полковника Бурцова и генерала Жуковского, наиболее умных людей Закавказья после отъезда Грибоедова. Бывший декабрист в общем одобрил идею, но тоже ужаснулся столь огромному предприятию. Жуковский едко разругал устав по всем пунктам, но общий вывод его оказался неожиданно в высшей степени положительным: «Компания, устроенная на обдуманных правилах и составленная из одних русских акционеров <то есть российских подданных, включая грузин>, принесет великую пользу государству: она не допустит в сем краю применения капиталов чужеземных и тем всю прибыль, ожидаемую от возрастания капиталов, сюда внесенных, обратив в недра нашего отечества, послужит к обогащению оного». Сам Паскевич сомневался только, стоит ли заводить в Грузии фабрики: «Не должно ли смотреть на Грузию как на колонию, которая доставляла бы грубые материалы для наших фабрик, заимствуя от России мануфактурные изделия? В противном случае, при учреждении в Грузии таковых же мануфактур не ослабнет ли естественно взаимная связь оной с Россией?» Но общественное мнение, и прежде всего Всеволожский, переубедило генерала, признававшего, что он, конечно, слабо разбирается в политической экономии. Он послал проект Грибоедова на утверждение императору.
Грибоедов узнал об этом в октябре и порадовался, что хоть одно дело успешно движется. Аделунг уже предвкушал с воодушевлением, что следующим летом поедет в Кашмир, чтобы там закупить шерсть и пригнать овец. Теперь Грибоедов мог толкать Паскевича на новые подвиги. Победы графа Эриванского над турками доставили ему славу, далеко затмившую славу Суворова. Император ни в чем не мог ему отказать. И Александр обратился к родственнику с самой настойчивой, самой важной для него просьбой: «Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Может ли государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца».
Грибоедов не забывал и о прочих ссыльных на Кавказе, просил и им помочь, но через других влиятельных лиц, чтобы на Паскевича и императора давили со всех сторон. Он не мог знать, конечно, приведут ли к чему-нибудь эти просьбы. Надежды на создание Компании позволили ему грозить Паскевичу, что в случае, если все вопросы не будут вскоре удовлетворительно разрешены, он просто выйдет в отставку, удалится в Цинандали и займется хозяйством. Это теперь было осуществимо.
Но пока ему настала пора уезжать в Тегеран, к шаху, чтобы склонить его к помощи сыну в уплате куруров и заставить выдать пленных, угнанных вглубь страны. С собой он взял почти весь штат посольства: Мальцева, Аделунга, доктора Мальмберга, переводчика Шахназарова, естественно, своего Грибова, местных слуг для ухода за лошадьми и прочим и казачий конвой — всего сорок человек. Аделунг был в совершенном восторге. Грибоедов обещал по прибытии в Тегеран немедленно представить своих секретарей к персидским орденам. И юный немец предвкушал, как он явится в Петербург персидским кавалером и станет рассказывать восхищенным друзьям о путешествиях в сказочные Тегеран, Исфагань, Персеполь, Кашмир… Грибоедов смотрел на него снисходительно; он никогда не был таким, как этот юноша. Свой орден Льва и Солнца он сроду не надевал, а тотчас заложил в ломбард, чего Аделунг, конечно, ни за что бы не сделал.
Грибоедов оставлял Нину в Тавризе, на попечении леди Макдональд и миссис Кемпбелл, ибо она не могла выдержать дорогу из-за своего состояния, а при молодой миссис Кемпбелл, находившейся в том же положении, ей обеспечили бы умный и бережный уход. Дамы искренне полюбили юную жену, остававшуюся в полнейшем одиночестве посреди пугающих ее персиян. Они клялись, что ни за что не лишат ее своих забот. Грибоедов поручил и Амбургеру помогать Нине всем, что понадобится. Он расставался с любимой с тяжелым сердцем и великой грустью. Но он обещал по возможности скорее вернуться. Он даже взял с собой только зимние вещи, уверенный, что не задержится в Тегеране до весны. Мрачное предчувствие, преследовавшее его в России, исчезло. Он совсем о нем забыл.
Он покинул Тавриз 9 декабря и каждую свободную минуту думал о любимой и писал ей при малейшей возможности. Его письма были полны такой нежности, что он сам себе удивлялся. Еще недавно он боялся, что заботы, может быть, заставят его — не разлюбить ее, нет! — но оставить: «Сперва по необходимости, по так называемым делам, на короткое время, но после время продлится, обстоятельства завлекут, забудусь, не стану писать, что проку, что чувства мои во мне неизменны, когда видимые поступки тому противоречат. Кто поверит!!!»
Теперь он проверял свою верность, в которой так сомневались друзья и недруги в Тифлисе, расстоянием и откровенно признавался Нине как самому близкому существу: «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя — и тоска исчезала, теперь чем дале от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться». Он описывал ей местные достопримечательности, надеясь в будущем году увидеть их с нею вместе. Он невыносимо страдал от одиночества — так и всегда было, но сейчас сильнее, чем когда-либо прежде.
В Казбине его задержали надолго пленные: одних не выдавали, другие сами не хотели возвращаться. Так он отпраздновал печальное Рождество. Тотчас после него он по снегу и холоду поскакал галопом в Тегеран, к великому неудовольствию его мехмендаря Назар-али-хана Авшарского, который считал неприличным для посла терять степенность, даже если он замерзает до костей. На подступах к столице Грибоедову был оказан самый пышный прием. Зато ни одного англичанина в Тегеране не оказалось! Макдональду и не полагалось здесь пребывать, но отсутствовал и Макнил. Это было странно. Обычно — да что обычно! всегда — англичане непременно находились возле любых русских чиновников и дипломатов, опасаясь пустить персидские дела на самотек. Неужели теперь они сдались перед русским полномочным министром?
Грибоедов хотел удивиться, но не успел. Его ждала депеша от Нессельроде, где сообщалось о прибытии в Петербург нового английского посла, старого его знакомого Генри Уиллока. Министр выражал надежду, что в Персии им удастся установить добрые отношения. О Макдональде в письме говорилось с похвалами, напоминавшими панегирик почившему. Грибоедов оставил три недели назад Макдональда живым, хотя и нездоровым, и если бы тот и умер внезапно, в Тегеран такое важное известие пришло бы, конечно, раньше, чем к Нессельроде или в Лондон. Грибоедов немедленно написал Макдональду, прося разъяснить эту странную ситуацию. Фактически он предупреждал уважаемого коллегу о приезде его соперника и недруга, ибо Макдональд и Кемпбелл с давних пор ненавидели интригана Уиллока. Макдональд был благодарен за предупреждение и немедленно принял меры: Уиллок действительно был назначен послом, но назначил его не Веллингтон, а его предшественник лорд Годрич. Пока Уиллок не торопясь ехал к месту службы, власть в Англии переменилась, и теперь он был самозванцем. Естественно, по выяснении сути дела, Уиллока заставили вернуться домой. Однако один из его младших братьев, Джордж Уиллок, против которого Макдональд ничего не имел, так и продолжал служить в Иране. По сравнению со всеми прочими европейцами он считался старожилом, ибо находился в Персии с 1811 года! Никто не продержался здесь так долго. Грибоедов с трудом представлял себе, как можно вынести восемнадцать лет в стране, где и три года казались ему немыслимо тяжелым сроком.
Русскому посольству отвели большой дом, пустовавший за смертью хозяина, с баней и тремя обширными дворами, куда выходили двери всех комнат. Тегеранским мехмендарем посольства был назначен Абул-Гуссейн-хан, племянник министра иностранных дел Абул-Хасан-хана, подписывавшего Туркманчайский мир. Но и тавризский Назар-али-хан остался при Грибоедове, ибо вскоре должен был сопровождать его на обратном пути. Оба мехмендаря долго суетились, размещая членов посольства. Грибоедов выбрал себе покои в глубине третьего двора, Аделунг и доктор Мальмберг поселились поблизости, а вот Мальцев почему-то предпочел комнаты в первом дворе, более шумном и людном, рядом с комнатами Назар-али-хана. При доме не оказалось конюшни, и лошадей посольства увели в конюшни британской миссии, которые были свободны из-за отъезда всех англичан. Грибоедов хотел пошутить, что лошади теперь в полной безопасности. Ведь территории иностранных миссий в Персии обладали священным правом беста, то есть любые преступники, достигшие их, получали тут убежище, и под страхом небесной и земной кары никто не мог их схватить, а иностранцы не могли их выдать. Конюшни британцев издавна служили цели беста, поскольку в жилые помещения миссии англичане не хотели пропускать местных злодеев. Так что русские лошади находились под сенью беста.
На следующий день по прибытии Грибоедов принимал и отдавал визиты первых вельмож и министров, а на третий день представился шаху в точном соответствии с церемониалом, расписанным в Туркманчайском договоре. Как и при Ермолове, посол входил во дворец в обуви и сидел в присутствии шаха. Это вызвало некоторое неудовольствие придворных, но правила, сколь ни были для них неприятны, составляли часть трактата, и отрекаться от них было поздно. Грибоедов вел себя вполне непринужденно. Шах приветствовал представителя великого русского императора со всей восточной торжественностью и со всей любезностью. Грибоедов получил очередного Льва и Солнца с алмазами и золотое ожерелье, молодым секретарям пожаловали ордена низших степеней, и даже свите были розданы медали и подарки.
Грибоедов со своей стороны вручил Фетх-али-шаху верительные грамоты, но с подарками от императора вышла пренеприятнейшая история. Скупостью Родофиникина они были отправлены по Волге в Астрахань, как и личные вещи посла, ибо сплавлять их по реке выходило дешевле, чем везти сушей. Это произошло в июле, и Грибоедов был уверен, что до зимы все должно дойти до Тегерана и ждать его на месте. Однако, приехав в столицу Ирана, он, к своему гневу и ужасу, ничего там не обнаружил. Являться к златолюбивому шаху с пустыми руками было нелепо и, по восточным понятиям, оскорбительно. Он послал одного из своих людей в сторону Баку, выяснить, что случилось. Он отказывался верить, что императорский груз задержался на полгода просто по лени и беспечности портовых работников. На месяц-два, но не на полгода! Посланный вернулся с сообщением, что дорога непроездна, так что нет смысла разузнавать, все равно дары не прибудут до весны. Грибоедов, в который уже раз, проклял жадность грека, сэкономившего на сухопутном транспорте, — ведь по Военно-Грузинской дороге всегда можно было проехать. Он имел с собой пригоршню платиновых монет, которые начали чеканить в России с прошлого года по инициативе купцов Демидовых. Платина была очень редка, не находила никакого применения, и Демидовы, добывавшие ее в большом количестве, хотели извлечь из нее хоть какую-то пользу. Грибоедов предполагал раздарить монетки персидским сановникам в качестве уникального, занятного, но в сущности пустякового сувенира. Теперь же, из-за халатности неведомых ему лиц, он вынужден был вручить монеты самому шаху, в ожидании настоящих даров. Шах проявил подобающую вежливость, но, конечно, задержка императорских подарков была ему крайне досадна. Грибоедов уведомил Паскевича о своем прибытии в Тегеран и здешних делах и послал предельно едкое отношение Родофиникину, унизившему Россию перед шахом.
Тем не менее Грибоедов добился всего, чего желал. Шах издал строжайший указ выдать русскому посланнику всех пленных, удерживаемых в Казеине, Тегеране и окрестных городах. Фирман шаха выполняли очень плохо. Пленные принадлежали к трем категориям: либо это были женщины и девочки, попавшие в гаремы, либо мальчики, превращенные в евнухов, либо просто рабы, купленные на рынках. Трудно сказать, кого из них персы могли бы отпустить с меньшим сожалением. Евнухи, знавшие всю подноготную домашней жизни вельмож, рассматривались ими почти как жены; о самих женах и говорить нечего — святость гарема неприкосновенна; а отдавать рабов, за которых заплачены деньги, казалось просто глупым. Вельможи охотно приглашали Грибоедова на свои пиры, которых он предпочел бы избежать для пользы пищеварения, но никакого содействия в поиске пленных и не думали оказывать. Даже если с помощью армян он узнавал точное местонахождение пленных, к появлению его людей рабов и гаремы переводили куда-нибудь за город. И все же он мало-помалу выцарапывал бывших русских подданных из домов иранцев. Разумеется, каждый раз он выяснял, хотят ли они сами возвратиться на родину. Большинство отказывалось, но и тех, кто мечтал о возвращении, находилось немало. Обычно он их сразу передавал родственникам, сопровождавшим его из Тавриза. Однажды в посольство привели из гарема самого Аллаяр-хана двух женщин-армянок, которых сумели там разыскать соплеменники. Некогда всесильный министр, битый по пяткам после заключения Туркманчайского мира, Аллаяр-хан стал злейшим врагом Грибоедова, Аббаса-мирзы и даже шаха. Он поддерживал в пику им всем одного из сыновей шаха, прозванного Зилли-султан (тень султана) за необыкновенное сходство с отцом. Аллаяр-хан хотел, чтобы нынешнему шаху наследовал Зилли-султан, а не Аббас-мирза, излишне преданный России. Политика Аллаяр-хана соответствовала желаниям англичан, поэтому они всячески способствовали осуществлению его намерений.
Грибоедов не очень хотел принимать женщин Аллаяр-хана, тем более что среди членов посольства находился некий Рустем-бек, грузин, лично захвативший в плен Аллаяр-хана во время взятия Тавриза войсками князя Эристова. Но отправить их назад он, как посол, не имел права; к его удивлению, Аллаяр-хан не выразил никакого протеста, да и никто не обратил на уход женщин ни малейшего внимания. Им отвели обособленное помещение в русском посольстве и тут же о них забыли. Наконец Грибоедов сумел добиться почти невероятного: шах предписал Аббасу-мирзе выдать России пресловутого Самсона Макинцева, бессменного начальника батальона бехадыран. Выполнит ли принц приказ отца — оставалось неясным, но фирман шаха был ему отправлен.
Сделав все возможное, Грибоедов собрался назад в Тавриз. Он рвался к Нине, он не мог жить без нее, без ее писем. 15 января он послал ей в подарок чернильницу, приказав выгравировать на ней по-французски: «Пиши мне чаше, мой ангел Нина. Весь твой А. Г.». Сам он писал ей постоянно и каждый день с нетерпением ждал ответа. Но разлука длилась уже слишком долго. Он решил уехать, оставив в столице Мальцева для приема и вручения даров, когда те, наконец, прибудут. Шах дал прощальную аудиенцию, лошади и верблюды были уже заказаны.
Ночью, за два дня до отъезда, Грибоедова, мучившегося бессонницей, потревожил слуга, сказав, что в ворота стучится второй евнух шахского гарема[23] Мирза-Якуб, прося взять его в Эривань на основании трактата, ибо он прирожденный армянин, Якуб Маркарян. Грибоедов не поверил ушам. Он велел передать просителю, что ночью прибежища ищут только воры, а министр российского императора оказывает покровительство гласно и что те, кто имеет к нему дело, должны являться к нему открыто, днем, а не ночью. Это происшествие своей несуразностью и абсурдностью встревожило Грибоедова. Он не имел хороших агентов в Тегеране. В этом городе он был очень недолго в 1818 году вместе с Мазаровичем. Не зная еще персидского языка, плохо понимая местную жизнь, страдая от резкой перемены в своей судьбе, он не завел тогда дружеских связей. Теперь же он носил сан, не позволявший ему, не унижая своего достоинства в глазах персиян, общаться с ними на улицах и базарах. Донесения коллег, слуг, конвойных казаков, Грибова ему мало помогали, поскольку все они разбирались в ситуации еще хуже него. Все же инстинкт и опыт разведывательной работы подсказывали ему, что вокруг что-то идет не так. Точнее, все шло слишком хорошо, слишком быстро и гладко, и тем-то и беспокоило его. В Тавризе библиотека британской миссии была заполнена романами Вальтера Скотта, которого Макдональд и прочие шотландцы почитали как национального героя, а Макнил был ему даже сродни. Грибоедов тоже ценил Великого северного волшебника, как его величали благодарные читатели всего мира, хотя больше любил его поэмы, а не прозу. Однажды он полистал новейший его роман, только что вышедший и привезенный Кемпбеллом из Англии, — «Пертская красавица». Там он натолкнулся на эпизод, как целый день шотландскому принцу сопутствует полнейшая удача, малейшие его желания выполняются свитой и судьбой — но то был последний день в жизни принца, обреченного на смерть заговорщиками из его свиты. Шотландцы называли состояние, когда все так великолепно, что просто не может длиться долго, словом fey. Грибоедов подозревал, что его нынешние удачи сродни удачам принца Вальтера Скотта. Его принимали с невиданными почестями, шах мгновенно, без задержек и затяжек, выполнял любые его просьбы, вельможи наперебой угощали, даже враг Аллаяр-хан не возражал против увода женщин его гарема — может ли все это быть правдой? Аделунг выражал восторг — Грибоедову не нравилось происходящее.
Происходящее понравилось ему еще меньше, когда на следующий день, едва рассвело, Мирза-Якуб снова явился в посольство с той же просьбой. Грибоедов принял его, пытаясь разобраться в истории, имевшей очень дурной вид. Он не знал лично второго евнуха, поэтому не мог решить, действительно ли перед ним сам Мирза-Якуб. Посетитель имел при себе некоторые бумаги и вещи, но это ровно ничего не доказывало. Очевидно, только реакция шаха подтвердит его личность. Но если это и в самом деле Мирза-Якуб, какая сила гонит его в Россию? У таких людей трудно понять возраст, но он был захвачен в плен в первую Русско-иранскую войну, около 1804 года, когда едва ли был старше десяти-двенадцати лет; значит, теперь ему могло быть лет тридцать пять — сорок: о расцвете сил у евнуха говорить не приходится, но все же это еще не те годы, когда человек испытывает непреодолимое желание возвратиться и умереть у могил предков. Его, конечно, не может влечь назад к семье, хотя он и не порвал с ней связей, помогал деньгами, благо вел бухгалтерию шаха; все же он должен был понимать, что обстоятельство, дающее ему огромные привилегии в шахском дворце, на родине вызовет одно презрение. Грибоедов постарался ясно объяснить это просителю и отговорить его, но тот твердо стоял на своем. Почему? Находясь под особым покровительством шаха, второй евнух мог не бояться совершенно никого. Неужели он боится самого шаха? Он может быть виноват перед своим повелителем лишь в одном: в значительной растрате казенных денег, которая, как он опасается, раскроется, когда начнется выплата двух оставшихся куруров. Но и это объяснение не выдерживало критики: год назад казначейство выдало пять куруров и, разумеется, провело ревизию всех средств. Тогда Мирза-Якуб не пострадал. Можно ли поверить, что с тех пор он серьезно проворовался, зная, что вскоре предстоят новые расходы по контрибуции? Совершенно невероятно. Даже если предположить иное — что в глубине души он остался православным и мечтал открыто исповедовать отеческую веру, если надеялся купить уважение соотечественников нажитыми на шахской службе деньгами, все равно его поведение казалось странным. Он столько разъезжал по делам шаха, почему бы не исчезнуть из страны незаметно и без скандала?
Грибоедов сознавал, что, приняв под покровительство российского флага доверенное лицо шаха, он окажется в тяжелом положении. Он очень не хотел ввязываться в гаремные интриги, которые, видимо, привели к нему этого человека. Но «давши слово — держись». Он собственноручно внес в Туркманчайский договор статью о возвращении пленных, он добивался перед шахом их выдачи, его отказ одному просителю позволит персам не выдавать никого и унизит Россию как государство, неспособное выполнять данные обещания. Он принял Мирзу-Якуба в дом посольства.
Тотчас он убедился, что либо Мирза-Якуб не самозванец, либо шах участвует в его непонятной игре. Двор возопил, посланцы по двадцать раз на дню являлись в русскую миссию с требованием вернуть беглеца. Шах страшно боялся, что Мирза-Якуб расскажет посланнику о состоянии казны и о делах гарема — двух государственных тайнах, охраняемых наиболее тщательно. Грибоедов отвечал, что тот теперь русский подданный и посланник не имеет права выдать его или лишить своего покровительства. Однако он не отказывался обсудить дело. Сперва он отправил сопротивлявшегося гостя к Манучер-хану, главе казначейства и его недавнему непосредственному начальнику. Он велел сопровождать его переводчику Шахназарову, участвовавшему в Туркманчайских переговорах и знавшему Манучер-хана в лицо. Грибоедов видел в этом визите единственный смысл: убедиться в самой личности Мирзы-Якуба. Насколько он мог заключить, тот был действительно тем, за кого себя выдавал. Однако оставались неясными его побуждения. На упреки главного евнуха он ответил странно: «Точно, я виноват, что первый отхожу от шаха; но ты сам скоро за мною последуешь». Мирза-Якуб и Манучер-хан вместе попали в плен (последний был грузин из рода Ениколоповых), вместе росли и служили. Какая же причина могла вызвать их недовольство или страх? Их положение в Персии считалось высочайшим для придворных, в их руках была казна, на родине их ждали оскорбления и издевки. Чего ради они жертвовали должностью и состоянием? Из религиозных побуждений? Манучер-хан, правда, еще не просился в Эривань, но Мирза-Якуб почему-то был уверен, что это может вскоре произойти. Грибоедов извлек из появления евнуха одну пользу: тот мог точно указать местонахождение христианских пленниц гаремов. Опираясь на его сведения, посланник потребовал их выдачи, если они выразят желание возвратиться к родным, но отложил на несколько дней расследование их судеб.
На следующий день состоялся духовный суд, на который Мирзу-Якуба сопровождал Мальцев, получивший точные указания от Грибоедова. Сначала муллы и судьи пытались укорять Мирзу-Якуба в вероотступничестве, но Мальцев поклялся, что тот не скажет ничего обидного для ислама, если и ему ничего обидного не скажут. Тогда Манучер-хан обвинил своего подчиненного в краже многих тысяч туманов из казны. Грибоедов предвидел возможность подобной претензии и заранее спросил Мирзу-Якуба, виновен ли он. Тот, разумеется, ответил отрицательно и даже вызвался подтвердить свою правоту, если ему вернут бумаги, оставленные им дома и захваченные людьми Манучер-хана. По указанию Грибоедова Мальцев потребовал официально засвидетельствованных документов кражи: векселей с печатями. Таковых не оказалось; главный казначей ссылался на показания свидетелей и простые расписки, но Мальцев не без удовольствия сразил его наповал, велев прочесть II статью дополнительного, коммерческого акта к Туркманчайскому трактату: «Если одна из двух сторон, не будучи снабжена документами письменными и засвидетельствованными и долженствующими иметь силу во всяком судебном месте, начнет иск на другую сторону и не представит других документов, кроме свидетелей, таковой иск не должен быть допущен, разве ответчик сам признает оный законным». Персидские чиновники онемели от удивления; Мирза-Якуб заявил о своей невиновности. «Если так, — сказал Манучер-хан, — то духовного суда по этому делу быть не может; пусть все остается, как есть».
На другой день Грибоедов получил аудиенцию у шаха, где согласился на разбор дела Мирзы-Якуба самим верховным муллой, главным знатоком шариата муджтехидом Мирзой-Месихом. Однако тот оттягивал встречу, а когда Мальцев с Мирзой-Якубом сами пришли к нему, не принял их, отговорившись нездоровьем. Грибоедов видел, что последствия невероятного по персидским понятиям бегства второго евнуха можно считать преодоленными. Казалось, шах готов даже отказаться от состояния Мирзы-Якуба, которое по закону после его смерти возвращалось в казну. Грибоедов снова назначил день отъезда.
29 января он получил от своих осведомителей, которых уже сумел найти, сообщение, что муллы будоражат народ и что посланник окажется в величайшей опасности, если не выдаст Мирзу-Якуба. Грибоедов оставил совет без внимания, отчасти полагаясь на страх перед российским императором, на святость права беста, а главное, не веря, что жители Тегерана и муллы, издавна ненавидящие Каджаров и лично шаха, захотели бы вдруг возмутиться из-за сбежавшего казначея, который был им известен как нещадный сборщик налогов. Однако он слышал собственными ушами призывы мулл, понимал, что шах их не останавливает, и вечером продиктовал Мальцеву ноту к Абул-Хасан-хану, где угрожал немедленным отъездом в Россию и, следовательно, разрывом отношений между двумя государствами: «Убедившись, из недобросовестного поведения персидского правительства, что российские подданные не могут пользоваться здесь не только должною приязнью, но даже и личною безопасностью, он испросит у великого государя своего всемилостивейшее позволение удалиться из Персии в российские пределы». Мальцев должен был утром отправить ноту министру иностранных дел шаха.
30 января Грибоедов проснулся, когда уже давно рассвело. Ему доложили, что оба мехмендаря куда-то ушли, вроде бы по вызову Зилли-султана, губернатора Тегерана; что базар закрыт, а народ собрался в мечетях; что муллы накануне вечером получили от Мирзы-Месиха приказ бунтовать людей, чтобы те шли к дому русского посольства и вырвали из рук неверных Мирзу-Якуба, Рустем-бека, которого ненавидел Аллаяр-хан, а заодно и женщин из гарема этого вельможи.
Шум толпы был уже слышен; в посольство вбежали двое купцов-грузин, крича об опасности; за ними вдруг появился племянник Манучер-хана князь Меликов, состоявший на русской службе: он, задыхаясь, передал просьбу дяди немедленно отпустить Мирзу-Якуба. Грибоедов с обычным хладнокровием и иронией ответил: «Если кто-нибудь приходит под русское знамя и находится под его покровительством, я не могу его выгнать из посольского дома, но если Якуб сам добровольно уйдет, я мешать не буду». Разумеется, Мирза-Якуб не выразил ни малейшего желания пойти навстречу приближающейся толпе.
Александр Сергеевич велел подать себе парадный мундир: возможно, вид посольских регалий напомнит нападающим о дипломатической неприкосновенности членов миссии; если же нет, умирать в мундире приличнее, чем в домашнем одеянии. Потом он приказал запереть ворота и поставил казаков в переднем дворе. Караул, данный ему шахом, при первых признаках волнения тихонько исчез. Шум и вопли стали нестерпимо громкими; ворота затрещали под ударами камней, и в посольство ворвались несколько сотен человек. Священное право беста было попрано. Грибоедов успел заметить, что толпа вооружена камнями и палками, впереди бегут мальчишки и только несколько человек, с перекошенными лицами, явно находящиеся в состоянии наркотического возбуждения, размахивают обнаженными саблями. Не успел он отдать приказ стрелять холостыми и отступить во второй двор без кровопролития, как один казак и несколько слуг были убиты; сквозь дикие крики прорезался громовой голос: «Схватите Мирзу-Якуба и назад!» Несчастный евнух сам бросился в гущу толпы, то ли жертвуя собой и защищая русских, то ли увидев человека, на чью защиту надеялся. Одновременно кто-то схватил женщин Аллаяр-хана — и вдруг народ повалил назад и все стихло.
Осажденные перевели дух. Грибоедов оглянулся по сторонам. Около него собрались Аделунг, князь Меликов, доктор Мальмберг, Шахназаров, Рустем-бек, его Грибов, петербургский повар Яков Захаров, канцелярист князь Колобов, несколько грузинских и армянских курьеров и пятнадцать казаков конвоя. Недоставало Мальцева и нескольких слуг. Они жили в первом дворе — уцелели ли в диком нашествии?
Аделунг предложил пойти выяснить их судьбу, но Грибоедов не позволил: теперь надо было держаться вместе, народ еще бродил вокруг посольства, ворота стояли сломанные, появление европейца в переднем дворе могло вызвать новую вспышку ярости. Насколько можно было судить из глубины дома, толпа не вламывалась во внутренние помещения, так что Мальцев, если не попал нечаянно под саблю, скорее всего, жив; возможно, в наступившей тишине он присоединится к сослуживцам; если же он почему-либо считает это нежелательным для себя, то пользы от него все равно не будет.
Во дворе послышался голос, звавший князя Меликова. Это кондитер, личный поставщик Манучер-хана, прибежал именем дяди умолять молодого человека, пока есть время, воспользоваться свободным путем. Видя, что тот колеблется, памятуя о своей службе России, посланец главного евнуха стал предлагать убежище у себя или в соседней армянской церкви и всем членам посольства. Он уверял, что в городе творится что-то неслыханное, к кварталу стягивается новая толпа, но теперь не из лавочников, черни и мальчишек, а из снабженных огнестрельным оружием ожесточенных фанатиков; необходимо немедленно бежать. Грибоедов только пожал плечами — вот совет, достойный кондитера! Тот, кто побывал на войне, знает, что даже поголовная гибель всего личного состава не избавляет полк от позора, если его знамя попало в руки врага. А тут над головами осажденных развивался государственный стяг. Нечего и думать оставить его. Грибоедов никогда бы не осмелился показаться на глаза друзьям, сохранив жизнь ценой чести своей и чести родины. Меликов, одушевленный мужеством посла, к тому же зятя грузинского князя и генерала, который сжил бы со свету юношу за проявленную трусость, отказался последовать за кондитером, и тот исчез, сожалея о бесполезности своих настояний.
Ужасные крики все приближались; вооруженная толпа снова ворвалась во двор. Теперь ее цель могла быть только одна — убийство европейцев, другой причины не было. Казаки начали стрелять боевыми зарядами, проявляя неколебимое стремление спасти своего начальника. Но силы были неравны, и они медленно отступали к последнему двору.
Члены посольства собрались у комнат Грибоедова. Аделунг выразил надежду, что, может быть, им на помощь придут войска. Грибоедов покачал головой: Тегеран маленький город, четверть часа шагом из конца в конец, дворец шаха и казармы его гвардии расположены поблизости — если бы их хотели спасти, помощь давно бы пришла. Одно из двух: или Фетх-али-шах сам подбил народ на нападение, или он заперся у себя в гареме, опасаясь, как бы ненависть тегеранцев не обратилась и против него. Но зачем ему нужна смерть российского посланника? Грибоедов лучше других сознавал, что Нессельроде не пожелает развязать новую войну с Ираном, даже если посольство будет целиком вырезано; и Паскевич не сможет отомстить — у него нет ни прав, как у Ермолова, ни сил, оттянутых на турецкий фронт. Неужели шах решил воспользоваться благоприятным моментом? Но для чего? Мирзу-Якуба уже убили, состояние его возвратилось в казну, а питать недобрые чувства лично к Грибоедову шах не должен, ибо не за что. Убийством посла он не сэкономит оставшиеся куруры, скорее придется платить еще больше.
Аллаяр-хан? Он может ненавидеть Рустем-бека, но против него не надо поднимать мятеж, достаточно было бы удара ножом на улице. Грибоедов, правда, опозорил его, добившись Туркманчайского мира, но разгром русского посольства не смоет этот позор — уж хоть извинений и наказаний виновным за гибель посла император, несомненно, потребует, и Персия не сможет в этом отказать — у нее тоже нет сил на новую войну. Хочет ли Аллаяр-хан быть посаженным на кол?
Англичане? Их не было в Тегеране, и это сразу показалось Грибоедову странным. Но неужели они пытались таким наивным образом доказать свою непричастность к антирусскому выступлению, когда весь мир знает, что у доктора Макнила и Дж. Уиллока есть в столице и гареме шаха сотни надежных связей? Уиллок, кажется, даже детей имеет, прижитых от местных армянок. Отсутствие в городе не даст им ни малейшего алиби. Да и зачем им восстание? В 1805 году англичане попросту отравили наполеоновского посланника в Иране Ромье — конечно, доказать ничего не удалось, но общественное мнение обвиняло их открыто. А лет десять назад уже иранский посланник в Индии был убит в случайной драке — не придерешься. С какой стати они изменили бы образ действий? Ведь возмущение черни — палка о двух концах. Почувствовав вкус крови, чернь может когда-нибудь обратиться против других врагов. Уверены ли англичане, что никогда не поссорятся с Ираном?
Казаки почти очистили от толпы двор, усеянный телами защитников и нападающих. Но толпа просто изменила тактику: озверевшие фанатики с остановившимися взглядами и страшными взлохмаченными бородами взобрались на плоские крыши и начали пробивать их кинжалами и прикладами. Необожженный кирпич долго не выдержит…
Ах, Нина, Нина! Ее ждет страшное известие. Сумеет ли она родить ребенка? Останется ли после него сын? или ему суждено оказаться последним в роду? Хорошо, если Макдональды о ней позаботятся. Макдональд? У него имелся повод для неприязни: идея Закавказской компании, о которой он узнал своими путями, его очень рассердила. Грибоедов обнаружил в бумагах недавно умершего французского фабриканта шелка Кастелло проект, направленный против Компании с полного одобрения англичан. Ост-Индии был неприятен мощный конкурент. Но ведь Компания еще не создана, император может ее и не поддержать. Если же поддержит, смерть Грибоедова ничего не изменит. Найдутся люди, которые прекрасно заменят его, — Всеволожские, например. Не собираются ли и их уничтожить? Кстати, их зять Сипягин недавно скоропостижно скончался… Но если предположить, что генерал был отравлен, почему бы не использовать по старинке яд и против Грибоедова?..
Удары и топот ног над головой все усиливались. Грибоедов скрестил руки. Он переживал не за себя, за других. Посол не вправе оставить посольство, как солдат не вправе оставить пост у знамени. Но его сотрудники — теперь уже соратники — гибли ни за что. Доктор Мальмберг, циник как большинство врачей, ободрял товарищей, убеждая, что смерть не так уж страшна — ему ли не знать, он стольких на тот свет спровадил. Аделунг стоял с обнаженной шпагой. Грибоедов с сожалением смотрел на юношу: что-то он теперь думает о стране своих грез? Ради такого ли конца он мечтал о ней три года? Но что бы тот ни думал, он, конечно, не позволил бы себе проявить слабость на глазах у таких стойких духом, как доктор и сам посланник. Пора было браться за оружие. Крыша скоро окажется пробита, и лучше умереть в бою, чем быть перебитыми в мышеловке.
Ах, Нина, Нина! Все-таки сбывается его мрачное предчувствие. Бегичев будет удручен, что не поверил ему. Но кто же стоит за этой толпой? Нельзя поверить, что она поднялась сама по себе. О Мирзе-Якубе все уже успели забыть, а другого повода для ненависти к русским у тегеранцев нет. Выплата контрибуции их, в сущности, не коснулась — шах и без того тянул из них последние гроши. А раны, нанесенные войной, уже зарубцевались — год прошел…
Доктор, выхватив свою жалкую парадную шпагу, бросился через двор, куда врывались новые толпы, ободренные ослаблением огня. Грибоедов велел слугам заряжать ружья погибших казаков и сам стал стрелять в гущу людей. Доктор вернулся в комнату — без одной руки, сорвал драпировку, замотал рану и кинулся назад с неугасающей отвагой. Аделунг дрался с немецкой храбростью и немецкой ожесточенностью. Но напор людей был так силен, что защитников втолкнули назад в комнату, в которой продолжал крошиться потолок. Персидские слуги и курьеры замешались в толпу, стремясь сойти за своих и избежать конца. Знать бы, кто виноват в нападении, можно было бы что-то придумать и оставить сообщение для тех, кто придет потом из России. Но понять нельзя — и никто, вероятно, этого не поймет. Слишком много подозреваемых, слишком мало смысла в убийстве.