Мальчик протирал глаза, лениво потягивался, озирался по сторонам. По углам зала вкривь и вкось, с откинутыми крышками, стояли пять больших сундуков. В них спали дед, бабушка, две незнакомые казачки из Невинки. В сундуке, который стоял у почерневшей кафельной печи, лежал отец. У него был тиф, и он второй день бредил в жару. Вот и сейчас он с кем-то разговаривал и ругался. "Опять, наверное, с дядей Степаном, кадюком!" подумал Павлик и вылез из сундука.
Еще только-только светало. Посиневшие стекла сверху донизу были покрыты толстым слоем инея.
Серафима поставила на стол кружку кипятку, кусок селедки - хлеба не было. Павлик быстро поел, оделся и вместе с матерью вышел на улицу.
Шли они долго, прикрыв шарфами рты. Тяжело было пробираться меж огромных снежных сугробов. Но вот наконец и долгожданная швейная мастерская. Серафима отвела Павлика в детский сад, а сама вернулась, остановилась у костра, вокруг которого грелись женщины. Это были жены красноармейцев и рабочих; они пришли в мастерские шить белье бойцам 11-й армии. Лица у всех хмурые, сосредоточенные. У каждой дома горе: у одной убит сын, у другой - муж или брат, у третьей есть нечего... Серафима прислушивалась к их разговорам. Больше всего говорили о хлебе, за которым с ночи надо было становиться в очередь. У костра можно было услышать и про многое другое. Женщины с беспокойством рассказывали о боях у Гурьева, о ночных грабежах, о слухах, которые ходят по городу, - будто белые думают поднять мятеж, перебить большевиков и перерезать всех бойцов 11-й армии.
"Нет, этого им не удастся сделать, - думала Серафима. - Раз выдержали калмыцкую степь, прошли этот ад, то теперь уже ничего не страшно. Страшное осталось позади". Сквозь языки пламени ей виделись толпы тифозных и трупы по всей дороге - от Кизляра до Астрахани. Словно от дурного сна, отмахнулась она от этих видений.
- Нет, бабоньки, этому не бывать, - сказала Серафима. - Не перебить большевиков. Большевики и красные - это народ. А народ не перебьешь. Народу вон сколько - вся Россия! У каждого свое горе... Малец вон у меня умер из-за кадетов, муженек лежит без ног, в тифу...
Концом платка она вытерла слезы. Женщины о чем-то шептались, качали головой. Она подумала о том, что ее горе ни с чьим не сравнимо. Замерз в степи сынок. Заболел Андрей...
"Ах, Андрей, Андрей! Горячая головушка. Переборет ли он болезнь? Или умрет? Умрет, - сказала она себе, - все умирают, и он умрет. Думать мне теперь только о Павлике".
В дверях мастерской появилась заведующая, Петровна, баба дородная и веселая. В руках она держала рулон кремового шелка, расписанного цветочками. Подошла к костру, показала товарец, хитро заглядывая всем в глаза. Сказала:
- Ну, бабоньки, кому на платьице, говори!
Шелк был отменный. Это признали все. Но почему он появился в мастерской?
Петровна тяжело вздохнула:
- Не стало больше на складе бельевого материала. Один шелк! Пошла за советом в ревком, к товарищу Кирову... А он говорит: "Очень хорошо, что нет бязи, шейте красноармейцам белье из шелка, шелк лучше стирается, да и паразиты не очень его любят. Может быть, так и тиф пойдет на убыль". Вот, бабоньки, какие дела!..
В детском саду было двадцать девять мальчиков и девочек. Каждое утро они приходили сюда, садились вокруг большой круглой печки и терпеливо ждали тетю Муру. Она появлялась позже всех, с охапкой щепок и бумаги, строила внутри печки пирамиду из поленьев, в середину клала принесенную растопку и, чиркнув спичкой, захлопывала дверцу. Огонь в печке начинал гудеть, и детям сразу становилось весело. Всегда бы так сидеть у печки! Дров в городе не было. Не было и хлеба. Ребят сюда и собирали, чтобы накормить и согреть.
Тетя Мура варила кофе в большом котле.
- Это кофе по-турецки, - говорила она, - без сахара и молока.
Обжигаясь и причмокивая, дети пили кофе и слушали рассказы тети Муры, пока она не спохватывалась и не убегала в погребок. Оттуда она приносила несколько штук твердой, как камень, воблы и делила ее на всех. С воблой куда веселее было пить кофе "по-турецки" и слушать всякие были и небылицы.
Потом дети выбегали во двор, играли в снежки, катались на салазках, лепили бабу и, замерзшие, возвращались к печке.
Тетя Мура надевала халат, открывала шкаф, и каждый оттуда брал свои тетрадки и карандаши.
Начинались уроки. Занятия по арифметике и родному языку проходили быстро. Самым интересным был урок рисования.
Перепачканная мелом тетя Мура рисовала на доске причудливые картины... Вот она старательно выводит ровный квадрат, в этом квадрате посредине - несколько маленьких квадратиков, перечеркивает их накрест двумя палочками, потом над первым квадратом выводит еще один квадратик, ставит завитушки над ним и, откинув назад голову, объявляет, что нарисованное - "дом с окнами, трубою и дымом".
- Рисуйте, - говорит тетя Мура.
Потом "дом с окнами, трубою и дымом" она огораживает высоким забором из стройных елочек и начинает населять просторный двор животными и птицей. Какими смешными выглядят у нее куры, гуси, собаки, лошади!
В двенадцать часов на Эллинге раздается гудок, и тетя Мура накрывает на стол. На первое у нее неизменный пшенный суп, на второе отварная селедка. Детишки вдосталь наедаются и начинают петь песни. Тетя Мура уходит в губпродком.
Чаще всего в садике поют "Яблочко" или "Ночка темна":
Ночка темна,
Керенский гуляет,
Николай Романов
Ботинки починяет...
Но вот и песни все пропеты! В садике больше нечего делать. Все ждут возвращения тети Муры, чтобы уйти домой. Иногда тетю Муру приходится ждать долго, но она все же приходит и несет пятифунтовый калач и кирпичик повидла. Хлеб и повидло она достает с большим трудом, часто за помощью ей приходится обращаться к самому Кирову. Но зато, когда тетя Мура только показывается в конце двора, дети бросаются к ней навстречу и начинают прыгать вокруг нее и плясать...
Сегодня тетя Мура пришла раньше обычного. Она поставила на стол весы, взяла нож и стала делить хлеб и повидло на равные части, на всех своих воспитанников, приговаривая:
- В городе все голодают, война - беда, а вас кормят, как королей...
Получив свою долю хлеба и повидла, Павлик вместе с другими ребятишками выбежал из ворот, и они вперегонки понеслись к Братскому саду...
С недавних пор детей здесь встречала толпа стариков и старух, одетых в длиннополые шубы и меховые пальто. Старцы окружали детишек, из карманов и потертых муфт вытаскивали тисненные золотом и серебром рождественские и новогодние открытки, елочные игрушки, меховые шапки и варежки, серебряные часы на толстых, тяжелых цепочках и за все это добро выклянчивали хлеб и повидло. Мальчики и девочки долго и не без удовольствия обозревали эти красивые и дорогие вещи, но на хлеб ничего не меняли, чем приводили старцев в бешенство. Так продолжалось несколько дней. А сегодня старик с суковатой палкой в руке подбежал к мальчику Володе, вырвал у него из рук хлеб и повидло и с такой молниеносной быстротой запихал себе в рот, что Володя даже не успел вскрикнуть. Примеру этого старика хотели последовать и другие, но мальчишки, точно воробьи, рассыпались по улице и побежали по домам...
У ворот на занесенной снегом скамейке сидел дед Панкрат и ждал Павлика. Внук протянул ему хлеб со слипшимся куском повидла:
- На, покушай, дедуся, ты, наверное, очень голодный.
Панкрат отломил от куска крошку и вернул хлеб внуку. Потом он полез в карман пальто, вытащил горсть чилима, яблоко и все это отдал Павлику.
- Пойди попей чайку и покушай, сынок. Бабушка ждет тебя. А я пойду на завод. - Панкрат потрепал внука по плечу. - Вот устроюсь на работу и с первой же получки куплю тебе новые сапожки.
- Ты будешь работать, дедуся?
- Да, сынок. Надо работать.
- А сведешь меня на завод? Покажешь машины?
- Покажу, сынок... Пока иди пить чай. Покушай яблочко. Хлеб с повидлом оставь на обед, чилим прибереги на вечер...
Панкрат снова потрепал внука по плечу и направился на завод устраиваться на работу. Давно он тосковал по делу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Только ушла делегация пекарей, как в кабинет к Кирову вошел кавказец в квадратной бурке до самых пят.
Киров поднял голову от бумаг. По пенсне с большими круглыми стеклами, студенческой выгоревшей фуражке, зажатой в руке, он сразу узнал Буйнакского; оттолкнул кресло ногой, вышел из-за стола.
- Ну вот, встретились в Астрахани! - Киров обнял Уллубия. - Где ты пропадал? Мы уже всерьез начали беспокоиться за твою экспедицию.
- И померз же я в степи, Мироныч, и поголодал же! - Буйнакский сбросил бурку, размотал башлык и предстал перед Кировым в кавказских сапожках, в изношенной студенческой тужурке с заплатами на локтях.
Они сели на диван. Буйнакский стал рассказывать: