- Знаю я... А другой-то?
- Прутский король, пардону, значит, у нашего просит - помощи.
Царский поезд остановился у полуразрушенного здания. При выходе из коляски царь беглым взглядом окинул видневшиеся сквозь шпалеры гвардии плавучие на реке павильоны и скользнул взором по громадным, красовавшиеся на фронтонах буквам N. А.
Он вошел в уцелевшую комнату полуразрушенного здания, вошел с болью в сердце, отразившеюся на лице.
За Александром, молча и хмуро, входят прусский король, цесаревич Константин и обширная свита. Все молчат и все ждут... Минута, две, три конца нет минутам!.. Исторические минуты... А его все нет - он не торопится... Багратион нервно поправляет кресты на широкой груди и хмурится, Беннигсен уставился в землю, словно ему в очи лезут Пултуск, Эйлау, Фридланд с мягкою, проклятою постелью. У Платова как будто на лице написано: "У, дьявол корсиканский! его и почечуй не берет..." Тягостное, невыносимо тягостное ожидание! "Это демон какой-то... Что же он не едет?.."
Из-за спины Багратиона выглядывают два черных глаза, упорно наведенных на императора. Юное лицо, курчавые, спадающие на белый лоб волосы, добрые какие-то сладкие губы, доброе выражение глаз - ничто, по-видимому, не изобличает, что это уже закаленное исчадие войны, хотя еще слишком юное, но кипучее, беззаветно дерзкое. Это Денис Давыдов - поэт и в душе, и на деле, гусар по традициям и по темпераменту.
Прошло полчаса ожидания, точно жизнь вселенной остановилась на полчаса! Из-за чего! Из-за того, что один маленький человечек не успел еще выпить обычную чашку своего утреннего кофе.
- Ваше величество! там уже ждут вас, - говорит Мюрат этому маленькому человечку.
- Ждут?.. Кто встал до солнца, должен ждать его, - отрывисто отвечает маленький человечек, доканчивая свой кофе.
- Но Иисус Навин может приказать солнцу поторопиться, как он приказал ему когда-то помедлить, - с улыбкой замечает Талейран.
- О, вы всегда находчивы, - говорит маленький человечек, ласково кивая Талейрану*. - Солнце встает...
И он направился к выходу.
И земля, и воздух задрожали, когда маленький человечек, окруженный блестящею свитою из сановников - Мюрата, Бертье*, Дюрока* и Коленкура, показался среди своей гвардии, в своей исторической, известной всему миру шляпе.
Голоса из-за Немана донеслись и в полуразрушенное здание, где ждали того, кому теперь кричат. Александр судорожно сжал перчатку, которую машинально вертел в руке... Ноздри его расширились, как будто бы в груди оказалось мало воздуха и надо было его побольше вдохнуть в себя. Да, мало воздуху, тесно стало, душно...
- Едет, ваше величество! - провозгласил дежурный флигель-адъютант, отворяя дверь.
Прусский король вздрогнул и испуганно заглянул в глаза Александру. Он заметил в них какой-то новый огонек...
Вскоре от того и другого берега Немана отъехали барки с развевающимися штандартами России и Франции, они отъехали в один момент по сигналу, который известен был только капитанам барок.
И удивительно! Все головы и с того и с другого берега реки обратились в одну сторону, все тысячи глаз устремились на одну маленькую точку, видневшуюся на барке, которая двигалась от тильзитского берега. И не удивительно! Это он, тот маленький и необыкновенно великий человек, которого не рождение, не богатства и не исторические предрассудки вознесли на недосягаемую высоту, а его собственный, небывалый в истории всего мира гений, и какая высота! высота, до которой не досягал ни один человек, рожденный женщиною.
- Яке ж воно маленьке! - невольно вырывается наивное до трагизма восклицание добродушного Заступенки. - Мати Божа, яке малесеньке!
А это "малесеньке", в своей мировой шляпе, " позе, тоже знакомой всему миру, стоит впереди своих генералов, скрестивши на груди руки, и глядит нет, он как будто никуда не глядит, ни на кого, а в глубь самого себя, в глубь своей великой души, этой страшной пропасти, до половины залитой кровью...
Что ж это за чудовище? что это за великан? где печать его гения? Ничего не бывало!.. Что-то маленькое, тод-стенькое, пузатенькое, кругленькое... Гладко, плотно лежащие, далеко не густые волоски... Матовая белизна лица, лица какого-то каменно-неподвижного, какое-то отсутствие выражения в глазах, скорее кротких и ласковых, чем холодных, и удивительно! кроткая, детски кроткая улыбка.
Но вот эти кроткие глаза скользнули по двум буквам на фронтонах и задумываются... И рисуется перед ними, как рука истории, невидимая, всесильная рука стирает другую букву, букву А, и горит над миром одна-единая буква, словно всевидящее око Творца... Эта буква N... око всевидящее мира.
"Едино стадо и един пастырь", - думается ему.
И Александр глядит на роковые буквы на фронтонах. "Да, N больше, положительно бвльше А... неужели это апокалипсическое существо?"
Вот близко-близко плот с павильонами, фронтонами и буквами...
Наполеон сделал какое-то едва заметное движение, и его барка полсекундой раньше стукнулась о край плотов. Полсекундой раньше, чем Александр, он ступил ногой на паром и сделал два шага навстречу Александру.
Ворона, все ъремя "идевшая на одном из фронтонов, над буквою А, снялась и полетела.
- Полетила-нолетила! - как-то радостно крикнул Заступенко.
- Кто полетел?
- Ворона...
- Ну, что ж! А ты, хохол, видно, все ворон считаешь? - сострил казак.
- Ни, вона полетила онкуда, до их... Буде им лихо... У Хранцию полетила...
- А тебе жаль, хохол, что она тебе не в рот влетела?
- Молчи, гостропузый! вона боялась, що ты ии вкра-дешь...
И Наполеон, и Александр вошли в павильон разом, нога в ногу, боясь, чтоб, кто-нибудь ни пол-линии, ни полноздри, как лошади на скачках, не опередил один другого... Но что они говорили между собой в павильоне, говорили с глазу на глаз, в течение двух часов, этого ни историки, ни романисты не знают.
8
Оставим на время поля битвы и кровавые картины смерти, при виде которых болью и горечью закипает сердце, смущается разум, падает, словно барометр перед, бурей, вера в прогресс человечества, а грядущее торжество добра и правды над злом и ложью, творческой силы духа над силою разрушительною. Дальше от этого, дыму ужасного, от этого хохота пушек, безжалостно смеющихся над глупостью людскою! Дальше от этого стона умирающих, которые взывают к будущим поколениям, к поколениям мира и братской любви! Дальше! дальше!..
С полей битв, от убивающих друг друга людей, хочется перенестись... к детям. Они еще не научились убивать.
Перед нами живой цветник. Это и есть дети, в теплый июньский вечер высыпавшие на гладкую, усыпанную песком площадку Елагина острова, на той. его оконечности, которая обращена ко взморью и называется аристократическим пуэнтом. Чем-то оживлены эти. смеющиеся, раскрасневшиеся, миловидные личики мальчиков и девочек от пяти до десяти и более лет. Музыкально звучат в воздухе веселые возгласы, звонкий смех, задушевное лепетанье... Да, здесь еще нет веянья смерти - дети играют.
Кудрявый, черноголовый мальчик лет восьми, с типом арапчонка, взобравшись на скамейку, декламирует:
Стрекочущу кузнецу В зленеы блате сущу, Я дошку червецу По злакам полаущу...
Дружный взрыв детского хохота покрывает эту декламацию. Иные хлопают в ладоши и кричат: "Браво! браво, Пушкин!"
Арапчонок, поклонившись публике, продолжает:
Журавель летящ во грах, Скачущ через ногу, Забываючи все страхи, Урчит хвалу Богу.
- Браво! браво! брависсимо! бис! - звенят детские голоса. Арапчонок с комическим пафосом продолжает:
Элефанты и леопты, И лесные сраки, И орлы, оставя мопты, Улиияют браки...
- Ах, бесстыдник барин! вот я ужо мамашеньке скажу, - протестует нянюшка арапчонка, бросившая вязагь чулок и подошедшая к шалуну. - Что это вы неподобное говорите, барин!
- Молчи, няня, не мешай! Это Третьяковский, наш великий, пиита, защищается арапчонок и продолжает декламировать:
О, колико се любезно, Превыспренно взрачно, Нарочито преполезно И сугубо смачно!