- Ох, Господи! крошечки-то какие остались... Убит, стало быть...
- Нет, папа пал на поле чести, - бессознательно лепечет девочка (тоже слышала эту ужасную фразу).
Сердобольные бабы утирают слезы. А там, от аналоя возглашение: "Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего, на брани убиенного болярина Александра, и сохрани ему вечную память..."
- Папа скоро приедет, - лепечет мальчик. "Вечная память - вечная память - ве-е-ечная..." - плачет хриплый голос церковника.
- За что же, Господи! О! - Это раздается напрасный стон с полу, напрасный протест.
Сердобольная баба махает рукой и, уткнувшись носом в платок, тоже напрасно надрывается.
А на другой стороне церкви идет благодарственный молебен. На коленях стоит девушка, тоже в черном, но без ужасных белых обшивок, этой безвременной седины сердца, седины, выступающей мгновенно, как она иногда выступает на волосах в минуты страшного, потрясающего горя. Девушка тихо молится. Серые, большие, крепкие глаза ее не отрываются от образа, изображающего женщин, молящихся при кресте. Из-под шляпки выбиваются золотисто-каштановые волосы, одна прядь которых неровно обрезана. Это она, молящаяся, в порыве тоски, провожая его на эту ужасную войну, не заметила за слезами, как отхватила для него ножницами, на память, целую пасму волос. Особенно страстно молилась она за обедней в то время, когда возглашали: "страждущих, плененных и о спасении их..."
- Плененных... плененных, Господи! - шептала девушка.
Тот, для которого она обрезала прядь волос, в плену... Он был взят в битве при Гутштадте, на глазах у друга своего, Панина, который тоже едва не попал в плен и, только благодаря какому-то храброму юноше Дурову, избежал смерти. А его взяли раненого, - под ним была лошадь убита. А прядь волос с ним, у него на груди.
- Плененных, Господи, помилуй, - шепчут уста, которые он поцеловал тогда в первый и последний раз, - но как поцеловал!
"И той бе самаряшш", - слышится голос священника.
- Господи, спаси его, - шепчет молящаяся, а лукавая память вносит сюда, в церковь, тот душный вечер, когда в тени сиреней и акации он, накануне выступления их эскадрона, в первый раз сказал, что любит ее, и целовал, так жарко целовал ее руки, только руки, а она не отнимала эти руки, похолодевшие от его жарких поцелуев...
- А теперь мир... он воротится... Господи! Господи! "Благодарение яко раби недостойнии приносим", - возглашается "благодарение" рядом с "вечною памятью" и стонами вдовы.
- Благодарю, благодарю Тебя, Господи.
Это благодарит девушка, боясь оглянуться туда, где не благодарят, а только рыдают.
Кончились панихиды с "вечную памятью". Кончились и благодарения. На паперти нищие грызутся из-за подачек вдов и сирот. Церковь опустела. Причетники считают вырученные пятаки, гривны, полтинники. Стоит ли, жить после этого!.. О, как хороша жизнь человеческая и как жалка и прискорбна она!..
Девушка, служившая благодарственный молебен, выйдя из Архангельского собора, остановилась в раздумье среди Кремлевской площади и, по-видимому, не знала, что ей предпринять. Глаза ее невольно остановились на Замоскворечье, и грандиозная картина города, всегда чаровавшая ее, не произвела теперь на нее никакого впечатления. Видно было, что другие образы теснились в ее душу, наполняли ее и не давали места для восприятия внешних впечатлений: в том состоянии, в каком находилась девушка, целый мир кажется пустыней. Недостает чего-то одного, а кажется, что весь мир отсутствует, солнце не светит, небо перестает быть голубым, близкие становятся чужими...
Девушка опомнилась, видимо, на что-то решилась и пошла из Кремля.
- Неужели и теперь ничего не будет? - машинально шептала она.
По улицам беспорядочно толкался народ, бестолково сновали экипажи, слышался говор, смех, пьяное пение. Целое море звуков, слов; но все это кажется таким пустым, мелким, ничтожным. Когда человек несет в своей душе что-то большое, тяжелое - или громадное горе, или страшную тоску, то под влиянием этого субъективного чувства весь мир и его интересы умаляются до ничтожества... Но были слова в целом море гама, которые невольно били по сердцу: на одном перекрестке, у кабака, толкались солдатики и говорили:
- Али он осилил?
- Где осилил! Куда ему!
- Куда нашего осилить! ишь на мировую пошел, аспид...
- Пардону просит, дьявол! Солоно, чай...
- А наши пленные небось... поди, на размен?
- То-то, пленные! А ты еще спроси, кто уцелел?.. А то пленные! Может, он их всех - во!
И солдатик показал рукой это "во" так страшно, сделал такой ужасный жест, что у девушки ноги подкосились. "Господи! Господи..." Она не знала, о чем просить... Может быть, это ужасное "во" уже совершилось - поздно и просить...
Она идет все дальше и дальше по бесконечным улицам; ноги путаются, в ушах шумит, в сердце отдается церковная служба: "благодарение яко раби непотребнии приносим..." "со святыми упокой..."
От ходьбы и волнения волосы еще больше растрепались. Этот обрезанный локон - зачем он взял его? Кто берет волосы на память, того уж никогда не увидишь; оттого и у мертвых отрезывают волосы на память. Зачем он взял!.. И опять это страшное "во".
Ей вспоминается, как он самоуверенно говорил, что кампания скоро кончится, что Наполеон будет разбит и они нынешним же летом воротятся домой. Да, кампания кончена; но Наполеон не разбит, и они не воротились по домам... Иные там и остались на веки... а может, и он тоже... может быть, рана была смертельная... А этот ужасный солдат, это страшное "во" - ух, как страшно, Боже мой!
Через несколько минут девушка подошла к почтамтскому дому и дрожащими от волнения ногами поднялась в отделение выдачи писем "до востребования". Там сидел старенький чиновник и вслух читал какую-то старую засаленную газету.
"Наполеон потерял в сем жарком бою множество убитыми и ранеными, наши же потери..."
Увидев смущенную девушку, он остановился как раз на "наших потерях".
- Что вам угодно, государыня моя? - спросил он вежливо и ласково, потому что лицо девушки расположило его в свою пользу.
- Нет ли получения письма "до востребования"? - заговорила девушка дрожащим голосом.
- На чье имя, сударыня?
- На имя Ирины Владимировны Мерзляковой... из-за границы...
- Заграничное отделение, государыня моя, вон там, левее, а здесь внутренняя почта.
В заграничном отделении сидели два молоденьких чиновника и громко смеялись, читая подпись под какою-то лубочного картиной:
Подошел француз к Пултуску
И, увидавши там силу русску,
Ну, храбриться, петушиться
И с русскими на кулачки биться,
Коли видит - дело плохо:
Больно, говорит, кусаются русски блохи.
А как подошел Беннигсен,
Дак он со страху совсем присел;
А как увидал, что идет Багратион,
Так он и ну кричать пардон!